…бывают периоды, когда вдруг сердце болезненно сжимается, туман заволакивает глаза, печаль невыносимо томит душу, и какие-то гармонические звуки в смутной, то розоватой, то темной, темно-серой дымке носятся перед моим духовным взором и слухом...

Д. Ратгауз ― Я. Полонскому, 1893 г.

«Жизнь ― горючих слез река…»

Поэту Даниилу Ратгаузу несказанно повезло. На его стихи обратил внимание П. И. Чайковский, а вслед за ним и другие композиторы. И то, чему грозило забвение, обрело вторую жизнь и долголетие.

Прямо скажем, стихи Ратгауза весьма и весьма заурядны, в них по преимуществу банальные образы и тривиальные метафоры, которые неискушенному читателю, несомненно, могут показаться красивыми: «небеса ― словно море без дна», безбрежное «море блаженства» (или «родник блаженства»), «бледный царь небес» (о месяце), «жизнь ― горючих слез река».

Многие его стихи можно пересказать прозой не только без потери смысла, но и без художественного ущерба, например стихотворение «В жажде наживы, в безумной погоне за славой…» (1912): теперь, когда жажда наживы или погоня за славой превратили истинную страсть в нечто тусклое и холодное, чистые чувства тех, кто еще не погряз в болоте, оказались никому не нужны; на смену настоящей поэзии пришли песни разврата, угасли светлые мечты, настали тусклые, серые дни, и не найти уже чуткого, любящего сердца.

Элегические переживания о навсегда утраченных в прошлом благодатном счастье, любви, страсти и «порывах» или о несбыточных дивных «мечтаниях» лишили мир настоящего радости и веселья. А потому поэтический словарь сугубо пессимистичен: задают тон два главных чувства ― «тоска» и «печаль».

• печальный (мир, месяц, день), печаль холодная, тусклая; поток тусклый, тусклые серые дни, унылый день; тоска непонятная, безнадежная, тоскливые взгляды, томительный страх, бесконечные страданья, горестный удел, напрасный зов; смутные предсказания, тревожно-смутный полусон, тревожное дыханье, бессонная мука; усталая земля, усталый луч, истомленное сердце, бессильные слова; слабый отблеск, ничтожный свет, бледные узоры.

И все в этой жизни «безучастно», «бесстрастно» и «тщетно».

«Вы обладаете истинным талантом…»

Но поразительно ― стихи Ратгауза совсем не раздражают. И менее всего они заслуживают называться графоманскими. В целом они очень милы и естественны, и нет никакого сомнения, что автор их не вымучивал, не сочинял искусственно. Они льются свободно, они непосредственны и искренни, а сам поэт раскрепощен и раскован, да еще и опытный, а иногда искусный стихотворец.

Вот и П. И. Чайковский высоко оценил этот его талант: «Вообще, я должен откровенно сказать, что, весьма часто и много получая писем, подобных Вашему (т. е. с приложением стихотворений для музыки), я едва ли не в первый раз имею возможность ответить с полною благодарностью и выражением искреннего сочувствия.

Мне кажется, что Вы обладаете истинным талантом, и льщу себя надеждой, что лица, более меня авторитетные в деле литературной критики, подтвердят мое искреннее мнение»¹.

Меланхолическое настроение, пессимистическое восприятие жизни, элегизм, сентиментальность ― антураж камерных чувств и настроений поэзии Ратгауза, весьма вдохновляющий на создание романса. В романсе посредством музыки происходит драматизация переживания. И возникает миниатюрная сценка, в которой слушатель может прожить еще раз свой личный душевный опыт или приобрести новый.

Во многом успеху будущих романсов способствовала мелодичность и ассонантность поэзии Ратгауза.

Первый набросок романса «Закатилось солнце» Чайковский делает прямо на письме Ратгауза, отправленном 26 сентября 1892 года. Но полный цикл из шести романсов создает позднее, с 22 апреля по 5 мая 1893 года, за полгода до собственной смерти. И не только музыкальность стихов Ратгауза, но именно их настроение, так созвучное душевному строю Чайковского, вызвало желание написать к ним музыку. Из писем Чайковского того времени:

от 15 мая из Берлина племяннику В. Давыдову: «Здесь все зелено, повсюду цветы, но мне ни до чего дела нет, и на душе колоссальная, неимоверная тоска».

или от 29 мая брату Модесту: «Ни одной приятной минуты: только вечная тревога, тоска, страх, усталость и т. д. Но теперь уж близок час освобождения».

Тоску усугубляло пребывание за границей, где Чайковскому всегда бывало некомфортно, но в целом несомненно почти полное созвучие настроений поэта и композитора.

К поэзии Ратгауза обращались и другие композиторы: А. С. Аренский, А. Т. Гречанинов Р. М. Глиэр, М. М. Ипполитов-Иванов, С. В. Рахманинов.

Среди действительно лучших исполнителей романсов на стихи Ратгауза мы бы назвали прежде всего Надежду Обухову и прекрасного украинского певца Андрея Иванова².

«Первые литературные шаги»

В 1911 году в издательстве И. Д. Сытина вышла любопытная книга, составителем которой был переводчик и создатель частного «литературного музея» Федор Федорович Фидлер. В его коллекции помимо автографов, фотографий, реликвий, книг с инскриптами оказались и автобиографические анкеты многих литераторов. Именно они и вошли в его книгу «Первые литературные шаги». Среди прочих там была помещена и автобиография Даниила Ратгауза. Обратим внимание на ее смысловое обрамление: и в начале, и в конце автор пишет о «муках», «терзаниях», «терниях» «тяжелого и неприветливого» литературного пути ― будучи уже не лирическим героем, а самим собой, Ратгауз воспринимает жизнь как мучительную драму.

«Вы хотите знать мои „первые шаги в литературе“? Но разве то обстоятельство, что я стихотворец и к тому же еще лирик, не говорит ясно об этих „первых шагах“?

Кому из стихотворцев его первые шаги не были сплошной мукой и причиной многих терзаний?

Если первые шаги, да и вся жизнь великого Гейне, большого Ленау³, нашего милого, родного нам всем Надсона, даже Лермонтова, даже Пушкина ― были наполнены терний и издевательств, то что же сказать нам, русским стихотворцам конца XIX и начала XX века?

В гимназии я по русскому языку никогда не получал больше тройки. Учителя словесности никак не могли мириться с краткостью и сжатостью моих классных сочинений.

Писать я начал довольно рано, но редко делился написанным с окружающими. Близкие и знакомые постоянно и упорно советовали мне „бросить писать“ и заняться каким-нибудь „серьезным делом“, хотя некоторые из них и сами пробовали писать и, кажется, продолжают пробовать писать и поныне.

С теплой, искренней симпатией отнеслись к моим первым опытам Я. П. Полонский⁴ и П. И. Чайковский, с которыми я находился в переписке и которые настойчиво советовали мне писать и писать.

Первый, обративший внимание на мои произведения и открывший мне страницы многих журналов, был Вас. Ив. Немирович-Данченко⁵. Первое мое стихотворение: „Итоги жизни“ (Детство… Книжка… Скука…)⁶ было напечатано в журнале „Наблюдатель“⁷.

Мытарств по редакциям я не знал, так как сборники моих стихов расходились хорошо, некоторые в нескольких изданиях.

Господа критики обо мне почти ничего не писали. На публику жаловаться не могу: она и книги мои раскупала, и встречала меня, когда я выступал перед ней чтецом моих произведений, тепло и дружественно.

В начале моей литературной деятельности я жил преимущественно в Киеве. В местных газетах я никогда о себе ни строчки, выражающей симпатию, не читал. Многие из сотрудников киевских газет были мои товарищи по гимназии или по университету.

Я был преимущественно окружен людьми практического дела, ставящими превыше всего свои юридические, медицинские или коммерческие познания и относящимися свысока и пренебрежительно к моим первым, да и дальнейшим трудам.

Острой нужды я не знал.

Любимыми моими поэтами были Лермонтов, Апухтин, Фет, а из иностранных ― Ленау, Уланд⁸, Франсуа Коппэ⁹…

В числе друзей моей музы я насчитываю также немало композиторов и артистов ― на мои слова написано много романсов, стихи мои достаточно часто читались с эстрады. Короче ― я не считаю себя обойденным и думаю, что за ту искорку художественного дара, которую даровало мне Провидение, мне достаточно воздано судьбой.

Что касается людей, всеми силами препятствовавших мне идти вперед, людей, злобно оспаривавших и оспаривающих мои скромные заслуги и успехи, людей, сеявших тернии на и без того тяжелый, неприветливый путь, ― то меня утешало сознание, что у всякого искреннего стихотворца были и должны быть враги, хулители и добрые советчики бросить это „пустое занятие“».

«Вся жизнь забот, труда…»

Большую часть жизни Даниил Ратгауз прожил в Украине. Родился в Харькове в 1868 году. Интересные архивные находки о семье Ратгаузов недавно сделал украинский историк, земляк Ратгауза, харьковчанин Антон Бондарев: «Начнем с того, что изначально при рождении будущий поэт получил имя не Даниил, а Давид. В метрической книге о родившихся евреях в Харькове в 1854—1869 годах четко написано: „25 января. У почетного гражданина Макса Абрамовича Ратгауза, рожден сын и наименован Давид“. Немало важного и интересного о самом семействе Ратгауз содержится в документе „Роспись о купцах, объявивших постоянные капиталы на 1871 год“. Из оного списка следует, что харьковскому купцу 1 гильдии Абраму Ратгаузу был 51 год. А его единственный сын Макс (он же Мейер) Ратгауз являлся отцом 5 детей, из которых Давид Ратгауз был самым младшим.

Если судить по данным справочников того времени, то семейство занималось в Харькове продажей земледельческих машин. В доме по адресу ул. Сумская, № 24 находился их магазин, сами Ратгаузы жили там же. Отец Давида (Даниила) Ратгауза приблизительно до 1872 года на протяжении нескольких лет занимал должность старейшины при еврейской молельне, расположенной по улице Немецкая, № 8.

В 1869 году в Санкт-Петербурге был основан международный коммерческий банк. Благодаря тому, что он был связан с крупнейшими банкирскими домами в Париже, Берлине и Нью-Йорке, его клиенты могли совершать денежные переводы как на территории Российской империи, так и за границей. В Харькове филиал банка открылся 1 октября 1872 года и располагался на Московской улице в доме Ейланда, напротив телеграфной станции. Директором его и был назначен Максим Ратгауз.

Последний раз семейство Ратгауз упоминается в списках домовладельцев Харькова за 1879 год. Приблизительно в это время Макса Ратгауза переводят на должность директора киевского филиала банка. Ратгаузы продают семейству Гиршман особняк на Сумской и навсегда переезжают в Киев. Как мы с вами помним, во время еврейского погрома, произошедшего в конце апреля 1881 года, более 1000 домов и магазинов в Киеве было разгромлено. Пострадало ли тогда семейство Ратгаузов, неизвестно»¹⁰.

В Киеве Даниил Ратгауз окончил гимназию, поступил на юридический факультет Киевского университета. Получив диплом, юридической практикой заниматься не стал, целиком посвятив себя поэзии.

Ратгаузу удавалось совмещать несовместимое. Слабые нервы, ощущаемая им постоянно «тоска бытия», «гнетущий», «болезненный страх смерти», о которых упоминает его дочь Татьяна, ― и одновременно увлечение спортом, участие и победы в конькобежных соревнованиях. И это при том, как он пишет однажды Чайковскому, что «абсолютного веселия и беспечального настроения никогда не испытывал».

В 1893 году в Киеве вышел первый сборник его стихов. Ратгауз ищет награды за «муки и тернии, которыми усыпан путь каждого, обреченного на творчество»¹¹ и неутомимо рассылает свой сборник всем, от кого как-то может зависеть популяризация его поэзии, не забывая о композиторах.

В это время известный историк литературы С. А. Венгеров, редактор энциклопедии Брокгауза и Ефрона, издает «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых», и Ратгауз находит уместным предложить в него статью о себе, написанную им же самим. В ней, в частности, он таким образом характеризует свою поэзию: «Стихотворения его [Ратгауза] выделяются из произведений других современных поэтов мелодичностью, искренностью, безыскусственностью... Поэзия его — поэзия неуловимых ощущений, тихой грусти и неги, и его более, чем кого-либо, можно назвать последователем Фета»¹². Не забывал Ратгауз просить у знаменитостей фотографии с инскриптами и довольно скоро сделался обладателем роскошной коллекции.

Усердия в самопиаре не были напрасными, в 1906 году вышло «Полное собрание стихотворений» Ратгауза в трех томах. Но слава оказалась недолговечной, и через пару лет его стихи стали забывать.

В 1910 году, уже будучи семейным человеком, Ратгауз с женой и годовалой дочерью переехал в Москву.

Февральскую революцию 1917 года встретил с воодушевлением и 1 марта этого же года написал, как нам кажется, одно из самых своих неудачных стихотворений, названное им гимном:

Ликуй, народная стихия!

Сбылись заветные мечты:

Россия, светлая Россия,

Теперь навек свободна ты!

Сияй, священная пора

Свободы, правды и добра!

Затихла боль горевшей раны,

Умолк зверей зловещий вой,

Во прах повержены тираны,

И нет сильней Руси святой!

Сияй, священная пора

Свободы, правды и добра!

Октябрьскую революцию не принял категорически и в стихах вынес новой власти беспощадный вердикт: «У нас погибло все, что свято, / Владеет Русью Сатана — / Она кровавой мглой объята, / И вся истерзана она».

Те же мысли и настроения преобладают в написанном позднее, в 1922 году, стихотворении «В годы эти»: «Какие дни, какой позор! / Кровавой мглой вся Русь объята. /Ползут кроты из темных нор / И подрывают все, что свято. // Где ныне Пушкин, где Толстой? / Кому нужны теперь пророки, / Когда кругом звериный вой / И небесам мы так далеки! // Тоска и мука без конца, / Лежат надежды в сорной груде... / Какие черствые сердца, / Какие маленькие люди!.. // Какие тягостные дни, / Как эта мысль наш ум волнует, / Что все великое — в тени, / А все ничтожное ликует!»¹³

В 1918 году вернулся в Киев и даже недолго поработал при советской власти в Российском Телеграфном Агентстве (РОСТА) в должности заведующего сектором иностранной прессы.

В 1921 году эмигрировал с семьей в Берлин, зарабатывал переводами с французского. Выпустил сборник стихов «Мои песни».

В 1923 году переехал в Прагу.

В 1927 году вышел последний сборник стихов «О жизни и смерти». В последние годы стихи стали мрачнее; прежний пессимизм, бывший сродни меланхолии, сменился почти безысходностью и обреченностью.

«В нас силы муравьиные, / Иной же мнит: он ― слон, / И в этой жизни крошечной / Ступает гордо он. // Но жизнь, как миг, проносится / На маленькой земле, / И все, из мглы пришедшие, / Исчезнем мы во мгле. // И наше здесь мелькание, / Вся жизнь забот, труда, / Рассеется, развеется, / Растает навсегда. // В нас силы муравьиные, / Иной же мнит: он ― слон / И в этом самомнении / Быть может счастлив он».

Умер Даниил Ратгауз в 1937 году после тяжелой болезни (гипертония, паралич), похоронен на Ольшанском кладбище.

***

Мои стихи последних дней,

Тревожных дней тоски и горя,

Вы родились в душе моей,

Страданьям темной жизни вторя.

Кому из смертных здесь дано

Поднять волну средь вод стоячих? ―

И вам заглохнуть суждено

Среди глухих, среди незрячих.

Мои стихи последних дней

Слез и страданий безнадежных,

Что вам до нынешних людей,

Что им до звуков ваших нежных?..

***
Не потому ль так жизнь темна,

Что в нашей жизни мы незрячи,

Что задает нам всем она

Неразрешимые задачи?

Быть может, то, что нам нельзя

Понять и в год, и в два, и во сто,

В разгадке тайны бытия

Так гармонично и так просто.

***

Это не песни, а мысли туманные,

Гаснущий в мгле огонек.

Это какие-то отзвуки странные

Сердце сжигавших тревог.

Все так темно в эти ночи глубокие,

Ясно одно — умереть!..

Песен, что пел я в те годы далекие,

Мне уже больше не петь.

Прага, сентябрь 1926 г.

«У всякого искреннего стихотворца должны быть враги…»

Самая жесткая критика поэзии Ратгауза последовала со стороны трех поэтов. В 1908 году один из них, К. Р. (князь К. К. Романов), которого, впрочем, тоже нельзя признать выдающимся поэтом, разбирая стихи Ратгауза, представленные на соискание Пушкинской премии, посвятил ему статью «Лира беспричинной тоски»: «Слово тоска встречается у г. Ратгауза бесчисленное множество раз. Стихотворений, посвященных тоске, в сборнике, по крайней мере, с полсотни. Тоскою пропитано не менее 1/6 этих двух томов, содержащих 294 стихотворений. <…> При известном уже нам тоскливом настроении г. Ратгауза мы, конечно, не можем требовать от него веселых песен, но можем желать, чтобы он умерил свою тоску и, по крайней мере, не наводил ее на читателей»¹⁴.

В личном дневнике 9 ноября 1908 года князь запишет: «Впервые услыхал об этом писателе от покойного П. И. Чайковского, считавшего его даровитым. Не могу согласиться с композитором. По-моему, Ратгауз прескучный певец тоски и, к тому же, тоски беспричинной, бесцельной. Чтение его двух, превосходно, с факсимиле и портретом автора, изданных томов, дает вспомнить собаку, воющую на луну; она воет и сама не знает почему».

Еще более суровы были Гумилев и Брюсов. В 1910 году в рецензии на сборник Ратгауза «Тоска бытия. Стихотворения» Гумилев напишет: «Есть в деревнях такие лавочники, которые умеют только писать, но не читать. Я думаю, таков и Ратгауз. Потому что иначе у него не хватило бы духу в нудно-безграмотных стихах передавать мысли и ощущения отсталых юношей на шестнадцатом году».

Для подтверждения Гумилев удачно выбирает именно самое графоманское стихотворение Ратгауза, по которому, справедливости ради скажем, судить о всей его поэзии все же не стоит: «В земной любви отрады нет, / В земных стремленьях нет блаженства, / И все тусклее счастья свет, / Бледнее призрак совершенства. // Как жалки наши все мечты, / Как все желанья наши тщетны, / Как в вихре вечной суеты / Мы, как пылинки, незаметны!».

Впрочем, Гумилев утверждает, что в этом «весь Ратгауз»: его «неприятно-вылощенный стих», «неинтересная, избитая мысль», «нечуткость автора в выборе чужих настроений», «серость слов», «полная поэтическая несамостоятельность». И даже не на шутку разозлившись, цитирует пьесу Ратгауза «Мечтатель», адресуя цитату оттуда лично автору: «… эти черствые от природы люди, пичкая свои маленькие мозги чужим умом, говорящие чужими словами… эти недалекие господа мнят себя носителями света, полубогами… Ну, и пусть их!..»¹⁵

Если Гумилев рассердился на Ратгауза всерьез, то Брюсов в своей рецензии «Поэт банальностей» неумолим в язвительности и откровенно издевается над своим адресатом, называя только что изданное «Полное собрание стихотворений Д. Ратгауза» «Полным собранием стихотворных банальностей», в котором даны «образцы всех избитых, трафаретных выражений, всех истасканных эпитетов, всех пошлых сентенций — на любые рифмы (конечно, обиходные) и в любых размерах (конечно, общеупотребительных)». И предлагает даже составить к этому собранию алфавитный указатель с перечнем выражений, которых должно избегать уважающему себя поэту.

У Гумилева Ратгауз ― «отсталый юноша на шестнадцатом году», у Брюсова и вовсе ― «16-летняя институтка»¹⁶.

А вот в чем уже нешуточно обвиняет Брюсов Ратгауза, так это в почти плагиате: «постоянно перепевает чужие стихи, постоянно повторяет сказанное раньше, доходя в своих подражаниях чуть не до буквальных повторений». Но, увлекшись, Брюсов и сам попадает в расставленные Ратгаузу сети. Заявляя, что тот «особенно старается сочинять „под Фета“», он приводит следующие доказательства:

«У Фета читаем:

Благовонная ночь, благодатная ночь...

Все бы слушал тебя, и молчать мне невмочь.

У г. Ратгауза тоже есть нечто подобное:

В эту лунную ночь, в эту дивную ночь...

О мой друг! я не в силах любви превозмочь».

Стихотворение Фета написано в 1887 году, Ратгауз написал свое в 1893-м. А вот что сочинил сам Брюсов спустя еще два года, в 1895-м:

Эта светлая ночь, эта тихая ночь,

Эти улицы, узкие, длинные!

Я спешу, я бегу, убегаю я прочь,

Прохожу тротуары пустынные.

Я не в силах восторга мечты превозмочь… и т. д.

Статья, в которой Брюсов ругает Ратгауза, написана в 1906-м…

Будем великодушнее и найдем среди и впрямь непритязательных стихов Ратгауза вполне удачные, из раннего, к примеру, «Меркнет слабый свет свечи…», ставшее благодаря Чайковскому романсом и изумительно исполненное Надеждой Обуховой и Андреем Ивановым. И другие…

***

Меркнет слабый свет свечи,

Бродит мрак унылый...

И тоска сжимает грудь

С непонятной силой.

На печальные глаза

Тихо сон нисходит...

И с прошедшим в этот миг

Речь душа заводит.

Истомилася она

Горестью глубокой...

Появись же, хоть во сне,

О, мой друг далекий!

1893

***

Мы откроем окна, мы загасим свечи,

Пусть заглянут звезды к нам с высот немых,

Пусть в молчаньи нежном смолкнут наши речи

И сердца потонут в грезах огневых.

Пусть с небес далеких, с выси беспредельной,

Залетят к нам снова радостные сны

И от жизни скучной, от борьбы бесцельной

Оградит нас лаской первый вздох весны. 

1904

***

Мелькает жизнь туманами, неясными и странными,

Жизнь тщетного искания, страдания и зла.

Был миг далекой юности, ― я жил фатаморганами,

Я верил в свет ликующий, ― теперь повсюду мгла.

 

Во что так страстно верилось, что с прошлым было связано ―

Всему было приказано угаснуть, умереть...

Как много недодумано, как много недосказано,

Как много песен начатых я не успел пропеть!

В светлое мгновенье

Перестань тосковать, погляди — над тобой

Так широк, так глубок свод небес голубой,

В мире есть красота, и любовь, и цветы, —

Отойди же на миг от пустой суеты,

От слепцов, потонувших в болоте земном

И не видящих свет в ослепленьи своем.

Эта жизнь для того тебе Богом дана,

Чтоб ты видел и понял, что вечна она,

Чтобы яркого солнца ликующий свет

Посылал в твое сердце свой жгучий привет,

Чтоб ты видел зарю, чтобы день полюбил

И о том, что умрешь, навсегда позабыл,

Чтоб во всем ты слыхал мощный голос Творца:

«Нет начала тебе и не будет конца!..»