А я ведь была знакома с дамой его сердца, с Ольгой Карловной Крейчи, — с улыбкой сказала она. — К сожалению, Ольга давно ушла из жизни, но я запомнила ее жизнерадостной особой».

«Николая Алексеевича? Знаю, — изумленно ответила я. — Нет, конечно, не лично, но с его произведениями знакома, а „Портреты заговорили“ — одна из моих настольных книг».

Когда-то я увлекалась историей российских железных дорог и биографией Франца фон Герстнера, строителя линии Петербург — Царское Село — Павловск, и мне доводилось читать горы воспоминаний современников. Зная тот факт, что Герстнер был австрийским подданным, я не могла не обратиться к дневникам Долли Фикельмон, супруги австрийского посланника в России, которая в то время жила в Петербурге. К моему глубочайшему разочарованию, в ее дневниках о фон Герстнере не нашлось ни одной строчки, но зато я открыла для себя прекрасного исследователя-пушкиниста Николая Алексеевича Раевского. Именно он первым опубликовал дневники Долли Фикельмон для русского читателя.

О Н. А. Раевском написано много статей, издана книга «Неизвестный Раевский», еще при его жизни о нем был снят документальный фильм. Такой интерес к его судьбе не случаен: редко кому удалось пережить лихолетье Первой мировой и Гражданской войн, эмигрантскую неустроенность, заключение в лагерях ГУЛАГа и последовавшее за этим вынужденное поселение в суровом Минусинске.

Тем не менее интерес к его жизни, к его исследованиям, публикациям не может быть завершенным, и не только потому, что он давно является признанным пушкинистом, но и потому, что умение жить творчески, находить упоение в любой работе вопреки невзгодам и обстоятельствам — редкий человеческий дар.

Впервые Николай Раевский приехал в Прагу в октябре 1924 года из Болгарии (а туда — из Галлиполи, где оказался с остатками Дроздовской армии), заручившись поддержкой пражского Земгора в возможности продолжения в Карловом университете прерванного обучения на естественнонаучном факультете Петербургского университета. На руках у него были рекомендательные письма, в частности, от чешского профессора естественнонаучного факультета Б. Немеца. Как и большинство молодых российских эмигрантов, он поселился в «Свободарне». Нужно было позаботиться о средствах к существованию, и Николай, которому в ту пору было тридцать лет, стал приискивать дополнительный заработок. Тут его выручало прекрасное знание французского языка: он брал учеников из обеспеченных семей эмигрантов и пражан — пусть это был небольшой, но верный доход. Иногда он нанимался простым рабочим в хозяйство к чешскому крестьянину Кштилу Корейсу или выезжал в качестве преподавателя на летние каникулы с учащимися русской гимназии. К учебе на Естественнонаучном факультете Карлова университета Николай относился серьезно: к 1930 году успешно защитил докторскую диссертацию, был научным сотрудником зоологического института. Но на этом его деятельность в области естественных наук и закончилась.

Потом была служба преподавателем и библиотекарем во Французском институте (Institut français de Prague, Štěpánská 35 — по тому же адресу он находится и сегодня), основанном в Праге в 1920 году Эрнстом Дэни — знатоком чешской истории и экспертом в богемистике, учредителем Института славистики в Париже. Эрнст Дэни наряду с Т. Г. Масариком был одним из плеяды тех, кто ратовал за создание Чехословацкой республики. У Раевского появилась возможность пользоваться богатейшей институтской библиотекой и научной базой; здесь, в Институте, сформировался профессорский коллектив, в котором состоял Владимир Янкелевич, приезжали с лекциями Поль Элюар и Андре Бретон.

Некоторое время Николай проживал по соседству с Французским институтом на той же Штепанской улице и снимал квартиру в доме № 55 у пани Пиводовой, но летом неизменно выезжал либо в Добржиховице, либо в Дольни Мокропсы (в тех местечках стоимость проживания была значительно ниже, что при постоянной нехватке средств было весьма кстати).

Раевский обладал прекрасной памятью на события и лица. Кроме того, у него сложилась добрая привычка вести дневники и постоянно носить записную книжку, в которую он вносил какие-то занимательные наблюдения или интересные мысли. По обыкновению, на письма отвечал аккуратно и всегда оставлял копию своего ответа. В начале 1930-х годов на основе своих дневниковых записей он написал ряд воспоминаний: «Тысяча девятьсот восемнадцатый год», «Дневник Галлиполийца», «Русский гарнизон в Болгарии». Постепенно свои рукописные воспоминания он продавал в Российский заграничный исторический архив в Праге, все фонды которого в 1946 году были вывезены в Советский Союз. Часть из них рассредоточена по архивам, основная масса —в Госархиве РФ.

Широко известна из воспоминаний Николая Раевского история о том, как он стал заядлым исследователем-пушкинистом. Ему посчастливилось побывать в имении Бродзяны, встретиться с потомками Александрины Фризенгоф, урожденной Гончаровой, с волнением прикоснуться к реликвиям — альбомам с портретами, фотографиями близких А. С. Пушкина, увидеть подлинные предметы, которыми пользовались в семье поэта.

Николай Алексеевич почти всегда носил на лацкане пиджака белый значок «Галлиполийца» в память о вынужденном «сидении» в Галлиполи после эвакуации из Крыма армии П. Врангеля. Излюбленным местом встреч участников «Союза галлиполийцев» на долгие годы стал клуб-ресторан «Огонек» на Малой Штепанской, 11. В конце войны здание «Огонька» при бомбардировке было разрушено, а с приходом Советской Армии мало кому из проживавших в Праге бывших врангелевцев удалось избежать ареста. Позже Раевский писал о том, как оказался в одном лагере с полковником-дроздовцем А. К. Фридманом, служившим в «Огоньке» кассиром; о том, как на его глазах умер в заточении Е. Я. Вакар, с которым они соседствовали, арендуя квартиру у одного и того же хозяина. Знал он и о нелегкой судьбе архимандрита отца Исаакия, в миру капитана Дроздовской дивизии И. Виноградова.

С 1940 года в дневниках Николая Раевского появились регулярные упоминания о гимназистке Оле Крейчевой. Знакомство Раевского с Олей состоялось в летнем лагере: юная прелестная особа покорила почти пятидесятилетнего преподавателя поэтическим даром, непосредственностью и доверчивостью. Николай Алексеевич стал ее другом и надежной опорой в непростой житейской суете. Она доверяла ему все свои девичьи тайны и влюбленности, а еще — стихи. Желая помочь своей протеже, Николай Раевский организовал подписку и оплатил работу машинистки, и вскоре первый машинописный поэтический сборник Ольги увидел свет (всего сборников было два). Тираж — сто экземпляров! Читающая публика стихи оценила весьма высоко.

Несомненно, Николай Алексеевич всем сердцем был привязан к Ольге, страдал от переполнявших его чувств, но понимал невозможность совместного счастья — их разделяла огромная разница в возрасте и то обстоятельство, что Олино сердце было отдано Славе Шеттнеру.

Раевский любил молодежь и много с ней общался, но сам жил по-холостяцки: создать семью ему так и не удалось, он часто переезжал с квартиры на квартиру, все свободное время отдавал своим увлечениям. Был по-старомодному галантен и учтив с дамами, обожал посещать устраиваемые балы, благо хорошо танцевать он научился еще в бытность гимназистом Каменец-Подольской гимназии. Кто-то из друзей придумал ему милое прозвище «Пупочка», оно вполне подчеркивало его добродушный характер и отзывчивую натуру.

После многолетнего перерыва, уже в 1986 году, в период перестройки, Николай Алексеевич приезжал в Прагу повидать своих друзей, пройтись по знакомым адресам и найти оставленные им на хранение дневники и научные записки. Находясь в Праге, он наверняка вспоминал свои встречи с Владимиром Набоковым, их совместные походы в Национальный музей, в котором можно было часами любоваться роскошной коллекцией бабочек. Всплывали в памяти жаркие споры в «Ските поэтов», вечера с приятелями в «Мещанской беседе» и «Русском очаге».

Приходил ли он на улицу Сокольскую, к дому № 42? В этом доме на квартире у пани Крейцаревой он жил в военное время, именно тут его дважды арестовывали: сначала гестаповцы в 1941 году на несколько месяцев, а вторично, в 1945-м — смершевцы. После этого ареста он домой уже не вернулся. Больше года хозяйка не выписывала его из домовой книги; видимо, надеялась на его скорое возвращение. Кому потом она отдала оставшиеся после его ареста вещи? Этого не мог знать Николай Раевский. Не довелось ему увидеться и с Ольгой: она умерла в 1980 году, незадолго до его визита в Прагу. Но был еще жив Слава Шеттнер, их дочь с Ольгой — Наташа, и мать Славы — Мария Степановна. Встретились ли?

Все попытки Раевского разыскать дневники и свои исследовательские материалы, увы, не увенчались успехом — поиски были тщетны. Какие же чувства испытывал он, находясь в Праге, в городе, в котором им был прожит без малого двадцать один год? Смею надеяться, что испытывал Николай Алексеевич только светлую радость возвращения к молодости и легкую грусть расставания с прошлым.

Через два года после посещения Праги, в 1988-м, в возрасте 94-х лет Николай Алексеевич скончался в Алма-Ате. Вскоре после кончины Н. А. Раевского, в 1989 году, произошла череда весьма значимых событий. Увидела свет его повесть «Добровольцы», чудесным образом вдруг обнаруженная в одном из российских архивов. А в это время в Праге неожиданно появился один из пакетов с бумагами Николая Алексеевича, случайно найденный потомками адвоката Курцвайла, которому документы были изначально оставлены на хранение. Те, в свою очередь, отдали пакет пражскому жителю из бывших русских эмигрантов. Широкой публике была предоставлена возможность прочитать дневники Н. А. Раевского. Вот уж поистине — «рукописи не горят», и, возможно, в будущем еще доведется всем нам познакомиться с полным литературным наследием Н. А. Раевского.