Истоки мора

Вторая русская революция началась 27 февраля (12 марта) 1917 года.

Ранним утром она явилась современникам в образе свирепого бунта, вспыхнувшего в переполненных батальонах запасных войск столичного гарнизона. Еще накануне иным революционерам казалось, что правительство снова берет верхⁱ. Но мобилизованный крестьянин в серой шинели больше не желал стрелять по участникам стихийных беспорядков, бесцельно толпившимся на улицах и площадях. Кроме того, его насмерть утомили тяготы войны, уже почти выигранной вместе с союзниками: покорно терпеть, чтобы продержаться еще восемь-десять месяцев, не хватило сил. Из всех воюющих народов русские устали первыми.

Солдатская смута мгновенно выплеснулась за пределы города, спровоцировала бойню в Кронштадте, затем вызвала схожую реакцию в Москве, создала явную угрозу фронту, копившему силы… и на пятые сутки «великой и бескровной» конституционно-монархический строй в России рухнул.

Главным и наиболее энергичным статистом при уничтожении старого порядка стал истеричный, неумный и неопрятный солдат-землепашец. Вместе с товарищами он агрессивно выступил с оружием в руках против присяги, веры, права, собственности, сословных преимуществ и высокой культуры царской России, чуждой для народного большинства. «„Октябрь“ родился не после „Февраля“, а вместе с ним, может быть, даже и раньше его, — писал в эмиграции философ и поручик легкой полевой артиллерии Федор Степун. — Ленину только потому и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил и волю к разрушению»ⁱⁱ. К сожалению, людям не дано предвидеть долгосрочных последствий своих поступков, особенно в эпоху потрясений.

Революция продолжилась, ее новые жрецы обещали миллионам дремучих людей с ружьями справедливый мир и барскую землю. Противник дальновидно поддерживал пропаганду РСДРП(б) и пораженческие акции по «братанию» фронтовиковⁱⁱⁱ. В итоге весной — осенью 1917 года ленинские лозунги сыграли роль политического динамита, а большевизм превратился из сектантского соблазна в тяжелое социальное заболевание. В короткой перспективе бунт «запасных» проложил дорогу разложению Российской армии и Октябрьскому перевороту: большевистские ревкомы при захвате власти опирались на значительную часть тыловых гарнизонов^iv.

26 октября (ст. ст.) 1917 года делегаты II съезда Советов, над чьим составом ленинцы получили контроль при помощи разных манипуляций, приняли популярные декреты о мире и земле. На первые месяцы они дали большевикам необходимую массовую поддержку. Председатель Совнаркома Владимир Ленин сразу же оценил, как можно использовать распределение продовольствия в борьбе за удержание абсолютной власти. 1 ноября 1917 года он предложил товарищам по партии лишать представителей буржуазии хлебных карточек, чтобы таким карательным способом бороться против классовых врагов^v.

Декреты начали исполнять, но все сладкие обещания оказались ложью.

Вместо долгожданного мира пришла позорная капитуляция перед государствами германского блока и кровавая гражданская война. Она растянулась надолго и за три года унесла не менее 7 млн человеческих жизней^vi.

Барской же земли на домохозяйство вдруг вышло совсем мало, чему знающие аграрники и статистики не удивлялись. По данным сельскохозяйственной переписи 1916 года, почти 90 % всех посевов в европейских губерниях уже принадлежало хлебопашцам, а площадь частных землевладений, неуклонно сокращавшихся в пореформенной России (по сравнению с крестьянскими), выглядела незначительной^vii. На практике вековая зависть, мужицкая страсть к помещичьей земле и желание натиска на справного соседа вылилась в обычный грабеж дворянских имений, варварское уничтожение культурных хозяйств и уравнительное землепользование. Причем соответствующие решения выносил местный сход, принимая тем самым коллективную ответственность за неизбежные последствия^viii.  Родовые усадьбы запылали, участь их обитателей нередко выглядела ужасной. 3—5 марта (н. ст.) 1918 года «богоносцы» разграбили и сожгли пушкинские уголки в Псковской губернии — мызу Петровское, Тригорское и Михайловское.

Однако вопреки завышенным ожиданиям заметной пользы и прибытка самочинные захваты не принесли. В перенаселенных и малоземельных домохозяйствах центральных губерний (Воронежской, Курской, Орловской, Тамбовской) наделы сначала «подросли», но после возвращения домой отходников, ранее искавших заработков в городах, и очередного разделения больших семей по мере взросления детей^ix вернулись к дореволюционным показателям.

С точки зрения здравого смысла, овчинка не стоила выделки.

По объективным оценкам сотрудников наркомата земледелия РСФСР, увеличение земельной площади на едока выразилось в символических величинах: десятых и даже сотых доли десятины^** на душу. «Положительные итоги [уравнительного] раздела для малоземельных и безземельных слоев крестьянства были ничтожны, — честно сообщал Борис Книпович, управлявший отделом сельскохозяйственной экономии и статистики наркомата земледелия РСФСР. — Отрицательные же были чрезвычайно ощутительны. Крупные владельческие хозяйства, дававшие высокие урожаи, представлявшие собою большую ценность, снабжавшие рынок большим количеством продуктов, были „разорваны на части“»^x. Но подлинная революция могла прийти в деревню только с аграрным погромом, принудительным уравнением наделов односельчан и сокращением числа крепких домохозяев, включая столыпинских хуторян^xi.

Вместе с тем пролитая кровь и совершенные насилия незримо связывали их участников с ленинской властью, расчетливо наделившей народ достоевским правом на бесчестие. И здесь неизбежно возникает вопрос о роковой крестьянской ответственности за молчаливое согласие на большевизм в 1917—1918 гг. Затем, когда коммунисты хитроумно отобрали у мужиков землю, они даже и не заметили, как это произошло и насколько серьезно изменился их имущественный статус в советской республике.

14 февраля 1919 года ВЦИК объявил в пределах РСФСР всю землю — главный крестьянский ресурс и объект трудовых усилий — «единым государственным фондом». Теперь заведовали и распоряжались им народные комиссариаты с подведомственными полномочными организациями^xii. Десятки миллионов землепашцев превратились из условных владельцев в пользователей своих наделов, отныне принадлежавших однопартийному государству. В нем, по признанию Ленина, ни один важный вопрос не решался ни одним учреждением, включая наркоматы, «без руководящих указаний Цека»^xiii. При таком своеобразном подходе большевиков к землепользованию крестьянские права на тягловую силу, сельхозинвентарь и собранный урожай не защищались, становились шаткими, непрочными и фактически фиктивными.

В то же время в связи с активными наступательными операциями Белых армий с Востока и Юга России Ленин на время отказался от принудительного насаждения социалистических форм обработки земли, разумно не желая толкать нейтрального середняка в лагерь офицерской контрреволюции. Таким образом, Верховный правитель России адмирал Александр Колчак и Главнокомандующий ВСЮР, Генерального штаба генерал-лейтенант Антон Деникин в 1919 году спасли землепашцев от первой попытки коллективизации. Но они о том не узнали.

В 1918—1919 гг. главные сражения между белыми и красными разыгрались слишком быстро. По слабой развитости малограмотные крестьяне, составлявшие более трех четвертей населения, не успели понять, чья военная победа для них хуже. Не хватило ни времени, ни опыта, чтобы разобраться в смысле вооруженного плебисцита о судьбе христианской цивилизации, происходившего на бывшем российском пространстве. Кроме того, многих «богоносцев» в случае успеха белых пугала реальная возможность возвращения владельцев разгромленных усадеб^xiv — и перспектива неизбежной ответственности за совершенные преступления против чужой жизни и собственности.

Крестьянские войны, полыхавшие в 1920—1922 гг. на Тамбовщине и в сопредельных губерниях, в Западной Сибири и в других регионах, безнадежно опоздали. В лучшем случае храбрые полевые командиры-самородки могли лишь оттягивать неизбежное поражение своих мужичков, постоянно страдавших от недостатка оружия и боеприпасов. Против авиации, артиллерии, бронетехники и государственного террора шансов у крестьянских формирований практически не было, несмотря на всю их низовую поддержку. В 1921 году ленинцы совершили очередной удачный маневр и отменили невыносимую продразверстку, заменив ее относительно терпимым продналогом.

Пошли слухи о восстановлении свободной торговли с базарами и рынками.

Повстанцы радовались. «Мужики победили, хотя и временно, конечно. А вот нам, отцы-командиры, теперь крышка»^xv, — грустно сказал своим соратникам весной 1921 года Александр Антонов, возглавлявший Главный оперативный штаб Партизанской армии Тамбовского края. И в том, что позднее после долгой перестрелки Александра Степановича вместе с младшим братом Дмитрием убил их бывший партизан Михаил Ярцев, верно служивший теперь тамбовским чекистам, заключалась какая-то страшная логика.

Но кроме провозглашенного курса новой экономической политики была еще одна причина, которая подвела черту под видимой гражданской войной: невиданный до того голодный мор 1921—1922 годов.

Царский недород и ленинский мор

В Российской империи со словом голод зачастую связывали любой дефицит.

Например, в 1915 году широкую известность получило словосочетание снарядный голод в связи с нехваткой боеприпасов для полевой артиллерии, ставшей главной причиной великого отступления. Затем недостаток угля в городах спровоцировал топливный голод. Систематические недороды и неурожаи, тоже называвшиеся голодом, сразу же ударяли по тощим бюджетам хлеборобов и побуждали власти оказывать необходимую помощь пострадавшим губерниям. Поэтому в 1898 году народолюбец граф Лев Толстой отрицал, что Россию конца XIX века поражал голод, равный индийскому^xvi.

В 1866—1908 гг. население получало правительственную поддержку («воспособление») 21 раз в Таврической губернии, 19 — в Самарской, 18 — в Пензенской, по 17 — в Новгородской и Оренбургской губерниях и т. д. В 1891—1908 гг. ежегодные государственные расходы на «прокормление населения» составляли 15—16 млн рублей. В 1911 году продовольственная помощь губерниям, пострадавшим от неурожая, исчислялась суммой в 160 млн золотых рублей (почти $ 80 млн)^xvii. При этом, например, в 1905—1907 гг. крестьяне 12 губерний с пониженным урожаем выпили водки на сумму, превышавшую стоимость боевых кораблей, потерянных во время русско-японской войны^xviii.

Главная причина недородов и голодовок сельского населения заключалась в общем низком уровне земледельческой культуры, в результате чего сборы хлебов традиционно колебались и сильно зависели от погодных условий^xix. Годами пониженной урожайности считались 1889—1892, 1897—1900, 1905—1908, 1911. Перспективное решение этой проблемы связывалось с повышением хозяйственной культуры, уровня знаний, урожайности и благосостояния хлеборобов, интенсификацией производства^xx, формированием крестьянской экономики, что постепенно стало происходить в период столыпинской реформы^xxi, которой не хватило исторического времени. Благодаря этим позитивным изменениям, по оценке экономиста Бориса Бруцкуса, неурожай 1911 года удалось перенести сравнительно легко^xxii. В пореформенной России самым тяжелым по людским потерям был голод 1891—1892 гг., совпавший с массовым распространением холеры. Общее число погибших, включая умерших от эпидемии, оценивается в 375 тыс. человек^xxiii. В то же время многие тысячи жизней удалось спасти благодаря частной инициативе и общественной помощи.

На этом фоне ленинский мор выглядел демографической катастрофой.

Ликвидация большевиками рыночной экономики, запрет свободной торговли и другие реалии политики «военного коммунизма» привели к разрушению хозяйственной жизни и товарообмена, резкому падению производительности труда^xxiv и неизбежной сверхсмертности населения РСФСР еще в 1918—1920 гг. Так, например, на 1 февраля 1917 года население Москвы составляло 2,017 тыс. человек, а на 26 августа 1920-го — 1,028 тыс.^xxv «Люди мрут и мрут… От холода и голода, — записывал 18 декабря 1918 года петроградский архивист Георгий Князев. — Из больниц вывозят мертвецов по ночам. Жуткая картина — на рассвете воз с пятью-шестью плохо сколоченными гробами, из которых торчат куски голого посиневшего человеческого трупа… Как на свалку, везут на казенное кладбище. И лошаденка еле плетется. Завтра и она свалится, и десятки счастливчиков поделят ее между собою»^xxvi. Избыточная смертность выросла не только в советских городах, но и в провинции, включая губернии, где активные боевые действия не велись^xxvii. В значительной степени горожан спасало так называемое мешочничество — форма самоорганизации населения по самостоятельной доставке продовольствия из деревень в советские города с целью его нелегального сбыта на черном рынке.

Оценить показатели умерших от голода и болезней проблематично, но суммарно они составили большую часть от общего количества погибших в период от Октябрьского переворота и до конца 1920 года^xxviii.

Однако в РСФСР страдали не только горожане — положение деревенского населения ухудшалось по мере ужесточения большевистской продразверстки. Последствия не заставили себе ждать: устав от настоящих грабежей, крестьяне принялись сокращать запашку. Какой смысл в тяжелом труде, если его плоды практически даром забирали коммунисты под предлогом заботы о голодавших рабочих?.. К 1921 году посевная площадь по сравнению с довоенной упала до половины. С десятины в конце XIX века в среднем собирали 30—35 пудов ржи, в 1909—1913 гг. — 53,9 пуда, в 1920-м — 33,7 пудов^xxix. Мрачно звучала сельская пародия на официальный «Интернационал»:

Лишь мы, работники всемирной,

Великой армии труда,

Владеть землей имеем право,

Но урожаем — никогда^xxx.

В итоге, с одной стороны, резко сократилось производство дефицитного продовольствия, а с другой — продотряды выкачивали из деревни крестьянские «излишки» все в больших масштабах. Если в 1918—1919 гг. принудительные хлебозаготовки составили 108 млн пудов, то 1919—1920 — 212,5 млн пудов^xxxi. С точки зрения Роберта Конквеста, ленинские реквизиции предопределили грандиозные масштабы последующей катастрофы, а засуха 1921 года сыграла второстепенную роль. «У крестьянина отбирали столько продукции, что у него почти ничего не оставалось для собственного пропитания и, следовательно, для продолжения полноценной работы, частично оттого, что за три года [власти] удалось подавить у крестьянина желание вообще что-либо производить»^xxxii, — писал американский историк.

Голодный мор охватил примерно 35 губерний на территории Башкирии, Западной Сибири, Казахстана, Крыма, Поволжья, Приуралья, Южной Украины. В 1921—1922 гг. голодали от пятой части до четверти населения советских республик, погибли от 4,5 млн до 5 млн человек^xxxiii. Однако людские потери отчасти удалось уменьшить благодаря широкой общественной кампании и международной помощи, в первую очередь со стороны США, чьи частные и государственные расходы в пользу голодающих составили около $ 46 млн. Американская организация помощи (American Relief Administration: ARA) кормила около 10 млн человек^xxxiv.

В тот момент члены Политбюро ЦК РКП(б) сделали вымирание советского населения достоянием гласности. Они объясняли демографическую катастрофу климатическими катаклизмами, а не прямыми последствиями своей самоубийственной социально-экономической политики. По циничному заявлению Ленина, выступавшего на IX съезде Советов в декабре 1921 года, военно-коммунистический опыт предшествующих лет «был великолепен, высок, величественен, имел всемирное значение»^xxxv. Его совокупные жертвы в 1917—1922 гг. насчитывали не менее 12 млн человек, в большинстве своем погибших в голодных муках. «Еще одно-два кровопускания, подобные пережитым, и… историю России можно считать конченной, — утверждал в 1923 году социолог Питирим Сорокин, работавший в Праге над фундаментальным исследованием по истории революционных движений. — Никакие „режимы“, никакая „вера“, никакие „реформы“ ее не спасут в этих условиях». Изгнанный за рубеж ученый даже не предполагал, что руководители Коммунистической партии способны использовать голодный мор в качестве репрессивного инструмента.

«Снявши голову, по волосам не плачут»

Основатель большевизма оставил своим ученикам богатое наследство. Глубокий смысл бессмертного учения заключался в практическом умении найти и использовать любые средства, необходимые в конкретных обстоятельствах ради достижения главной цели. «Ленинизм — не библия, а диалектика, — поучительно рассуждал Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин. — Постоянной величиной в нашей политике является собственно наша стратегия — борьба за коммунизм. Тактику мы меняли и будем менять, даже радикально, когда это диктуется интересами стратегии»^xxxvi. Но вопреки всем идеологическим заявлениям и публичным декларациям в первую очередь речь шла не о мировой революции и не о создании «земшарной» Республики Советов^xxxvii.

После победы в гражданской войне ценой невероятного насилия, террора и людских потерь фундаментальная задача большевиков свелась к удержанию захваченной власти. С полноценным рождением в 1919 году номенклатуры Коммунистической партии ее множившиеся представители (от низовых аппаратных сотрудников и секретарей первичных парторганизаций до членов Политбюро ЦК) стремились к расширению приобретенных благ, привилегий и сохранению своей коллективной собственности. Тем не менее в случае поражения партии в схватке с кулацкой контрреволюцией и другими силами национального сопротивления коммунисты теряли не привычное положение, а жизнь. «Нам угрожает смерть… Вас всех растерзают!»^xxxviii — предупреждал Ленин соратников, ставших заложниками перманентной борьбы с бесчисленными внутренними врагами. Вопрос о дальнейшем господстве большевистской партии был вопросом физического выживания для десятков тысяч ее номенклатурных работников и сотен тысяч сторонников, имевших весьма шаткую опору в завоеванной стране.

Политическое представительство и влияние коммунистов в советской деревне 1920-х гг. выглядело ничтожным^xxxix, поскольку партия не представляла интересов крестьян. На X съезде (1921) их доля среди делегатов составляла 3 %, на XI (1922) — 7,1 %, на XII (1923) — 1,9 %, на XIII (1924) — 5,4 %^xl, в то время в населении страны — 82 % (более 120 млн из 148,5 млн человек на 1926 год)^xli. Отмена продразверстки и введение половинчатого нэпа разрядили обстановку лишь на короткий срок. «Мы до полной ликвидации гражданской войны далеко не дошли, и не скоро, должно быть, дойдем»^xlii, — сказал Сталин членам Политбюро 3 января 1925 года. Скрытое напряжение в отношениях между партией и трудовым крестьянством увеличивалось по мере развития нэпа, роста производительности труда и сельского благосостояния в 1923—1926 гг.

Сытость деревни прямо влияла на ее активность и стремление изменить ленинскую модель однопартийного государства. В 1925 году в Самарской и Тамбовской губерниях, Северо-Кавказском и Сибирском краях развернулась серьезная борьба на выборах в сельские Советы. Крестьяне требовали уравнять их в избирательных правах с рабочими, разрешить свободную агитацию, отменить монополию внешней торговли, снять ограничения кооперативной деятельности, реабилитировать политзаключенных и «лишенцев». На селе резко увеличилось количество учтенных терактов против представителей местного советского актива: с 313 в 1924 году до 902 в 1925-м^xliii.

В конце 1926 года, несмотря на богатый урожай, нэп начал задыхаться.

Хлеборобы заработали полноценные деньги и спешили купить необходимые им промтовары^xliv. Однако рынок не мог удовлетворить быстро растущий спрос, так как коммунисты искусственно ограничивали частную инициативу, внешнюю торговлю и продолжали контролировать «командные высоты» в полусвободной экономике. Дефицитные товары начали дорожать, в ответ производители подняли отпускные цены на продовольствие. В столицах, крупных городах и частях Красной армии возникло заметное недовольство. Кризис 1927—1928 гг. сделал положение номенклатуры ВКП(б) опасным. «Деревня, за исключением небольшой части бедноты, настроена против нас, — откровенно предупреждал в июне 1928 года членов Политбюро заместитель наркома финансов СССР Моисей Фрумкин, — эти настроения начинают уже переливаться в рабочие и городские центры»^xlv. Принудительные заготовки хлеба по низким закупочным ценам дали кратковременный эффект, но в перспективе не гарантировали прочности снабжения города и армии.

Оснований для тревоги хватало.

В 1926—1927 гг. чекисты зафиксировали 1612 терактов, а в 1928—1929-м — 10 120. Количество массовых протестных выступлений по стране выросло с 63 в 1926—1927 гг. до 2016 в 1928—1929. Широко распространялись антибольшевистские листовки: в 1928 году — 845 учтенных случаев, в 1929-м — 2391. В 1925 году в СССР за «контрреволюционные преступления» были осуждены 1042 человека, в 1927-м — 26 036, в 1929-м — 33 757. В 1928—1929 гг. органы ОГПУ зарегистрировали на промышленных предприятиях СССР 1576 забастовок, в них участвовали 155 860 человек^xlvi. Зимой 1928/29 члены Политбюро приступили к введению карточной системы на хлеб, а 14 февраля 1929 года выдача хлеба по карточкам стала всесоюзной.

По какому сценарию могли развиваться политические события, если бы раздраженные крестьяне снова решили сокращать запашку в знак протеста против очередного насилия над деревней?.. Голодные волнения в городах и крушение большевистской власти становились более чем вероятными. Крестьянские дети в солдатских шинелях — как и в феврале 1917 года — могли встать на сторону демонстрантов или поддержать военный переворот, об опасности которого постоянно предупреждали чекисты.

В создавшейся ситуации у руководителей ВКП(б) оставался единственный выход, чтобы защитить корпоративные интересы и собственные жизни. Хлеборобов следовало лишить возможностей для сопротивления и превратить в покорный объект государственной эксплуатации. В кратчайший срок требовалось уничтожить наиболее состоятельную и хозяйственную часть крестьян, объявленных кулаками, их имущество экспроприировать, а основную массу деревенского населения превратить из пользователей-единоличников в прикрепленных к государственной земле сельских рабочих-батраков, безропотно выполняющих плановые задания при фиктивной или минимальной оплате труда. «Смешно и несерьезно распространяться теперь о раскулачивании. Снявши голову, по волосам не плачут», — категорически заявил Сталин, выступая с докладом на конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929 года.

Колхозная система, положившая начало всесоюзному раскрестьяниванию, не могла укрепить продовольственной безопасности СССР^xlvii, не повышала сельского благосостояния и хозяйственной рентабельности. Но зато гарантировала номенклатуре ВКП(б) сохранение абсолютной власти, растущих привилегий и неприкосновенность ее коллективной собственности. Поэтому сопротивление коллективизации сталинцы были готовы ломать любой ценой, не считаясь с жертвами и людскими потерями.

Окончание следует