Литературную деятельность начала как переводчица с польского и французского. В 1920 году эмигрировала в Эстонию, затем в Берлин и позднее в Париж. Плодотворно сотрудничала со многими эмигрантскими изданиями: газетами «Народное дело» (Таллинн), «Руль» и «Дни» (Берлин), с «Волей России», издававшейся в Праге в 1920—1922 гг. и др. В «Русском слове» (№ 10/2019) был опубликован с обширными комментариями ее рассказ «Догорающая жизнь» — одно из самых последних перед эмиграцией художественных впечатлений А. Даманской от жизни в Петрограде осенью 1920 года.

В этом номере читателям предлагаются два произведения Даманской: автобиографический рассказ «Прости-прощай» (1921) о буквально последних днях на родине перед эмиграцией¹ и небольшое эссе «Книжные сокровища Праги» (1945) о пражских библиотеках в 20-е гг. XX в.

 

Прости-прощай

Под тяжелым черным небом, низко спустившимся к полям, подъезжали к деревне. В темноте несколько пятен темней. Ни огонька, ни щелочки света. Глухая, поздняя ночь. Равнодушно тявкнула собака, равнодушно умолкла. Бесшумно сошли мы с телеги. Так надо было.

― Тише, тише ... ― бросил хозяин шепотом в черную тишину. Не то открылась дверь, не то приподнялась заслона над чем-то, низко, у самой земли. Куда-то толкнули меня, тонко скрипнуло за мною, и я провалилась в глубокую яму. Так показалось мне. От едкой острой духоты захватило дыхание. Я раскинула руки, чтобы ухватиться за что-то. Одна рука повисла в воздухе, другая уперлась ладонью в шершавое что-то, твердое: мешок с зерном. Скользнула дальше рукою ― еще, еще мешки. Крепкая, надежная стена. Перестала кружиться голова, кровь пошла тише, и в ласковом шепоте над моим ухом я разобрала:

Ляг... ляг... поспи... Там видней будет...

Я не успела спросить, куда лечь. Чья-то рука потянула меня вниз, к земляному влажному полу.

И я опускаюсь на мягкое что-то, теплое, с визгом ускользающее из-под меня: собака. Всплакнул ребенок во сне, кто-то крякнул, быстро оборвался чей-то храп, несколько невнятных ворчливых звуков, и опять храп, шумное свистящее дыхание.

Рядом со мною спали люди, и за моей спиной, над головой. Я чувствовала по обе стороны, кругом ― тела, тела, тела...

Снаружи, за бревенчатыми стенами тихое ржанье, осторожное позвякивание сбруи. Лицо вдруг обдала свежая струя, и грудь жадно затянулась ею. В зыбкой мгле встала на пороге большая черная масса, зашаталась, согнулась. С сухим стуком захлопнулась опять дверь. Стало душней и черней. Хозяин, наступая на ноги, пробирался между спящих тел к лежанке за моей спиной.

Что-то шепнула ему женщина, что-то шепнул он ей в ответ. С лежанки спустилась голова, борода царапнула меня по затылку, и вдоль моего плеча скатился на землю мягкий ком.

― Во... полушубок... Укройся, усни...

Я не ложусь и не сплю. Непроницаемо черно. Нестерпимо душно. Суетливый шорох в далеком углу ― видимо, не одна, а несколько большущих крыс. Закопошился, запищал ребенок, и тотчас зацыкал женский голос. Потом тихая возня, торопливое чмоканье, гульканье в маленькой жадной глотке.

 

*

Пошли мысли. Ведуны ― шептуны.

Завтра меня поведут. Куда? Кто? Где буду я завтра в этот поздний ночной час? За кругом безнадежного прозябанья? В советской тюрьме? Глаза жадно долбили темноту. Зари бы! Одной тоненькой ниточки света. Но только плотнела тьма, сгущалась духота, и уже мутило от нее... Потом, как тучею небо, заволокло мысль забытьем.

Я проснулась, сидя. Так сидя и спала, и откинулась назад: рядом со мною крепко спал большой темноволосый человек в красноармейской шинели. Блеснула и обожгла испуганная догадка ― западня? Проснувшаяся на лежанке хозяйка шепотом успокоила меня... Знакомый солдат, за солью собрался на эстонскую границу.

Во все щели уже бился свет. Шел день. Рачительно, точно приступая к положенному делу, кричал петух. В повети² за стеной хрюкали свиньи. Сонно мычала корова.

Теперь только я разглядела, сколько спящих людей было кругом. Около десяти. Кроме хозяина с хозяйкой старуха и две девочки-подростки. На лежанке вдоль поперечной стены дед и в ногах у него два мальчика, оба курносые, пухлощекие, с смешно раскрытыми по- птичьи ртами. Еще дальше, в полутемном углу, на козлах молодая женщина с ребенком у обнаженной груди. Из-под ватной порыжевшей кофты высунулась пяткой в воздух крошечная детская ножка и розовела в спертой мутившей полумгле, как занесенный ветром на кучу мусора цветок шиповника.

Немного поодаль от меня лежал худенький паренек, с очень бледным, одухотворенным во сне, страдальческим лицом. Я долго вглядываюсь в него: архангел с картины Верроккио...³

Пытаюсь встать, выбраться из груды тел ― хозяйка испуганно удерживает меня за рукав: Куда? Куда... Неровен час... Вдруг они... Погоди...

Охая, вздыхая, напяливает на себя мужнин кафтан и выходит во двор, на разведку. Слышен ее голос за стенкой. Что-то сказала корове, перекинулась несколькими звуками с лошадью, пошлепала кого-то из них по спине, что-то пообещала и вернулась в шалаш.

― Можно идти...

Она семенит за мною. Откуда-то успела вмиг вытащить синее шерстяное одеяло, подушку в чистой наволочке, до блеска накатанную желтоватую простыню, ведет меня к стогу сена под навесом из жердей, укладывает и приговаривает:

― С непривычки оно, конечно... Нам все одно... Было бы где лежать. Вот избу, даст Бог, поставим...

Она взбивает сено у моих ног, с боков, стенками, чтобы меня не видно было с дороги и наказывает: Ну, ляжи... Если кто мимо будет, не окликайся... Спи...

Сквозь щели в сенных стенках я вижу жемчужно-серенькое небо, низко кланяющиеся ветви яблони, такой же черный шалаш, в каком я провела ночь и угол светло-бревенчатой недостроенной еще избы. Деревня погорела минувшей осенью, уцелело всего два дома. Это все, что я знаю. Как жили люди в этих шалашах я представить себе не могу. И внимание не останавливается на этом. Мягко, вкусно лежать в сенном овражке, за сенными откосами. Хорошо дышится, пахнет полем и яблоками. Шуршит тоненький дождик. И замирает острая, долгий месяц томившая мысль: о жутком, последнем, быть может, этапе на этом удивительном земном пути. Думы, тревога ― медленно, мягко угасают во сне, согревающем, ласкающем тело, как долгожеланное объятие.

Просыпаюсь от удара в правый висок. С концом какого-то путаного сна переплелась боль и стрельнула мысль: прикладом винтовки...

Но оказалось не столь страшно... всего только яблоко. Янтарное, душистое антоновское яблоко. Хлопнуло и на этом успокоилось... безобидно подкатилось к плечу...

Мое испуганное восклицание пристыдил веселый детский смех. Перед стогом вынырнули два синеглазых мальчугана... Я узнала их: спали на лежанке в ногах у деда. Один в широкой, с чужой головы, гимназической фуражке с вылинявшим верхом, в многоцветном узоре пятен, другой в стеганой ватной выцветшей шапчонке. Оба смотрели на меня во все глаза, во все свои белые, крепкие зубы, и, когда я раскрыла рот, придвинулись оба, как по команде, и пальцы к губам:

― Сейчас были... ушли... ― шепнул один, и другой шепотом тоже, утешил: ― Придут опять...

Кто... я не знала. Могли быть те, надежные, которым поручалась моя судьба. Могли быть и совсем ненадежные, шнырявшие в те дни по всем тропам и межам приграничных деревень. Но мальчики были посвящены. Это мне не понравилось. Мальчики же сами понравились очень.

Но... прежде всего надо было познакомиться, узнать, какая степень их родства с хозяином шалаша, который привез меня из Пскова, рискуя, по меньшей мере, одной своей головой. Я наклонилась вниз и с учтивостью воспитанной городской дамы, осведомилась:

― А вы... кто...?

― Свои мы... ― удивленно, чуть снисходительно ответил один, но другой догадался и степенно пояснил: ― Иван Трофимыча племянники мы...

И отрекомендовался:

― Я Миша, а он Тема... Мы тут всегда играем, оттого нас сюда и... Понимаете?

Я поняла. Но я хотела знать больше.

― А нельзя ли мне теперь в избу? Поговорить с Трофимычем?

Оба решительно помотали головами. Нельзя...

Стало быть, арест на сенном ложе. Стражники мои придвинулись вплотную к стогу с явной готовностью удовлетворить мою дальнейшую любознательность. Но я молчу, помня дружеский наказ о пользе молчания. Мальчики переглядываются и, видимо, учитывают мою благоразумную осторожность. Постарше, в гимназическом картузе кивает головой, одобряет, и я узнаю...

Хозяин уехал опять во Псков... ярмарка там нынче. Заприметили бы, если бы дома остался... Да ему и незачем тут, уже все слажено... Мне не о чем беспокоиться... А тетка картошки накопала, обед стряпала, теперь квашню ставит. Паша с Таней по грибы пошли и дед с ними. Сеня, такой худой, болезный... я, быть может, видела... так он на дороге караулит. Он чудной такой, всегда где сторонкой... лапти плетет... Вот он и сегодня, как всегда. Будет примечать... Чуть что... свистнет. Но все обойдется... только бы полдневный дозор прошел, а там уже все свои...

― Антоша и Пров... ― совсем уже интимно сообщил мне младший мальчуган. Они-то и поведут...

Я была вполне осведомлена. Но не вполне удовлетворена.

План, мнившийся мне тайной моей и Трофимыча, которому я сдана была на руки верными людьми, оказался достоянием и Миши, и Темы, и Сени... очевидно, это и был тот паренек с одухотворенным мученическим лицом, которого я долго разглядывала в предутренней мгле. И Миша с Темой к тому же знали, по-видимому, о подробностях этого плана, о которых не знала я. Но оставалось только лежать на сене и ждать. Я хотела было откинуться опять на подушку, но Миша удержал:

― Есть хочешь? Мы принесем... И яблок еще...

Я вспомнила про яблоко, хлопнувшее меня по лбу, поблагодарила и хотела признаться, что не прочь бы чего теплого. Но Миша и Тема внезапно вытянулись на далекий тонкий свист, сделали мне быстрый знак... зарыться глубоко в сено и отскочили от стога.

― Вставай, подымайся, рабочий народ...⁴ ― грянули Миша и Тема высоким дискантом: ра-ра-та-ра-ра, ри-ри-ра-ра...

― Лови!

Затопали, завизжали и вдруг с самой неподдельной веселостью гаркнули:

― Здравия желаем!

― Я те здравия желаем... ― оборвал молодой бас, и другой сипловатый голос осведомился: ― Яблоки уже все поснимали?

Чиркнула спичка. Лязгнули винтовки. Полдневный дозор. Мыслям моим некогда было останавливаться на том, как застывали мои руки и ноги, как затихало в сердце. Они поглощены были превосходной игрой двух искусных актеров.

― Малость уже осталось... ― медленно с сокрушением протянул Тема, и Миша, негромко, предупредительно, тоном сговорчивого жулика: ― А вам много?.. Я бы...

― Конечно, ведь несчитанные... ― солидно-подло поддержал его Тема.

― Сотни бы, две, три... ― звучный бас без колебаний пошел на предложение.

Другой, сиплый тенор счел нужным обеспечить его посулом мзды:

― Клею вам для змей привезем из города...

― Ой, привезите!.. ― восторженно подхватил Миша, и Тема радостно прищелкнул языком.

― Клею! Вот...

Мальчики зашептали, перебивая друг друга. До меня донеслось лишь: за кленом... мы живо...

Зашагали большие, крепкие подошвы. Торопливо засеменили малыши. Увели от стога красноармейцев.

Тихо. Бледно-серое пуховое небо. Подул ветерок и зашуршали деревья кругом овина. Дождя уже нет. Но изредка еще капает сквозь частые жерди навеса. Ветер доносит запах дыма и варева.

― Цып! Цып! Цып! Куда, проклятая, запропастилась? Цып! Цып! Цып!

Хозяйка пробегает раз, другой мимо овина, шмыгнув в третий раз, заглядывает под навес, быстро выдергивает из-под передника руку с узелком. Узелок летит ко мне на стог. И дальше, с искусно-притворным: ― Цып! Цып! Цып!

Яростно бранится: не докличется своей курицы...

Я с удовольствием разворачиваю узелок... чистый холщовый лоскуток. Несколько горячих картошек, два крутых яйца, кусок хлеба. Все это в Петрограде давно уже стало роскошью, о которой нельзя было и мечтать. И я ем, ем с наслаждением, с наслаждением закусываю душистой антоновкой и, забыв о красноармейцах и патрулях, и всех возможных печальных неожиданностях, теперь только вспоминаю, что ничего не ела со вчерашнего утра.

Зубы расплющивали уже последний кусок сочного яблока, когда опять прозвенели знакомые голоса:

― Из картона змей разве полетит? Дурень...

― Сам...

Первый ― это был Миша ― юркнул под навес, быстро, как белка, взобрался ко мне на стог и зашептал:

― Ну, ушли... Яблок три сотни им отваляли... Тетка знает... это мы ведь нарочно так. Они завсегда так... Не дать, сами возьмут... И думаете, клею привезут! Шиш. Брехуны... Ну, теперь уже до вечера обхода не будет... А ночная стража нынче хорошая, свои...

― Пров и Антоша... ― не утерпел на своем посту Тема.

― Да... ― подтвердил Миша... они только что так называются... красноармейцы, но хорошие... На прошедшей неделе тоже одну барыню с дочкой провели. Те тоже...

Он не договорил, задумался и тихо спросил:

― А там хорошо?..

Взобрался на стог и Тема, и посыпалось градом:

― Куда еду? Что буду там делать? Далек ли Париж от Изборска?⁵ Все ли едят там белый хлеб? И скоро ли заграница прогонит большевиков? И почему, почему, почему...

Едва успеваю отвечать и на многое не нахожу ответа. Но мальчики не замечают ни моего смущения, ни моей неуверенности и жадно спрашивают. Наконец меняемся ролями... Спрашиваю я. Отвечают они ― не задумываясь и не смущаясь. Так все просто...

Отец убит на фронте. Мать умерла в сыпном тифу, стряпухой жила во Пскове при общественной столовой. Зиму так и прожили в шалаше этом... когда очень много, вповалку, не раздеваясь и кругом мешки, с зерном и пустые, ничего, не так холодно... Ну, школа... где же. Ведь не в чем ходить было... на троих одна пара рваных валенок. А при доме так, в обмотках... И потом, все равно, учитель...

Не договорили. Опять... далекий тонкий свист и мальчики кубарем скатываются со стога.

― Вставай, подымайся, рабочий народ!

― Ра-та-ра-та-ра-ра-ра-ра-та!

На этот раз демонстрация оказалась напрасной. Ложная тревога. Карауливший на дороге Сеня с лицом мученика принял за патруль возвращавшихся из лесу девушек и старого деда.

Небо поднялось. Раздвинулась пуховая пелена. Воздух потемнел и посвежел.

― Мишка-а-а...

Хозяйкин голос. Прошло несколько минут.

Миша опять подле меня на стогу, возбужденно шепчет.

― Пришли... Тетка велела сказать ― все слажено... Полежи еще немного. Как совсем стемнеет... я провожу до овражка, а там уже они поджидать будут... Ну, вот...

Он запнулся, вспыхнул, раскрыл рот и, ничего не сказав, скатился вниз.

Я лежала, думала о недосказанных Мишей словах и ждала темноты. Она пришла, с тревогою и тайной, с жуткими тенями и жуткими шорохами.

Я слезла со стога и оглянулась. Курился влажный, едкий туман. Несколько черных шалашей среди чахлых березок и широких яблонь, две-три невеселых избы с бессветными окошками. И поля, поля, дальше лес в тумане, как из черного камня стена.

В шалаше Трофимыча полно, полно людей. Опять, как вчера, лежат на полу, на лежанках, на козлах. Несколько человек соседей стоят у печки и у дверей. Шепот, пожелания, наставления и обещания. Молиться будут за меня: чтобы Бог помог...

Миша и Тема топчутся подле меня и хлопотливо обряжают в путь. Увязывают мой узелок, суют яблоки в карманы. Выхожу из шалаша под общие благословения и ласковые причитания. Несколько рук широко крестят меня.

Шагов сто до овражка провожает меня Миша. Я в косынке, с суковатой палочкой. Миша семенит подле с моим узелком.

― Не бойтесь, не бойтесь... ― повторяет он, ― они хорошие...

Дрожащим голоском, торопливо, опять:

― Не бойтесь, не бойтесь.

И совсем не то уже, что хочется ему сказать. Так и не сказал. У овражка где ждали меня «свои», он умолк, вспыхнул, как давеча на стоге, и, неловко ответив на мое пожатие, дернул плечом, повернулся и убежал.

Так ушла я из России... с перехваченным ремнем узелком в руке, с неизреченною просьбою синеглазого мальчика в сердце.

 

 

 

 

Книжные сокровища Праги⁶

Уцелели ли? Сумели ли знающие им цену утаить вовремя и сберечь их? О судьбе книжных сокровищ Чехословакии, в частности Праги, полных сведений пока не имеется. Кто-то недавно слышал по радио, что большинство пражских библиотек постигла та же судьба, что и парижскую Тургеневскую библиотеку⁷, и не хочется верить этому, ибо для культурного мира это было бы утратой, которой названия нет.

Каждая из библиотек Праги ― это прежде всего глава истории, потом — романтическая поэма, затем — памятник духовного или светского зодчества. Старейшая из них — библиотека Страховского монастыря⁸. Монастырь стоит на высоком холме, откуда непередаваемо прекрасна многобашенная Прага.

В книжных залах, анфилада которых предшествует картинной галерее и редким художественным коллекциям, книги стоят на доходящих до лепных и расписных потолков полках такими плотными рядами, словно спаяны, и кажется, что потребуется большое усилие, чтобы выдвинуть один из этих томов с потускневшей позолотой на истлевающем кожаном корешке.

Здесь духовная литература всех веков, история церкви, история ереси, а посреди зала, за стеклянными витринами, «уникумы»: первая на чешском языке Библия⁹, первое на чешском языке Евангелие¹⁰, рукописные труды астрономов Тихо де Браге и Кеплера. Монастырь возведен был в ХIII веке строителем, скрывшим от потомства свое имя¹¹.

Первый дар страховским монахам сделан был тюрингской принцессой, женой чешского короля Ладислава: несколько требников на латинском языке, жития святых...¹² Накануне этой «последней» войны числилось в Страховской библиотеке несколько десятков тысяч книг, и пользовались ими чешские и иностранные, духовные и светские ученые.

Из высоких окон книжных зал видны Градчаны¹³. В угловой части дворца помещалась иного рода библиотека, собиравшаяся долгими годами и обогащавшаяся из года в год значительнейшими трудами по истории, философии, истории политических движений, искусства, — личная библиотека президента Масарика, пожертвованная им государству.

Ближе к Страховскому монастырю, минутах в десяти ходьбы, — Лоретанская площадь. Тут что ни здание — бывший дворец, бывшее аббатство, а все вместе — уголок Италии: фасады, пилястры, ниши, лоджии итальянского Ренессанса, перенесенного сюда итальянскими зодчими...¹⁴

Сколько русских ученых, профессоров, писателей, туристов шло этой площадью к длинному двухэтажному дому, к библиотеке «Русского исторического архива», единственной в своем роде в Западной Европе¹⁵. Мемуарная литература, обнимающая почти тридцатилетний период русской общественности, комплекты русских газет и журналов, начиная с 1905 года, все советские, все эмигрантские издания, периодические издания, биографии, автобиографии, портреты, письма известных политических деятелей, все, что где-либо, когда-либо написано, напечатано было о революционном движении в России, не говоря уже о современной художественной русской литературе, — все представлено здесь.

Улочками, переулочками, крутыми спусками можно, минуя нарядные, шумные улицы, прийти к Карлову мосту. И если не останавливаться перед каждой из его замечательных статуй и не любоваться на отражения прибрежных садов и многоэтажных новых домов во Влтаве, то скоро очутишься на узенькой, не очень опрятной, но такой милой, такой интимно-ласковой Карловой улице, с ее древними домами и эмблемами на стенах¹⁶. Если над одним из окон висит жестяная зеленоватая в желтых плешинах змея, — значит, жил когда-то в этом доме аптекарь. Если болтается под самой крышей большой, покрытый ржавчиной ключ, — то пусть в витрине аппетитные окорока и румяные клубки сосисок, — ключ — напоминание о том, что этим домом владели слесаря, и колбасники чтут этот герб, символ профессии тех, кто строил этот дом...

Буро-желтые деревянные ворота — даже на такой старой улице, как Карлова — удивляют своей захолустной невзрачностью. В Праге-то, в Праге, которую еще Гумбольдт назвал одним из красивейших городов мира, — и такие ворота...¹⁷ Но ведут они к зданию, название которого было и есть свято каждому чеху. Клементинум — душа Карлова университета. Клементинум, эта развертывающаяся в длину, в ширину громада книжных зал, аудиторий, — бывших монастырских покоев при храме св. Клементия¹⁸.

По одной версии 39, по другой — 53 книги подарил Карл IV основанному им в 1366 году университету¹⁹. Он учился в Париже, где его из Вацлава переименовали в Карла²⁰, и знал он, что университету полагается иметь библиотеку; и что принято так: просвещенные монархи дарят книги новым университетам. И чтобы не отстать от современности, взял и подарил сколько сумел собрать. Вряд ли мог он себе представить, во что с веками разрастется эта убогая библиотечка св. Клементия, и что будут осматривать ее и писать о ней иностранные и заокеанские туристы, американцы, которых богатыми, хорошо оборудованными библиотеками не удивишь.

Верхний этаж Клементинума отведен под «Славянскую библиотеку», начало которой положено было в 1924 году доктором Гирсой, долго жившим в России и хорошо знавшим русский язык и русскую литературу²¹. Э. Бенеш, тогда министр иностранных дел, обеспечил новому начинанию финансовую поддержку, и скоро Клементинум стал одной из богатейших русских библиотек за границей. К началу 1931 года в каталоге библиотеки поименовано было уже 153 000 книг.

В нескольких шагах от Клементинума — оборудованная по американскому образцу городская библиотека, светлая, нарядная, с оригинальным читальным залом для детей: низенькие кресла, маленькие столики, иллюстрированные детские журналы. В этом же здании читальный зал для слепых...²²

Велик был соблазн рыться в каталогах парламентской библиотеки — от Клементинума рукой подать, — и приятно было сидеть в библиотечном зале художественного музея, где так широко представлено было искусство всех стран, всех народов.

Так было, и должно надеяться, что так будет опять... Потому что свободную Чехию и прекрасную Прагу, Золотую Прагу, нельзя представить себе без атрибутов ее красоты, без сияния ее духовных сокровищ.

 

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной