Поход против деревни

Тихая смерть половинчатого нэпа совпала с началом сталинского культа.

Короткий период коллективного управления, сопровождавшийся острой борьбой за ленинское наследство, ушел в прошлое. «Наша партия сейчас сильна, как никогда, — категорично заявил в мае 1929 года секретарь ЦК ВКП(б) Лазарь Каганович, выступавший в стенах столичной Комакадемии перед пропагандистами. — Сильна тем, что она после смерти Ленина через ряд серьезнейших потрясений и суровых испытаний, нашла, наконец, своего истинного, волевого и мужественного вождя. Вождь этот — товарищ Сталин!»ⁱ Притихший зал взорвался бурными аплодисментами. «Железного Лазаря» слушали приспособленцы и лицемеры, еще несколько месяцев назад столь же вдохновенно хлопавшие члену Политбюро ЦК ВКП(б) Николаю Бухарину, выступавшему против «военно-феодальной» эксплуатации крестьянства. Но в противостоянии с партийным аппаратом «правые» неизбежно проиграли, и теперь покорная аудитория демонстрировала солидарность со словами Кагановича.

Зимой 1929/30 годов перед коммунистами стояла трудная задача.

В тот момент в СССР проживали более 157,4 млн человекⁱⁱ, и доля горожан среди них составляла лишь одну пятую. При этом процент коллективизированных крестьянских хозяйств выглядел символическим: 1,7 % — на 1 июля 1928 года, 3,9 % — на 1 июля 1929 года, 4,1 % — в октябре 1929 годаⁱⁱⁱ. Таким образом, доктрина социалистического землепользования отвергалась подавляющим большинством землепашцев, желавших сохранить привычный статус единоличников. Крестьянская страна не желала «великого перелома», о чем сообщали и чекисты с мест. Так, например, колхозник Доненко жаловался односельчанам на бедняцком собрании, состоявшемся 24 декабря 1929 года в селе Светлый Яр Красноармейского района Сталинградского округа Нижне-Волжского края (НВК) РСФСР:

«Какой смысл идти в коллектив, все равно голодовать, что мы войдем в коллектив, что и не войдем. Последнее будет лучше потому, что он [единоличник. — К. А.] посвободнее и может где-либо достать себе хлеба. Я вот не могу, потому я привязанный к скотине колхоза, ухаживаю за ним и, что называется, до ручки дошел, голодный, оборванный. В дом хоть и не ходи. Как завидят детишки, так кричат: „Папа, дай хлеба!“— а у меня их трое. Невольно, смотря на них, слезы наворачиваются — они опухшие и больные. За что дети наши страдают. Всю гражданскую войну в Красной армии был, здоровье свое потерял. Думали, будет рай на земле, а оно пришлось с голоду умирать. Не надо нам колхозы, как-нибудь проживем и без колхоза»^iv.

Собрание бедняков бывшего красноармейца Доненко поддержало.

Тем не менее Коммунистическая партия, насчитывавшая около 2 млн действительных членов и кандидатов^v, выступила в очередной поход против деревни. «Вопрос стоит так: либо один путь, либо другой, либо назад — к капитализму, либо вперед — к социализму. Никакого третьего пути нет и не может быть»^vi, — внятно разъяснил слушателям Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин во время программного доклада на московской конференции аграрников-марксистов, состоявшейся 27 декабря 1929 года.

Новым и главным внутренним врагом, пополнившим ряды недобитых нэпманов, церковников-тихоновцев и затаившихся белогвардейцев, стал мифический кулак. Еще недавно руководители ВКП(б) считали его исчезающим персонажем. «Кулак — это тип дореволюционной России. Кулак это жупел, это призрак старого мира, — писал весной 1925 годах на страницах «Известий» кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) и председатель ВЦИК Михаил Калинин. — Во всяком случае, это не общественный слой, даже не группа, даже не кучка. Это вымирающие уже единицы»^vii. Реальная доля кулацких хозяйств не достигала и 3 %. Главную роль в советской деревне играли так называемые середняки: крестьяне-производители, которые с помощью личных и семейных усилий обеспечивали свои потребности и аккуратно выполняли положенные налоговые обязательства^viii. В 1923—1925 гг. значительная часть этой категории хлеборобов воспользовалась возможностями для превращения своих хозяйств в источник постепенного накопления, чему искренне радовались «правые коммунисты» во главе с наивным Бухариным. Но долгосрочный мир между большевистской властью и хлеборобами был невозможен. Бухаринцы совершенно не понимали, что в перспективе однопартийная диктатура с господством привилегированной номенклатуры несовместима с товарным накоплением частного крестьянского хозяйства.

Теперь же в соответствии со сталинской стратегией наиболее зажиточную и самостоятельную часть сельского населения — независимо от национальности и вероисповедания — требовалось уничтожить, «ликвидировать как класс»^ix путем экспроприации частного имущества и массовых депортаций раскулаченных в отдаленные районы СССР с расселением в условиях, непригодных для человеческого существования. «На первый период [хотим] дать им голодные нормы снабжения, — телеграфировал Кагановичу 14 января 1930 года из Архангельска 1-й секретарь Северного крайкома ВКП(б) Сергей Бергавинов, отчитывавшийся о готовности принять депортированных, — ибо в местах предполагаемого заселения [спецпоселенцев] нет никаких рынков и населения»^x. Оставшееся крестьянское большинство предполагалось втиснуть в рамки новой всесоюзной системы принудительного труда на земле, национализированной еще в 1919 году. Только такая социально-экономическая организация гарантировала устойчивость шаткой власти ВКП(б) в крестьянской стране и безопасность номенклатуры, а также позволяла ей начать грандиозную гонку вооружений и максимально эксплуатировать огромные людские ресурсы для достижения долгосрочных целей по советизации международного пространства^xi. Кроме того, колхозная система исключала возможность крестьянского сопротивления. Партизан могло кормить, снабжать и пополнять только частное домохозяйство, а жизнь и труд в колхозе сводились к борьбе за выживание.

Других деревенских противников, чей уровень жизни никак не соответствовал «кулацкому», большевики клеймили бранным словом подкулачник. В зависимости от обстоятельств им легко могли объявить даже бедняка или батрака, если они выступали против коммунистов.

Русская революция, начавшаяся 13 лет назад в Петрограде со свирепого бунта мобилизованных крестьян в серых шинелях, вступала в финальную стадию: насаждения колхозного рабства и всесоюзного раскрестьянивания. После Октябрьского переворота деревня потеряла право собственности на землю, подмененное властями правом пользования, а теперь лишалась права на свободный труд и его результаты. По воле сталинской партии крестьянин-производитель превращался в люмпенизированного рабочего, занимавшегося обработкой государственных латифундий. По существу, все они находились в коллективно-номенклатурном владении. Главным стимулом усилий колхозника становился страх перед взысканиями и репрессивными мерами за невыполнение установленных норм и планов.

Популярная версия умного советолога и специалиста по истории КПСС Абдурахмана Авторханова о том, что Сталин осуществил «третью насильственную революцию сверху, на этот раз уже против крестьянства»^xii — красивая, но, с точки зрения автора, ошибочная. Никаких трех революций между зимой 1917-го и зимой 1934 годов не происходило. Речь шла об одном и том же катастрофическом процессе, растянутом во времени. Вспыхнувший на фоне утомительной войны взрывной солдатский бунт дремучей массы сельских призывников против присяги, институтов права, культуры и собственности царской России, который вовремя оседлали сектанты-ленинцы, не мог закончиться ничем другим, кроме как установлением диктатуры, истреблением наиболее трудолюбивых землепашцев и введением «второго крепостного права»^xiii. Цена вопроса не имела значения, даже если бы Кремлю потребовалось принести в жертву миллионы крестьян. Большевики спасали не только социалистический эксперимент, привилегии и многомиллиардную собственность, но в первую очередь — свои жизни. Они не стоили бы ничего в случае крушения власти ВКП(б) на рубеже 1920/1930-х гг.

«Спасибо любимому Сталину»

Форсированное создание колхозов повелось ускоренными темпами.

За короткий период с октября 1929-го до 20 января 1930 года доля коллективизированных хозяйств выросла с 4,1 % до 21 %^xiv. 30 января члены Политбюро — Иосиф Сталин, Клим Ворошилов, Михаил Калинин, Валериан Куйбышев, Вячеслав Молотов, Ян Рудзутак, Алексей Рыков, Михаил Томский — приняли печально знаменитое постановление «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Карательный документ отменял законы об аренде земли и применении наемного труда, у «кулаков» конфисковывались средства производства, жилье, скот, хлеб.

Весь «кулацкий» контингент подразделялся на три больших группы.

«Кулаки» I категории (60 тыс. человек), состоявшие на оперативном учете органов ОГПУ, подлежали аресту и немедленному заключению в концлагеря, а в особых случаях — расстрелу. По II категории планировалось выслать на Север, в Сибирь, на Урал, в Казахскую АССР 245 тыс. человек. При высылке раскулаченным полагалось оставлять минимум продовольствия, необходимые предметы домашнего обихода и элементарные инструменты. Деньги, включая вклады в сберкассы, конфисковывались, на каждую семью разрешалось оставить не более 500 рублей или менее месячной зарплаты на человека. Многочисленных раскулаченных по III категории лишали имущества и высылали из родных мест, но расселяли в своих районах^xv. 2 февраля заместитель председателя ОГПУ Генрих Ягода подписал приказ № 44/21, предписывавший чекистам нанести сокрушительный удар по «кулачеству»^xvi.

Реальный размах террора быстро превзошел все установленные нормы.

Массовое раскулачивание в Украине и на Урале, в Северо-Кавказском крае (СКК), Поволжье, Центрально-Черноземной области (ЦЧО) началось в первой декаде февраля и происходило параллельно с насаждением коллективных хозяйств. Коммунисты буквально принуждали единоличников вступать в колхозы, не оставляя времени для раздумий. «Революция без жертв не бывает, — говорил односельчанину один из активистов в Бежецком округе Московской области. — Выбирай любое: колхоз или тюрьма»^xvii. Отчетные цифры об уничтожении «кулацких» хозяйств и создании колхозов резко поползли вверх. К 10 марта доля коллективизированных хозяйств подскочила до 58 %^xviii.

Процедура раскулачивания, как правило, происходила так. Местные активисты, члены партии и комсомольцы, нередко вместе с представителями райисполкомов и райкомов, приходили на обреченный двор и проводили опись имущества. Затем кулацкая семья, насчитывавшая от пяти-шести до десяти-двенадцати человек, выгонялась на мороз с минимальными пожитками и отправлялась на ближайшую станцию гужевым транспортом. Здесь происходила погрузка в эшелоны. Зачастую у раскулачиваемых отбирали не только дом, скотину, хлеб, деньги и сельхозинвентарь, но и валенки, полушубки, шапки, платки, шали, перины, подушки, посуду, детские игрушки и матрасы — вплоть до нижнего белья, склянок с йодом и печных горшков со щами^xix.

«Черный передел» и разрушение института собственности в 1917—1918 гг. закончились неизбежным превращением деревни в объект всесоюзного грабежа: недаром в «кулацких» домохозяйствах активисты порой находили предметы быта, некогда вынесенные из разоренных дворянских усадьб. Отобранные вещи складировались на сельских площадях и присваивались мародерами. Наиболее энергичных и отличившихся товарищей местные власти нередко премировали награбленным имуществом. По гордым словам делегатки окружной партконференции, участвовавшей в ликвидации «кулачества» в Сибири, «оставляем их, в чем мать родила»^xx. Поэтому смерть от мороза, холода, голода и болезней начинала косить раскулаченных, в первую очередь детей, еще на этапах депортаций и в местах временных разгрузок. «Дети умирают от холода. Сильный кашель и рвота, — сообщали из Мурманска. — Маленькие дети до 3 лет у нас все перемерли»^xxi. Условия проживания в сталинских спецпоселках напоминали земной ад, о чем сохранились многочисленные свидетельства. Вениамин Курченков, сосланный с семьей из Алтайского края в Северный (Нарымский) округ Западно-Сибирского края, вспоминал:

«Очутившись в заболоченной тайге без крыши над головой, при огромном скопище гнуса, люди оказались в каторжных условиях. Питались болтушкой с малой толикой муки, травой, молодыми побегами кустарника, и при этом надо было корчевать лес, строить избенки… Началась массовая смертность. В большинстве своем семьи были многодетные, в первую очередь страшные муки терпели дети. Не менее мучительно было их матерям, которые не в силах были своих детей спасти. Вымирали целиком семьи. В поселках Городец, Палочка, Суйга, Проточка из семи тысяч восьмисот высланных туда людей через два года в живых осталось около двух тысяч. В поселке Восточка, куда были привезены люди с Горного Алтая, неприспособленные к нарымскому климату, вымерли все поголовно.

Из одиннадцати человек нашей семьи за полтора года умерло семеро. В детском доме, где я, осиротев, воспитывался, было около двухсот ребятишек, и все это были осиротевшие дети „кулаков“. В каждой комнате детского дома висел лозунг: „Спасибо любимому Сталину за наше счастливое детство“»^xxii.

14 декабря 1946 года в американском лагере военнопленных POW-26 (Ландсхут, Бавария) генерал-майор Сысой Бородин записал в дневник короткий рассказ одного из власовцев, работавшего до войны на лесозаготовках в местах спецпоселков: «Свалишь дерево, начнешь прижимать его к земле и увидишь в начинающем оттаивать снегу кучку. А когда рассмотришь — трупы отца, матери и малых деток, в скорчившемся виде. Это — из административно-высланных. Уходили и погибали в лесу. Часто попадались такие „кучки“. Мы брали их и сбрасывали в топкие болота. „Хлюп!“ и трупы скрывались, и от птиц, и от зверей… Верно — самые страшные, самые гиблые места были лагеря административно-высланных»^xxiii. По подсчетам доктора исторических наук Николая Ивницкого, суммарно большевики раскулачили как минимум миллион хозяйств, с общим населением в 5―6 млн человек^xxiv. За десять предвоенных лет принудительным высылкам из родных мест подверглись около 4 млн крестьян, включая лиц, отбывших срок, освободившихся из тюрем и лагерей и затем направленных в спецпоселки. В довоенной «кулацкой ссылке» погибли, включая пропавших без вести в побегах, не менее миллиона человек. Самая высокая смертность отмечалась в 1930—1933 гг., когда умерли около 700 тыс. спецпереселенцев и членов их семей^xxv.

На пороге катастрофы

Современники, включая защитников советской власти в годы Гражданской войны, были потрясены масштабами сельской трагедии. В города хлынул поток крестьян, бежавших от колхозов и раскулачивания. Общее число крестьянских дворов сократилось с 25,4 млн в 1929 году до 19,8 млн в 1937-м^xxvi. «В деревне всех грабят, лишают прав и выселяют. На политзанятиях политрук заявляет, что за границей рабочих эксплуатируют. Посмотрите, сколько у нас живет безработных и всем жрать нечего, — такие разговоры фиксировали весной 1930 года при помощи сексотов особисты ОГПУ среди бойцов артиллерийского дивизиона 21-й стрелковой дивизии, дислоцировавшейся в Сибирском военном округе. — Только бы заграница поднялась, а там мы бы перебили бы всех коммунистов, как сволочей, вилами бы перекололи. При Колчаке и то легче жилось»^xxvii. «Даже 1919 год несравним с тем, что случилось между 1930 и 1932 годами, — признавал в частном разговоре опальный Бухарин. — В 1919 году мы сражались за нашу жизнь. Мы казнили людей, но в это время мы рисковали и своими жизнями. В последующие периоды, однако, мы проводили массовое уничтожение абсолютно беззащитных людей вместе с их женами и детьми»^xxviii. По официальным данным МВД СССР в 1930—1932 гг. органы ОГПУ арестовали за «контрреволюционные преступления» 805 953 человека, из них расстреляли 33 580^xxix (для сравнения: в царской России в 1905—1912 гг., по оценкам врача и земского деятеля Дмитрия Жбанкова, по всем составам преступлений, преимущественно уголовным, были вынесены 7793 смертных приговора^xxx). Если в середине 1927 года в СССР насчитывалось всего около 200 тыс. заключенных, то к зиме 1934-го — более полумиллиона^xxxi, и эти цифры продолжали неуклонно расти.

Деревня ответила сталинской власти отчаянным сопротивлением.

В 1930 году в СССР состоялись 13 453 массовых крестьянских выступления, в том числе 176 повстанческих, 55 открытых вооруженных восстаний. В совокупности в них участвовали почти 2,5 млн человек — как минимум в 3,5 раза больше, чем в Белом движении. Главными причинами протестных действий служили насильственное создание колхозов, раскулачивание и депортации, закрытие коммунистами сельских храмов. Максимальное количество выступлений произошло на территории Украинской ССР (4098), в Поволжье (1780), на Северном Кавказе (1467), в Центрально-Черноземной (1373) и Московской (676) областях, в Сибири (565). Чекисты зарегистрировали за год 13 794 низовых теракта и 5156 случаев распространения «контрреволюционных листовок». Объектами учтенных терактов и покушений стали более 10 тыс. советских активистов^xxxii.

Боевые действия против повстанцев с привлечением сводных дивизионов из состава войск ОГПУ и регулярных частей Красной армии велись в Острогожском (30 января — 1 февраля) и Борисоглебском (февраль) округах ЦЧО, Сальском округе СКК (10—12 февраля), Муромцевском районе Барабинского округа Сибирского края (23 февраля — 5 марта), Мухоршибирском районе Читинского округа Дальневосточного края (3—5 марта), Енотаевском районе НВК (14—22 марта), в районах Баталпашинска и Карачаева СКК (15—30 марта), Бобровском и Лосевском районах ЦЧО (22—29 марта), под Кисловодском (22 марта — 2 апреля) и в других регионах СССР^xxxiii. В отдельных случаях повстанцы пытались дать бой в открытом поле или защищали свои села при помощи окопов (село Липовка Лосевского района Россошанского округа ЦЧО, село Владимировка Енотаевского района НВК и др.)^xxxiv. Количество убитых повстанцев в результате спецопераций ОГПУ за период с 1 января по 15 апреля 1930 года оценивалось чекистами в 2686 человек, раненые исчислялись тысячами, пленные — в 7310 человек^xxxv. Однако в число убитых не входят повстанцы, погибшие в боестолкновениях с войсками РККА.

Размах вооруженной борьбы вынудил Кремль изменить тактику.

После публикации 2 марта 1930 года на страницах «Правды» сталинской статьи «Головокружение от успехов», в которой Генеральный секретарь ЦК подчеркнул «добровольность колхозного движения» и свалил вину за преступления на местных товарищей, приободрившиеся крестьяне из колхозов буквально побежали. Партийцы на местах зароптали: «Зачем было Сталину писать такие письма, да еще в газету? С таким трудом создавали колхозы, а теперь все разваливается и больше крестьянина в колхоз не затянешь»^xxxvi. К сентябрю доля коллективизированных хозяйств упала до 21 %^xxxvii. Но крестьянский протест не поколебал твердых намерений руководителей ВКП(б) создать всесоюзную систему принудительного труда — у них не существовало другого выхода.

На втором этапе коллективизации в 1931—1932 гг. коммунисты использовали комбинированные методы, сочетая принуждение и репрессии против врагов коллективизации с усилением пропаганды и ужесточением налогового бремени для единоличников. В 1931—1932 гг. органы ОГПУ арестовали 889 498 человек (в том числе за «контрреволюционные преступления» 539 274 или 60 %), осуждены 322 614, в том числе к расстрелу 13 379^xxxviii. 25 апреля 1930 года было создано Управление лагерями ОГПУ во главе с бывшим начальником Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН) Федором Эйхмансом, переименованное через полгода в Главное управление исправительно-трудовых лагерей (ГУЛаг). Вслед за Эйхмансом в 1930—1932 гг. его возглавляли кадровые чекисты Лазарь Коган и Матвей Берман. В лагерях, где основным контингентом заключенных стали репрессированные крестьяне, царила высокая смертность^xxxix.

Перед единоличниками ставилась простая альтернатива: либо «добровольное» вступление в колхоз, либо полное разорение. В 1931 году при годовом доходе в 500—700 рублей сумма налогов составляла 300—630 рублей, при доходе в 700—1000 рублей, соответственно, 750—840 рублей, в 2000 рублей — 2340 рублей^xl и т. д. О злосчастной судьбе своего домохозяйства весной 1931 года писал в газету «Социалистическое земледелие» пожилой крестьянин села Семеновка Мирошкин:

«Я, крестьянин, получаю газету, где пишут, что у нас в России нет принудительного труда. У меня семья в 5 душ. Мне 70 лет, жене 70 лет, невестке 42 г[ода], внучке 18 лет, сестре 60 лет (калека). Я имею 1 лошадь и 2 коровы. Но наложили на меня вывезти 10 кубометров колодок. Я вывозил их 12 дней, выплатил также всякие налоги. Мне, старику, хоть холодно было возить колодки, но вывозил. Но вот получаю записку о мясозаготовках. Требуют корову и свиного мяса 6 пуд[ов]. Корову я отвел, а свинины нет. Взяли у меня за свиное мясо поросят, но за это не дали ни одного рубля. Посчитали как штраф за то, что я не выполнил заготовку. Теперь у меня остались только лошадь да собака. Я же крестьянин и ничем больше не занимался. Батраков у меня не было. Я все своим трудом наработал, все государственные налоги выполнял. Теперь ограбили все. Забирают последнюю корову, а в газетах пишут, что принудительного труда у нас нет»^xli.

Уникальным инструментом репрессивной политики руководителей ВКП(б) против крестьянства стало увеличение объемов государственных хлебозаготовок. По оценкам Андреа Грациози^xlii, ситуация с выкачкой хлеба из советской деревни на рубеже 1920/30-х годов выглядела следующим образом:

* При этом в результате приписок и манипуляций необходимо учитывать завышение официальных отчетных сведений об урожайности в СССР в среднем на 10―15 %

Коллективизация нанесла смертельный удар по животноводческой отрасли. В 1928—1932 гг. только поголовье лошадей сократилось с 33,5 млн до 19,6 млн.^xliii В 1913 году в черноземной и нечерноземной полосах России в среднем лошадь стоила 75—77 золотых рублей^xliv. Соответственно, финансовые потери от сокращения поголовья лошадей в СССР превысили миллиард золотых рублей (более $ 500 тыс.) в ценах 1913 года. В итоге количество лошадиных сил на гектар пашни снизилось с 317 в 1928 году до 203 — в 1932 году. Неизбежно падала урожайность: с учетом отчетных приписок в 1930 году с гектара собирали 7,6 центнера зерновых (760 кг), в 1931-м — 6,66 (666 кг)^xlv.

Коллективизация потребовала огромных государственных инвестиций в производство сотен тысяч тракторов, комбайнов, грузовиков за счет перераспределения бюджетных средств в ущерб приоритетной индустрии. Резко возросли непроизводительные затраты и простои, расходы на подготовку обслуживающего персонала, горюче-смазывающие материалы, комплектующие, средний и капитальный ремонт машин. Но вопреки обещаниям сталинцев никакого «большого скачка» в производстве продовольствия не происходило. По оценкам русского экономиста и деятеля кооперации Сергея Прокоповича, по сравнению с царской Россией, которую большевики презрительно называли «отсталой», показатели урожайности в СССР на душу населения явно снизились. Если в 1913/1914 гг. сбор хлебов составил 4,9 центнеров (490 кг), то в 1930/1931 — 4,4 (440 кг), в 1931/1932 — 3,4 (340 кг)^xlvi. И это при том, что пока еще в СССР сохранялся прирост населения (в млн человек): 1928 + 3066, 1929 + 2745, 1930 + 2410, 1931 + 2009^xlvii. Иными словами, едоков становилось больше, но урожайность падала, а хлебозаготовки при этом росли.

Комбинированные методы позволили сталинцам добиться определенных результатов при насаждении и укреплении колхозного строя. Летом 1931 года доля коллективизированных хозяйств превысила 52 %^xlviii. В соответствии с постановлением ЦК «О темпах дальнейшей коллективизации и задачах укрепления колхозов» коллективизация в основном завершилась в СКК, на Нижней и Средней Волге, в украинских степях, в зерновых районах Урала и Молдавии. Казалось, что партия взяла реванш за постыдные провалы на селе в предыдущем году. Но жить «лучше и веселее» не становилось.

Страна выполняла первую пятилетку в обстановке тотального дефицита, при этом карточки выдавались только тем, кто работал в государственном секторе или находился на иждивении госслужащих. Крестьяне и лишенцы, составлявшие более 80 % населения СССР, оказались вне большевистской системы снабжения, основанной на целесообразности, степени приближения человека к власти и его полезности для номенклатуры ВКП(б). Неудивительно, что в следующем, 1932 году начался очередной кризис нерентабельной колхозной системы, сопровождавшийся высокой голодной смертностью.

Это было уже преддверие грядущей демографической катастрофы.

Окончание в следующем номере