Если бы житель иной планеты спросил у нас, что сейчас происходит с земным человечеством, то мы могли бы ответить тремя словами: люди забыли Бога.

Д. С. Мережковский

Седьмого декабря 1941 года в Париже скончался Дмитрий Сергеевич Мережковский — поэт, драматург, литературный критик, переводчик, историк, религиозный философ, общественный деятель, который может считаться зачинателем культуры Серебряного века. Он был одним из первых теоретиков символизма, причем в символизме как эстетико-художественном феномене выявлял связь с существенными проблемами философии и религии. В русском религиозно-философском возрождении начала XX века этому «страстному охотнику за идеями», как остроумно назвал Мережковского Л. Шестов, по праву принадлежит главная роль.

При этом, по словам одного из самых глубоких исследователей творчества Мережковского, В. Рудича, в русской культуре XX века его жизнь и творчество «являют собой, пожалуй, наименее понятную литературную судьбу. Подвергавшийся жестоким нападкам из едва ли не всех литературных и политических лагерей <…>, не имевший последователей (кроме жены и близкого друга), конфликтовавший и с правительством, и с оппозицией, и с церковью, и с академией, и с интеллигенцией, и с революцией, он в гордом одиночестве отстаивал принципы, полагаемые им вечными, и с несгибаемой уверенностью возвещал о событиях грядущих».

Несмотря на то, что многие критики отказывали Мережковскому в художественном даре, исторической компетентности, философской оригинальности и религиозной искренности, обвиняли его в схематизме, многословии, безжизненности («великим мертвецом русской литературы» назвал писателя критик Р. Иванов-Разумник), он отнюдь не случайно в течение полувека своей литературной деятельности и в России, и в эмиграции считался ключевой фигурой русской духовной культуры.

В. Рудич справедливо отмечает: «Его читали нарасхват, а критики, друг другу, а то и самим себе противореча, отдавали должное волей-неволей и его изощренному художественному мастерству, и блеску его критической мысли, и высокой культуре его философско-эстетических построений, и мистическому пафосу его богоискательства».
Насчет «богоискательства» Мережковского необходимо уточнить, что в Бога он всегда верил, поэтому, вопреки установившейся за ним репутации, богоискателем не был. Однако, по словам хорошо знавшего писателя поэта и критика Ю. Терапиано, «веруя в Бога, Мережковский мучительно и напряженно искал Христа, которого хотел понять и познать Его, вместо того чтобы, подобно Савлу, ощутить Его на пути в Дамаск — позабыть хотя бы на время о разуме и отдаться чувству».

Сам вызывает в себе вопль души

Будущий писатель родился в семье крупного дворцового чиновника, ушедшего на покой в чине тайного советника. Отец, который интересовался религией и литературой, первым оценив поэтическое дарование сына, привел его к Ф. М. Достоевскому. По словам Д. С. Мережковского, великий писатель слушал его чтение «с нетерпеливою досадою» и затем изрек: «Слабо… слабо… никуда не годится… чтобы хорошо писать, страдать надо, страдать». «Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает!» — испуганно возразил отец.

В 1883 году два стихотворения Мережковского (написанные под влиянием чрезвычайно популярного тогда С. Надсона) появились в журнале «Отечественные записки» (№ 1): именно они считаются его дебютом в «большой литературе». Одно из первых стихотворений Мережковского «Сакья-Муни» вошло в широко распространенные тогда сборники чтецов-декламаторов и принесло автору немалую популярность. Впоследствии ряд его стихотворений был положен на музыку композиторами, среди которых П. И. Чайковский и С. В. Рахманинов. В 1896 году Мережковский уже фигурировал в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона как «известный поэт». В дальнейшем он оставил поэтическое поприще, полностью посвятив себя прозе.

Блестящий оратор, Д. С. Мережковский любил выступать перед публикой, однако человеком он был чрезвычайно закрытым. Поэтому очень ценна, несомненно, весьма проницательная характеристика писателя по его почерку, которую дал в самом начале ХХ века известный психографолог И. Ф. Моргенштерн: «Неудовлетворенность, страсть оригинальничать, сам вызывает в себе вопль души, вычурность, язвительность, любит перещеголять всех в самобытности, странный, упорный, требовательный, неуступчивый, вспыльчивый. Громадная память, знание и образование в разносторонних, энциклопедических направлениях. Жажда и мощь в размахе страсти. Смелые парадоксы, изыскан, прихотлив, холодность чувства. Наблюдателен, самолюбив, тщеславен. Страстен к полету и творчеству ума. Горячая иллюзия, несмотря, по временам, на холодность, скептицизм. Странные и оригинальные взгляды на жизнь. Незначительная опытность в частной жизни». Этого опыта Мережковский так и не приобрел, несмотря на то, что в 1889 году женился на 3инаиде Гиппиус, самой выдающейся женщине и поэтессе своей эпохи.

Брак Мережковского и Гиппиус стал самым известным творческим союзом в истории русской культуры Серебряного века. «Их брак <…> как и вся жизнь этих людей <…> носил характер смелого эстетического и нравственного эксперимента» (Д. Чураков).

Современники отмечали, что Мережковский и Гиппиус составляли единое целое, были неотделимы друг от друга. Сами супруги признавались, что часто не улавливали, кому именно из них принадлежит начало той или иной идеи. «Она ведь не другой человек, а я в другом теле», — писал Мережковский в письме к В. В. Розанову (от 14 октября 1899 года). Они прожили вместе, как писала Гиппиус в своих мемуарах, «52 года, не разлучившись ни на один день», а после кончины Мережковского сказала: «Я умерла, осталось умереть только телу».

Символы из глубины действительности

Мережковский явился в России главным провозвестником нового искусства, основные элементы которого он в 1892 году определил как «мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности». Господствующим течением этого нового искусства (модернизма) стал символизм. «Символы должны естественно и невольно выливаться из глубины действительности, — писал Мережковский. — Если же автор искусственно их придумывает, чтобы выразить какую-нибудь идею, они превращаются в мертвые аллегории, которые ничего, кроме отвращения, как все мертвое, не могут возбудить». Для Мережковского такого рода символы присущи всякому подлинному искусству. Символизм стал основой его художественного творчества и его критики, которую он рассматривал тоже как деятельность художественную. Его стихотворения, романы, статьи — это манифестация символизма (его сборник стихов так и назывался — «Символы»). Канон своего символизма Мережковский сформулировал в стихотворении 1895 года:

Дух Божий веет над землею.

Недвижен пруд, безмолвен лес;

Учись великому покою

У вечереющих небес.

Не надо звуков: тише, тише,

У молчаливых облаков

Учись тому теперь, что выше

Земных желаний, дел и слов.

Однако если большинством символистов (к примеру, Блоком) символ воспринимался как некий абсолют, то Мережковский утверждал: «есть высшее, чем Символ, — Воплощение (т. е. Христос. — И. Ш.), и я принесу ему в жертву все символы».

Для Мережковского символизм в искусстве — это обращение художника через символ к религиозно-мистической первооснове бытия, поскольку, по его словам, «без веры в божественное начало мира нет на земле красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы!» На этом строится мировоззрение Мережковского, которое он определил как «новое религиозное сознание».

Русский Лютер

Религиозно-философское движение, провозглашенное Мережковским, охватило ту часть русской интеллигенции, которая в обновленном христианстве видела решение всех духовных и общественных вопросов России. В 1901 году по инициативе Мережковского и его жены в Петербурге были организованы «Религиозно-философские собрания» как место встречи интеллигентных мирян с церковными деятелями, чувствовавшими потребность в обновлении церковной жизни (среди них был и епископ Сергий, ставший впоследствии патриархом). В 1903 году общество было запрещено Синодом, но в 1907 году возникло «Религиозно-философское общество», просуществовавшее до 1917-го, в деятельности которого активно участвовал Мережковский. Сторонником религиозного обновления был и Н. Бердяев, издавший в 1907 году книгу «Новое религиозное сознание и общественность», которая была высоко оценена писателем.

Стремление Мережковского и его единомышленников реформировать христианство (его даже называли «русским Лютером») вызвано было осознанием кризиса, в котором оказалось, по его мнению, «историческое христианство». В статье «Теперь или никогда» (1906) Мережковский выступает против зависимости церкви от государства, против тезиса о единстве православия и самодержавия. В статье, посвященной 25-летию со дня смерти Достоевского, «православие, самодержавие, народность» были определены им как «не три твердыни, а три провала в неизбежных путях России к будущему». А в статье «Грядущий Хам» он утверждает, что «религия современной Европы — не христианство, а мещанство». Результатом этого является положение, при котором «не только человек человеку, но и народ народу — волк», что чревато катастрофическими последствиями. За восемь лет до мировой войны прозвучало осуществившееся пророчество русского мыслителя: «Не сегодня, так завтра они бросятся друг на друга и начнется небывалая бойня». (Предсказал он и еще более страшную бойню, начавшуюся в 1939 году.)

Мережковский был убежден в том, что «грядущего Хама» можно остановить только религиозной революцией: «В революции правда человеческая становится Божеской; в религии правда Божеская становится человеческой; обе эти правды должны соединиться в новую, совершенную Богочеловеческую истину». Мережковский многократно повторяет мысль о необходимости Третьего Завета, который дополнит как Ветхий Завет — религию Бога в мире, так и Новый Завет — религию Бога в человеке. Третий Завет призван стать религией Бога в человечестве, ставшем Богочеловечеством. Третий Завет — Третье Царство Духа. По богословскому рассуждению Мережковского, это Царство Духа, «Грядущий и Вечный Завет» — «последнее соединение двух Ипостасей, Отчей и Сыновней, в Третьей Ипостаси Духа Св., последнее соединение Царства Отца, Ветхого Завета, с Царством Сына, Новым Заветом». В другом изложении соотношение трех Заветов предстает следующим образом: «В первом царстве Отца, Ветхом Завете, открылась власть Божия, как истина, во втором царстве Сына, Новом Завете, открывается истина как любовь; в третьем и последнем царстве Духа, Грядущем Завете, откроется любовь как свобода».

В своих исторических романах и художественных исследованиях Мережковский стремился показать, как становилась идея Третьего Завета. В этом процессе всемирной истории должна раскрыться «правда не только о духе, но и о плоти, правда не только о небе, но и земле, не только о нисхождении небесного к земному, но и о восхождении земного к небесному, не только о загробной, но и о здешней жизни, не только о личном, но и о всеобщем, всечеловеческом спасении...». Всю свою творческую жизнь он стремился к синтезу телесного и духовного, веры и разума, к преодолению их односторонностей. Его идеал — примирение через православие «в единой соборной <…> вселенской Церкви Святой Софии, Премудрости Божией, которой глава и первосвященник сам Христос», веры католичества и разума протестантизма.

Таким образом, будучи одним из первых по времени и наиболее глубоких теоретиков символизма, Мережковский стремился в этом эстетико-художественном явлении выявить связь не только с философией и религией, но и с жизнью, с насущной социально-политической проблематикой. Недаром Вяч. Иванов, при всей близости их эстетических взглядов и общности религиозных устремлений, упрекал Мережковского в «общественном утилитаризме», в подмене понятия «религиозная общественность» «понятием общественности мирской, социологической». В то же время Иванов писал: «…теперь пошли все „виртуозы“, а раньше были другие. Писатель — это была „соль земли“, писатели были искателями. Вот Мережковский таков, и я его за это люблю».

Культура как часть культа

Начатое Мережковским в 1890-е гг. обширное религиозно-философское произведение в 1896—1905 гг. превратилось в роман-трилогию «Христос и Антихрист». Широкое признание получили его сборник статей «Вечные спутники» (1896), где таковыми выступают Сервантес и Достоевский, Гете и Пушкин, Флобер и Тургенев, Ибсен и Гончаров, а также обширное исследование «Толстой и Достоевский» (1901—1902) — подлинный шедевр герменевтики (этот термин для критически-истолковательного метода Мережковского ввела Н. К. Бонецкая — один из наиболее глубоких исследователей его религиозной философии).

Вторая часть романа-трилогии — «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» (1901) принесла ему известность в Западной Европе. Этот роман обратил на себя внимание отца психоанализа З. Фрейда. А Томас Манн настолько восхищался творчеством Мережковского, что назвал его самым великим психологом после Ницше. Кстати, с момента знакомства Мережковского с произведениями Ницше немецкий философ всегда оставался его кумиром.

В критических работах Мережковского центральное место занимает культурологическая проблематика. В отличие от адептов «чистого» искусства, которые понимали культуру и литературу как самоценные данности, Мережковский настаивал на религиозном оправдании культуры. Уже в одной из ранних статей (1893) он писал: «Мы начинаем замечать, что слишком увлеклись материальной стороной культуры, могуществом техники, довольно подозрительными дарами цивилизации <…>. Не должно окончательно забывать, что в слове культура есть древний латинский корень cultus — почитание богов». А в письме к В. Брюсову он признавался: «Культура для меня часть „культа“ — религии».

Наша русская беда

До революции 1905 года Мережковский был далек от политики. По словам писателя, его «перевернули» события Кровавого воскресенья. «То, что я передумал, а главное — пережил в революционные 1905—1906 годы, имело для внутреннего хода моего развития значение решающее, — писал Мережковский в своей «Автобиографической записке». — Я понял <…> связь православия со старым порядком в России, понял также, что к новому пониманию христианства нельзя иначе подойти, как отрицая оба начала вместе». Радикализм Мережковских, которые пришли к выводу, что революция не только не противоречит христианству и религиозным взглядам, но, напротив, вытекает из них, сблизил их с эсерами, особенно с Борисом Савинковым. Его увлечение революцией объяснялось верой в ее стихийную религиозность, и на тех же основаниях защищал он радикальную интеллигенцию в полемике против «Вех».

В 1906—1912 гг. супруги в основном жили в Париже, общались с политэмигрантами, а их произведения благополучно печатались в России. Выходили даже собрания сочинений Мережковского: в 1911—1913 гг. — 17-томное, а в 1914-м — 24-томное. Восторженно встретив Февральскую революцию, Октябрьского переворота Мережковский категорически не принял и в самом конце 1919 года вместе с женой, Д. Философовым — членом их «троебратства» (сектантской «Новой Церкви» протестантского толка) и секретарем Злобиным бежал из Советской России через польскую границу. В Варшаве он пытался убедить Ю. Пилсудского в необходимости Крестового похода против большевиков.

После заключения советско-польского перемирия разочарованные Мережковские перебираются в Париж. В убеждении, что большевизм является абсолютным метафизическим злом, Мережковский стал активно выступать против советской власти как публицист. В 1921 году он писал: «Наша русская беда — только часть беды всемирной».

Неутомимые поиски божественной истины

До 1925 года Мережковский еще публиковал исторические романы, за которыми последовали 10 книг философской прозы, кульминацией которой стал трактат «Иисус Неизвестный» (1932). Тематически к этой книге примыкает роман «Смерть и воскресение», опубликованный только по-немецки («Tod und Auferstehung», 1935). По словам крупнейшего немецкого специалиста по русской литературе ХХ века В. Казака, во всех произведениях Мережковского «отразились его неутомимые поиски божественной истины. В романах, в значительной степени под влиянием Ницше, а также В. Соловьева и В. Розанова, Мережковский излагает свою историческую и религиозно-философскую концепцию, согласно которой развитие европейской культуры рассматривается им в категориях борьбы между язычеством и христианством, между плотью и духом, причем философия здесь превалирует над историей».

Мережковские всегда, и в Париже, и в Петербурге были в центре русской духовной жизни. Однако их политические взгляды не находили отклика ни у правых, ни у левых. С одной стороны, они не поддерживали реставраторства («бывшее не будет вновь», — писала Гиппиус), не скрывали своих надежд на революционное преображение мира, что отталкивало от них апологетов Белой идеи и правых, с другой — их непримиримость к большевикам и происшедшему в России идейно развела их с левыми. К тому же Мережковский не скрывал своего мнения о необходимости иностранной интервенции в Россию: «Как интернационален, в существе своем, в Интернационале, сам большевизм, так и борьба с ним должна быть интернациональною, всемирною». Эта позиция была неприемлема для тех патриотов, которые считали, что русские вопросы должны решаться русскими людьми.

Философ и политики-пошляки

Духовное одиночество Мережковского стало еще более ощутимым после его выступления по парижскому радио в связи с нападением Германии на СССР, в котором он говорил о «подвиге, взятом на себя Германией в Святом Крестовом походе против большевизма». Именно это событие послужило поводом для обвинений Мережковского в коллаборационизме. Однако они могут считаться справедливыми лишь с формальной стороны. Что касается «версии» литературоведа Ю. В. Зобнина об этом факте как о легенде, то она совершенно фантастична. Достаточно сказать, что кроме Ю. Терапиано, который сам слышал речь Мережковского, у нее были и другие слушатели, в том числе один из членов НТС, поведавший об этом факте пишущему эти строки.

В связи с этим особого внимания заслуживает вопрос о Мережковском и диктаторах: его увлечении Пилсудским, Муссолини и в самом конце жизни Гитлером. (В последнем случае вернее говорить об одобрении его борьбы с большевизмом, поскольку Гитлер, полагал писатель, может разрушить лишь тело страны, Сталин же ежедневно разрушает ее душу; лично же к фюреру Мережковский испытывал глубокую антипатию, называя «маляром».) Думается, что на этот вопрос правильно ответил Ю. Терапиано: «Если смотреть на Мережковского, считая его ответственным за его политические увлечения, то, конечно, здесь необходимо сурово обвинить его, как многие и делают. Но суд этот не прав, если принять во внимание психологию Мережковского. Он вовсе не склонен был безгранично восторгаться диктаторами и их политическими программами, а искал совсем другого. Он ощущал себя предтечей грядущего Царства Духа и его главным идеологом. Иными словами, в его представлении они должны были нуждаться в нем, а не он в них. Диктаторы, как Жанна д'Арк, должны были исполнять свою миссию, а Мережковский — давать директивы. Наивно? Конечно, наивно в плане истории, но в метафизическом плане, где пребывал Мережковский, „наивное“ становится мудрым, а „абсурдное“ — самым главным и важным; так верил Мережковский.

Муссолини, который на предложение Мережковского выступить немедленно в крестовый поход против большевизма — „предельно дьявольского зла в мире“, ответил, что не Италии же, с ее ограниченной военной мощью, начинать борьбу с могучей советской армией, „в плане дурной бесконечности“, как заявил потом Мережковский, „был прав, но в плане метафизическом — оказался маловером“.

Так рассказывал на одном из „воскресений“ у себя в доме Мережковский, вернувшись из второй, неудачной поездки в Италию.

„Я сначала подумал, что Муссолини — воплощение духа земли и провиденциальная личность, а он оказался обычным политиком-материалистом — пошляк!“ — воскликнул Мережковский.

Таким же „обыкновенным политиком-пошляком“ раньше оказался Пилсудский, а потом Гитлер. Все они думали об „истории“, т. е. о „дурной бесконечности“ и не умели видеть „конца истории“. А Мережковский, который только и жил метафизикой, никак не мог понять, что другим людям она совершенно чужда, и в каждом новом очередном вожде подозревал такого же, как и он, метафизика». Кстати, именно поэтому в прошлом Мережковский так же увлекался Наполеоном, в книге о котором, изданной в 1929 году, вероятно, «хотел самому себе уяснить, каким должен быть „мировой вождь“».

Внимание к тому, что достойно внимания

Во время войны, как свидетельствует В. Злобин, Мережковский «работает, преодолевая все — голод, холод, болезнь, страх. Его сопротивляемость воистину чудесна: ни своей внутренней свободы, ни ясности мысли он не теряет». Он кончает первую часть «Испанских мистиков» — «Жизнь св. Иоанна Креста» и начинает вторую — «Жизнь св. Терезы Авильской». Кончив «Испанцев», он тотчас принимается за новую книгу — последнюю из цикла «От Иисуса к нам» — о Маленькой Терезе, французской святой, кармелитке-монахине, умершей в юном возрасте в конце прошлого столетия. «Одновременно он собирает материал для книги о Гете. По поводу ее он как-то в шутку замечает: „Эти святые довольно-таки мне надоели. Напишу-ка я об язычнике Гете“. Но, увы! написать о Гете ему не суждено».

О последнем дне Мережковского Злобин пишет: «Вечерний чай. Разговор о России. З. Н. своих позиций не сдает: выше России — свобода. Д. С. не возражает: „Да, да, — говорит он, — но это — отвлеченно. Без России мне и свобода не мила“. — „А мне мила“, — сердится З. Н.

Около часу ночи он уходит к себе. У него привычка: вечером перед тем, как лечь спать, он в столовой на диване, потушив свет, курит последнюю папиросу. „Что ты здесь делаешь, в темноте?“ — спрашивает его как-то З. Н. „Ищу надежду“. Но в этот вечер он не курит — забыл, и на вопрос З. Н.: „Что же твоя «папироса надежды»?“, отвечает: „Все равно, в другой раз“.

Он — в кровати. З. Н. заходит к нему попрощаться.

„Мы с тобой по-разному любим, — продолжает Д. С. разговор о России. — Я, как Блок: «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». Ты этого не понимаешь, — прибавляет он. — Но это — ничего“. Незадолго до этого разговора он писал: „Наша любовь к России — не только любовь, но и влюбленность. Россия — Мать и Невеста, Мать и Возлюбленная вместе“.

Рукопись последней книги Мережковского (о Маленькой Терезе) обрывается на поразительном пассаже: «Маленькая Тереза своей обыкновенностью необычайна. Кутается в серую будничность, как в серую куколку, тот жалкий червяк, о котором, устами Давида, говорит Сын Божий Единородный, устроивший миры и вечности.

…Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе (Пс. 21, 7).

Кутается в темную куколку жалкий червяк, чтобы вылететь из нее ослепительно белой, как солнце, воскресшею бабочкой».

А. Блок как-то записал в дневнике, что после одного собрания ему хотелось поцеловать Мережковскому руку. Вспоминая эту запись, Г. В. Адамович подтверждал, что «многим из знавших Мережковского хотелось иногда тоже поклониться ему и поблагодарить. За что? <…> За пример органически музыкального восприятия литературы и жизни. За стойкость в защите музыки. За постоянный, безмолвный упрек обыденщине и обывательщине, в какой бы форме они ни проявлялись. За внимание к тому, что одно только и достойно внимания, за интерес к тому, чем только и стоит интересоваться». А по мнению видного философа-эмигранта С. А. Левицкого, «каковы бы ни были недостатки Мережковского, нет сомнений в том, что он был одним из самых творческих и стимулирующих умов современной ему России. Даже его сомнительно выраженные философские идеи содержали в себе зерна глубоких истин. Влияние же, оказанное им в качестве литературного критика, можно сравнить только с влиянием, оказанным Белинским в сороковые годы прошлого столетия. Если даже признать, как иногда утверждали, что Мережковский многим обязан своей блестящей жене, Зинаиде Гиппиус (в смысле ее умения пропагандировать идеи мужа), то все же именно сам Мережковский был духовно доминирующей фигурой в этом странном союзе между интеллектуальной русалкой и книжным, „перекультуренным“ интеллигентом». Но как бы то ни было, «Мережковский всегда останется живым в мире русских, и даже мировых, духовных ценностей».

Литература

Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. М., 1999.

Бонецкая Н. К. В поисках Неведомого Бога. Мережковский — мыслитель. М.; СПб., 2017.

Гиппиус З. Дм. Мережковский. Тбилиси, 1991.

Злобин В. А. Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания. Статьи. М., 2004.

Зобнин Ю. В. Дмитрий Мережковский: жизнь и деяния. М, 2008.

Кулешова О. В. Притчи Дмитрия Мережковского. Единство философского и художественного. М., 2007.

Левицкий С. А. Очерки по истории русской философии. М., 1996.

Д. С. Мережковский: литератор, религиозный философ, социальный экспериментатор: 150 лет со дня рождения, 75 лет со дня смерти, 95-летие пребывания в Варшаве // Toronto Slavic Quarterly. 2016. № 57.

Д. С. Мережковский: писатель — критик — мыслитель: Сборник статей. М., 2018.

Рудич В. А. Д. С. Мережковский// История русской литературы: XX век: Серебряный

Век. М., 1995.

Сарычев Я. В. Религия Дмитрия Мережковского: «Неохристианская» доктрина и ее художественное воплощение. Липецк, 2001.

Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924—1974): Эссе, воспоминания, статьи. Париж; Нью-Йорк, 1987.

Терапиано Ю. «Воскресенья» у Мережковских и «Зеленая лампа» // Дальние берега. Портреты писателей эмиграции. Мемуары. М., 1994.

Холиков А. Дмитрий Мережковский: Из жизни до эмиграции: 1865—1919. СПб., 2010.

Шауб И. Ю. Русские писатели и Белое дело //Белая Россия. Опыт исторической ретроспекции. СПб.; М., 2002.

Шауб И. Ю. Русская литература и революционная катастрофа 1917 г. // Труды II Международных Исторических чтений, посвященных памяти генерал-лейтенанта Н. Н. Головина. Белград, 10—14 сентября 2011 г. СПб., 2012.