Дмитрий Юрьевич Кобяков (8 июля 1898 — 1978) ― поэт, переводчик, автор научно-популярных книг о русском языке.
В 1917 году окончил гимназию в Тифлисе. Первые стихи опубликовал там же в журнале «Арс» («Искусство»), который редактировал акмеист Сергей Городецкий, один из основателей «Цеха поэтов».
В 1918―1920 гг. жил в Киеве, Екатеринославе, Одессе.
Эвакуировался из Крыма в 1920 году в чине подпоручика Феодосийского офицерского полка.
Изучал медицину в Белграде, издавал и редактировал литературно-художественный журнал «Медуза», закрытый югославским правительством за публикацию сделанного Кобяковым перевода поэмы Блока «Двенадцать» на сербский язык. Выпустил в 1921 году стихотворный сборник «Осколки».
8 августа 1923 года переехал в Чехословакию с имматрикуляционным1 свидетельством студента Люблянского университета. В 1923―1924 гг. учился на Русском юридическом факультете в Праге (числился его студентом до 1928 года). Вступил в поэтическое объединение «Скит поэтов».
В 1925 году уехал в Париж, где произошло знакомство с писателями А. М. Ремизовым, И. А. Буниным, А. И. Куприным, М. А. Осоргиным.
6 ноября 1926 года Кобяков писал А. Л. Бему2 из Франции: «Плохо мне сейчас. Работаю поздно — иной раз до 11–12 ч[асов]. Не могу ни читать, ни думать — а уж о писании нечего и говорить. Сколько ни работай — денег не хватает!» Вынужден был работать фотографом, маляром, электриком.
Руководил издательством «Птицелов», в котором выпустил свои поэтические сборники «Керамика» (1925 г., в него вошли стихи, написанные в Праге), «Вешняк» (1926), «Горечь» (1927), «Чаша» (1936). Член Союза молодых поэтов и писателей в Париже.
В том же издательстве в 1926 году был соредактором сатирического журнала «Ухват», в котором публиковались Саша Черный, Надежда Тэффи, Михаил Осоргин, иллюстратор ― Юрий Анненков.
Участник собраний литературного объединения «Кочевье».
Во время войны был угнан в Германию, бежал и вступил во французское Сопротивление. Участвовал в парижском восстании в августе 1944 года, был ранен.
В феврале 1945 года начал издавать в Париже сатирическую газету «Честный слон».
В 1956 году переехал в ГДР, а в 1957-м вернулся в Советский Союз. Жил на Алтае.
В Алтайском книжном издательстве (Барнаул) выпустил книги «Бессмертный дар. Повесть о словах» (1965), «Приключения слов» (1975), «Слова и люди» (1976, 1977).
На Страгове3
Зачертит насмешливый и оголтелый
коричневых листьев тяжелый взлет,
над дымом аллеи — осенний — провеет
прозрачнейший ветер — летя вперед.
Коричневы листья. И вот пелеринкой,
и вот, как осеннее золото кос,
прольется из сердца — разбитая крынка —
чадящим укором в дыму папирос.
Подумав — не вспомнить — зачем и едва ли
поможет продолжить и вспомнить когда.
Как будто так медленно не нарастали
на горечь разлуки слоями года.
Июнь 1924 г.
«Мне любовей прискучили смеси…»
Мне любовей прискучили смеси,
равноценность обычных начал;
я на гвоздь свою душу повесил
и баюкал ее по ночам.
Но из мяса кровавого свечи,
черным дымом сердящий свист,
мне не страшны чугунные встречи,
и во мраке я буду чист.
Надоевший ли солнечный разум,
опоясанный крыльями птиц, —
взлет на небо — но только не сразу —
постепенно, как вывих ключиц.
Кто откроет мне жизни двери?
без души — загорится ль свеча?
Я любил, потому что не верил,
и молчаньем своим отвечал.
Стихи из сборника «Керамика»4
I. Посвящение
Нет, ни одной строки — доколе
моя упорная душа
со звездной карты не отколет
и в ночь не опрокинет шар.
Нет, никогда — доколе профиль
не выжжется в моем мозгу
и, отразившись в черном кофе,
качнется — сгинув в какаду.
И только в прутьях клетки старой
хохол блеснет и острый клюв —
над чашкой — золотистым паром
когтисто лапу протянув.
II
В почтовой конторе и сегодня так сини
глаза продавщицы, но марок кайма,
но белый конверт, как за окнами иней,
и сторож, стуча деревяшкой, хромал.
По стенам — пестры — расписанья о лете,
о разных курортах, о ваннах, и там
крученых, пеньковых и шелковых петель
бездумье опутает по городам.
И так, не сегодня ли, завтра, но все же
зачем и когда и придет ли ответ,
когда такой терпкой гримасою прожил
всю жизнь — ненужных и скомканных смет.
Но вот перед тем, как захлопнуть окошко,
— Пора, уходите, прием до шести, —
мелькнет продавщица и простенькой брошкой
как будто насмешливо бросит — прости.
Как сторож, сметая обрывки в корзину,
стучит деревяшкой, и иней в окне.
Не вспомню, зачем и куда я закинул
письмо заказное и, кажется, мне…
III
В таверне, в трюмо, на столах и эстраде —
где в облаке дыма краснеет стекло,
в стекле отражаясь, я медленно гладил
залитую скатерть и призрачный стол.
И дергаясь в такт под ударами бубна,
рвался через дым, через звуки туда,
где медленно плыло норвежское судно —
на плоских обоях — в пятнистую даль.
Но крепкие руки у пьяных матросов.
И в щепы, и с криком летит табурет.
— Смотри, я на мертвое судно забросил
бочонок с водою и ящик галет.
Увидишь — не хватит; не хватит, не хватит…
Я с ужасом пьяным схватился за стул.
— Поверь мне — и, скрипнув зубами, с проклятьем
с разбегу на стену и в трюм сиганул.
И все разорвалось. И в треске, и в искрах
летят обгоревшие струны, смычки.
Но голос кричит сквозь соленые брызги:
— Крепчает, держись и канат закрепи!
IV
Когда-нибудь кто-нибудь это расскажет.
Железным гвоздем на стене
начертаны знаки в известке и саже —
но смысл непонятен и нем.
И след на печи, на гвозде — где качались
подтяжки — и где он висел,
и где, захлебнувшись, скрипели ночами
известка, и сажа, и мел, —
И где шеламутил — щемящий и серый —
и юркий такой домовой, —
смеялся, кусаясь, и пальцами мерил,
покуда он дергал ногой.
На печке отдушины желтая кнопка —
и длинная тень на стене —
и тень домового — скользящая робко —
подальше от замерших тел.
V
Мне слово нежное, как бабочкины пыльца,
как трепет солнечный загнувшихся ресниц,
как будто слышится — когда не спишь и снится
далекий профиль позабытых лиц.
Глаза озерами — солеными глотками
пью мертвым выдохом, — окаменев во сне,
когда огромный бирюзовый камень
в глуби озер накапливает гнев.
Чужой любви — и непохожий сколок,
глаза — как проруби, болотного окна
опаснее. И мысли частоколом
не оградишь и не поймешь — прогнав.
И слово нежное, как лживая ограда,
как лживый пузырек, — поднявшись из глубин —
болотным насыхом — как этим сердцем прядал —
глаза озерами, — их камень полюбив.
VI
Мне сегодня с грозой не тревожится,
с мокрым грохотом летнего дня.
На земле запупырилась кожица
под дождем, как копытом коня.
И на листьях — оранжевым конусом, —
расширяя ненужную боль,
гнулись радугой желтые полосы
солнца — в каплях прозрачных неволь.
Тогда полдня струящийся занавес
я менял на янтарный закат,
и насмешливо тополи кланялись,
окружавшие брызжущий сад.
Не пьянящим ли воздухом травится
след в душе и широкой груди —
когда вечером летней красавице
вместе с звездами дымно кадил.
VII
Фонарных решеток узоры на стенах,
пестрят закоптелые своды таверн,
и красны блестящие камни ступенек,
ведущие к устью канала Марен.
Упругие ряби живого агата
податливо брызжут под черным веслом.
«В таверну, в таверну! Сегодня богатым
и щедрым, signori, я буду послом!».
Спешащая тень остроносой гондолы
мелькает на зелени мокнущих стен,
и капает гулко сочащийся холод —
замерзшая кровь обессилевших вен.
На черной воде окровавленный кокон —
краснеет, как сгусток крови, полоса,
и светят гондоле из огненных окон
таверны раскрытой ночные глаза.
VIII
Мне ль для тебя — сказать, так будет жутко.
Очнувшись в четкости запнувшихся минут, —
твой мутный сон — в прорытых промежутках
засыпать строфами — горою черных руд.
Иди, иди! Проснешься ли от боли,
от диких выкриков алтайских колдунов —
в парижских улицах, и в этом я не волен,
скалистый кряж, покрытый лесом снов.
И пусть покажется средь острошпицых кровель,
в покрытых лунной чешуей стенах —
твой дым костра, во дни алтайских ловель —
в парижских улицах — разметывает прах.
IX
Мостков деревянных скользящая сырость,
кабинок коричневых черные рты.
Волна набежала на пляж и зарылась
в песок солнценосной и желтой икры.
Янтарные смолы прозрачны на досках,
и душно в бутылочной зелени вод.
У самого берега хлюпает плоско
залитый медузами тонущий плот.
Внизу серебрятся в корзинах макрели,
блестящие солью своей чешуи,
и медленно плещется светлая зелень —
пронзенная солнцем — далекая ширь.
X
Сны — буревестники грядущих дней,
в них сила темная, в них черный пламень
сверкает заревом иных огней —
то встреч с забытыми, то именами.
И явь прозрачная чужих оскомин,
и терпкий привкус в ней — чужой любви,
чей рот пьянящий — нет — чей взгляд нескромен
во сне и в яви мне — о чем просил?
Мы полусонные, мы только дети —
во сне мы любим всех, но наяву
одну из тысячи — и не отметим —
и не откликнется, и не зову.
Но только в комнате на третьем часе,
когда навалится кошмар на грудь, —
мы виноватые, мы перекрасим
в душе разлуки все — на слово — путь.
XI
На сцену, на сцену — момент — но и только!
Познав раздвоенности белых ночей
так бешено мчаться за призрачной ролькой,
для этих — любимейших — всех и ничей.
И круг замыкая сверкающей рампой,
под занавес спущенный хлещет партер,
сыграть, и в последний, как будто в эстампе
застыв, — изумить простотою манер.
А дальше не надо, а дальше любимей,
нежнее, спокойнее и горячей
для тех, кто зачертит из огненных линий
мой образ единственный — всех и ничей.
XII
Вот — выжатый день
стелет мокрый покров.
Крот роет тень —
мост через ночи ров.
Гам заскоруз и стих,
рыхлой осел стеной,
там через звездный вихрь
спину согнул другой.
Врет, кто из жизни сна
делает день забот, —
сот омертвелых дна
трогать не должен тот.
Мне через сон — в садок —
рыбой ленивой жить.
Гнев — это плеснь богов,
радость — как волчья сыть.
XIII
От изумленья тихо ахнул — так выросла, ужель…
И садом в комнате запахло от кончиков ножей.
Но фрукты на столе лиловей, краснее и еще
Янтарных виноградин брови шепнули — не прощен.
Но только памяти пробел, как в окнах клочья сада,
Мне шалью душною надел, как поцелуй — в награду.
Не виски ль с содой? Иль ножей проржавленных нам пару?
Дуэль?! На сколько этажей проклятие попало!
Удар повиснул на стене, застряв между кирпичин.
Ах! станет ли душа синей, когда все безразлично…
И так испуганно ушла, а сад весь искалечен.
В наследство мне остался шрам и память губ и плеч ее.
Прага. Скит Поэтов. 1924 год
***
Бессмысленный и невозможный день.
Без передышки всяческая мука.
И человек, и человека тень,
И рядом с звуком ― отраженье звука.
А вечером, в десятом этаже,
Где потолок в лиловое окрашен,
На переломе, на ночной меже,
Мы вспоминаем о любви и чаше.
Какой любви и чаше?! Берегах,
Наполненных голубоватым морем,
Иль о хрустальных, тоненьких краях
Бокала, источающего горе.
Мы все равно судьбы не переспорим.
Огромная, незрячая, она
Стоит неумолимо у порога,
Не покидает нас во время сна,
Сопровождает в каждую дорогу.
И мы глоток короткий за глотком,
Не отрываясь, поневоле пьем.
***
Ты сегодня не скажешь по-прежнему робкого «нет».
И раскроются губы твои не для слов ― поцелуя,
Будет медленно длиться и литься ― и тысячи лет
Обгорать ― и обжегшись ― на воду не дуя.
Только спазмам души ― и новых не выдавить слов.
Каруселью вертятся, кружатся и падают стены,
Будет счастье такое ― огромный, гремящий улов,
И любовь, только ты, без конца и без смены.
Подходи, залетай ― мы не знаем распутаться как ―
Этот вихорь клубящийся, ливень сверканий в пустыне,
Этот душный и огненный, молненный мрак,
Он, не требуя, жжет и не стынет.
Обессилевших слов ликованье в нерудной лапте
Перекинь, улыбаясь, но все же еще не начало,
Сколько новых исполнится вечером наших затей,
Сколько радостей редких в веселых печалях.
Не трудись узнавать, торопясь в недоверие душ,
Близок локоть, ― когда и его не укусишь,
Бей, буянясь ― и душные стены обрушь,
Из обломков мы выстроим новые души.
Папиросы ломаются в пальцах ― и сохнет во рту,
Этот круг между нами, этот стол, этот ужас преграды.
Капитаном я буду на нашем волшебном борту,
И на мостик ― вдвоем мы и выше ― останемся рядом.
Погляди сквозь расщелины светлых прищуренных век.
Видишь ― солнце огромное виснет на черных ресницах.
Я сегодня корабль, как сердце, как жизнь рассек,
И любовь будет длиться, и длиться, и длиться.
***
Искусственность теперь не в моде,
А суеверье не по мне.
Мои стихи, где боль и гнев,
Давно заброшены в комоде.
И равнодушнее влекусь
Ко всяким новым испытаньям,
Люби и грусти терпкий вкус
Сменили опытность и знанье.
Не пробую и сгоряча
Сойти с наезженной дороги,
Где все прекраснейшие ноги
Однообразны, как печаль.
***
Катилась жизнь ― тяжелые года,
Неслись вприпрыжку легкие недели,
Менялись пыльные, как небо, города.
Менялись дни ― мои часы бесцелья…
Текла вода, и облака бывали,
Такие легкие небесные дома.
Там, может быть, свои собаки лаяли,
И вечером плыла своя луна.
Но я ушел, быть может и не быть,
А только снился длительный кошмар,
Как пыль и дым, блестящий мыльный шар,
Мгновенно отразивший небо.
***
Весна в снегу ― и стены зеленеют.
Моя душа ― сгоревшая звезда.
Так смерть придет и медленно обменит
Сырую комнату на лучезарный зал.
И жизнь, и смерть ― равно меня не ранит.
В одной начало ― ожиданье сна,
В другой предчувствие тянется ночами ―
Торжественная смерть ― весна.
***
Глотаю дым и задыхаюсь в ливне
Чужих, наскучивших и омертвелых слов.
Что мне сказать, когда любовь, как бивни,
Бьет в эти стены каменных оков.
Разбить любовь, как разбивают стекла.
Когда б в диковинку и эта ревность мне!
Душа, душа ― она уже поблекла
От скучных слов, растаявших в вине.
Еще о чем? Какие нам приличья?
В твоей душе гуляю, как в саду.
Пригнулась к столику, испуганная, птичья,
Свою любовь ненужную задув.
И все слова ― наскучившие бредни;
Что скажешь ты, все ложью опоишь.
Вчерашняя любовь ― безвредна,
Как после выстрела перегоревший пыж!
***
Мне снова кажется (когда бы повторилось!):
В зеркальном шуме дымного бистро ―
Базары сонные далекого Каира
И желтой заводи отяжелевший рог.
И в узких улицах (когда б не эта рама!)
И солнца жар (холодное стекло!)...
В дыму зеркал блестят вершины храма
И эта площадь ― потускневший стол.
Но встать нельзя: просижены диваны,
Кто здесь свершит полуденный намаз?
Когда копьем простая ложка ранит
В предсмертном стоне увидавших глаз!..
***
Обои розовы ― и двери расписные.
Коричнев пятен омертвелый лед.
И одинаково ― убоги и хромые ―
И столик письменный, и стула переплет.
Писать, писать… Но «муки вдохновенья»
Как муки призрачной, обманутой любви.
Мне не дано блестящего уменья
Играть в таланты, и любовь, и сплин.
Я только кашляю ― и, может быть, умело
Владею насморком и гриппом иногда.
Мои цветы любимые ― омела ―
Мне помогали долгие года.
Но вечер розовый размазался по крышам.
И в синем зеркале мгновенное лицо,
И мой двойник ― куда сегодня вышел?
Душа запуталась каким еще концом?
***
Последний свист ― гремящая стезя.
Я не напрасно в эту жизнь поверил.
И слово горькое (его забыть нельзя),
И гром, и блеск, и дым дебаркадера.
Лететь бульварами в знакомые места:
Вчера, вчера! О сколько лет осталось!
Кто о любви далекой не мечтал,
Играя в робкую, покорную усталость.
Окно высокое, и на защелке дверь,
С прощальной ласковостью думая о новой,
Любить далекую, но целовать теперь ―
Глаза знакомые и неродные брови.
***
Дымится пунш, и чарочки литые
Блестят прозрачною и темной желтизной.
О, если б мне сказали и другие:
Вернется вечером покинутая мной!
Но ночь пройдет ― и комната остынет,
И в сером сумраке ― туманное стекло,
На подоконнике стаканы и пустые
Бутылки мокнут обнаженным дном.
Сквозь занавески небо голубое
И крыши черные просвечивают мне;
Свети, свети: когда глаза закрою ―
Твои глаза увижу я во сне.
И снова вечером ― и будет ли начало
Или конец, приснившийся когда?
Но не узнать: куда меня умчала
Душа, сорвавшаяся в чьи-то бездны сна.
***
Мурлычет кот ― уют мещанской были.
Бренчит посуда на большом столе.
На полке ряд, под покрывалом пыли,
Старинных книг хозяйственный совет.
И блики ржавые ― кастрюльная отрада:
Пылает печь для чьих-то именин.
Хозяйка, красная, уже сама не рада ―
И где-то снова напроказил сын.
И ровно в семь вопящая орава
Ворвется в сад и комнатную чинь.
Отец молчит, хотя крутого нрава,
И только шепотом: «Цветы не опрокинь».
Но поздно вечером зевается так сладко ―
И в белых простынях так мягко утонуть…
К усталой матери, запутавшийся в складках,
Прижался маленький и жадно ищет грудь.
***
На вертел нижутся и заяц, и коза.
В хрустальных гранях отсветы и пламя.
Забыть, не думать, то, что предсказал
Колдун и шут ― наш собутыльник пьяный.
Колдун и шут с угрюмой бородой:
Колпак трезубый над трезубым троном.
С каким насмешливым и злым укором
Он тряс своей звенящей головой.
Отыгранная роль ― не женщиной, не смертью
Соединить отпавшие года:
Когда бы правильно он карты сдал,
Как мысль, козой, нанизанной на вертел.
Единый миг и с женщиной, и в смерти.
Единый миг ― и длящийся века.
Струной единой звуки извлекал,
Единой мыслью, нанизанной на вертел.
Но шут уполз, и дремлет наш король.
Потухло пламя в очаге дубовом.
И умер я ― отыгранная роль.
И шепчутся в углах о жизни новой.
Октябрь
Прикуривали не спеша ―
Со временем всему научим.
И хрипло паровоз дышал,
Вагонные напружив кучи.
Дым стлал без ордера ковры,
И пили водку без отдачи.
Врывалась в щели пыль ― и рвы
Внизу просачивались к дачам.
Скрипели стены ― и когда
Штыками лязгали о прутья,
Один податливо рыдал
В своих заношенных лоскутьях.
Другой смеялся ― и сквозь сон
Цедил, как через сито, будни ―
И к рыжей бороде присох
Окурок, брошенный лахудрой.
Ползла взъерошенной змеей
Земная медленная скука,
Однообразно кто-то гукал
За тонкою своей стеной.
***
Раствори вдохновением стужу ушедших ночей
И в спокойствии ясном ― улыбнись и скажи откровенно,
Что неистовость прежняя зря ― и ничей
Оголтелый закат дожидается новой измены.
Что тропинки в лесу ― это только казалось нам ―
Приведут к заколдованным огненно-рыжим полянам.
Перечесть ― и по пальцам запомнить, что были года,
Не года ― а минуты, упавшие в памяти ямы.
***
Ты не одна. А здесь забиты ставни.
Рассвет молчит, забросив черновик.
Каким себя великолепным камнем
Перед тобой могу вообразить?
Валюсь в ночи. Ты, верно, ошибалась.
Не болен я. И ночи тоже шалы ―
Но я сейчас не сумасшедший ведь.
И равнодушие, когда бы ты устала,
Как эти звезды таяний во льду ―
Когда еще не писанным уставом
С твоей души, как с крыльев, пыльцу сдул.
***
С какою радостью встречал,
Обманывался, веря на «поди».
Припоминая сгоряча,
Как солнце стыло там, на западе.
И воздух стыл ― сплошной озноб,
Деревьев тени плыли наискось.
Из всех намеченных дорог
Какую выбрать, не раскаявшись?
Как заблудиться не любя ―
В лесу знакомом и приученном?
Закат ― он существует для
Любимейших и неразлучных.
***
Рассвета метровый поток,
Не время ль бросить папиросы?
Окурки в комнате утесом
Загромоздили потолок.
Бумаги ширятся поля,
И лепятся чернила гажей ―
Когда стихи, как тополя,
И рифмы вымазаны сажей.
Когда покажется лицо
В испуганных зеркал осколках,
И чутким ухом ловишь цок
Игрушечных копыт под елкой.
Когда не свечи ― только гарь ―
На хвоях не хватает масок,
Когда не в музыку ― ударь
По клавишам чугунных касок…
***
Декабрь. Рождество без снега и без елки.
Но фонари по-прежнему высоки.
По авеню ― не улицам ― проходят
Чужие, торопящиеся ноги.
Не пахнет Рождеством, не пахнет елкой ―
Перегоревшими свечами, хвоей.
Чем заменить подарки и бруснику
И стон восторженный проснувшегося сына?
Чем заменить? Какая смерть поможет?
Метро, бистро и уличная девка…
Свет рыжий заливает сердце,
Игрушки чуждые и чуждый разговор.
…Сочельник. Легкий скрип по снегу.
Лиловый сумрак. Серые глаза.
Чем пахнут снег и губы на морозе?
Как высказать тебя, любовь?
Увидим
Чьи-то встречи ― и опять... как было.
Воздух жаркий ― это пыль в метро.
Здесь светлее ― Она выходила
Лестницей выше ― и лифт, как дом.
И опять по-прежнему скажет ―
И промолчит ― что ж еще?
Если губы и душа в саже,
Если снова потерян счет…
Было, будет: в салазках дети,
Снег, сугробы, льдистый путь.
Где, когда, на каком на свете…
Пыль в Париже ― метро и муть.
Урок
Лестницей, ступеньками
И амфитеатром
Деревянно тенькают
Парты, стоя рядом.
Что мне откровенья
Этих черных кафедр?
И каким уменьем
Белым станет кафр?
Ах, как в этой Африке
Сонно и пустынно,
Полушарий картами
Зреют апельсины.
Пыльным тянет голосом
О реке Замбези,
О торговле коксом,
Мылом и железом.
Липнет стрелка модная
К цифрам циферблата,
На лице ― победная
Пластырем заплата.
***
Стих мой волен, и легка походка.
Я сюда пришел издалека.
На пути моем, пути коротком,
Встретится широкая река.
Чувствую ― не плыть, не переплыть мне.
Кто мосты мостит мои во сне?
Кто мне стелет золотом и житом
Узкую последнюю постель?
Эх, легка рука (рукав засучив) ―
Вот немножко шире бы в плечах ―
Размахнуться (это ль случай?) ―
Повернуть в обратную рычаг.
***
Пружинясь ― ловишь спугнутое слово,
Густеет мысль, густеет свет в душе.
Сосредоточено в моем карандаше
Усилие невиданного лова.
Но крепки нити темного покрова ―
Воздвигнут прочно заостренный шест
Ушедшего, уже чужого слова.
Подготовка публикации и комментарии О. Репиной
1 Имматрикуляция ― официальное внесение в список студентов.
2 Альфред Людвигович Бем (1886―1945?) ― историк литературы, общественный деятель. В эмиграции с 1920 г. в Белграде, в Варшаве (до 1922), затем в Праге. После ареста НКВД судьба неизвестна.
3 Страгов — возвышенная часть левобережной Праги, где находится Страговский монастырь и откуда открывается вид на город.
4 Кобяков Дмитрий. Керамика. Тринадцать вещей двадцать четвертого года. Париж: Птицелов, 1925.
ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ
Государственный праздник Чехословакии
Государственный праздник Чехословакии
теги: новости, 2024
28 октября Чехия отмечает День образования независимой Чехословацкой республики. День создания независимого чехословацкого государства является национальным праздником Чешской Республики, который отмечается ежегодно 28 октября. О...
Воспоминания Александра Муратова
Воспоминания Александра Муратова
теги: новости, 2024
14 октября с.г. из типографии вышла первая книга "Воспоминания" Александра Александровича Муратова многолетнего автора журнала "Русское слово" Автор выражает слова благодарности Виктории Крымовой (редактор), Анне Леута (графическ...
журнал "Русское слово" №10 уже в типографии
журнал "Русское слово" №10 уже в типографии
теги: новости, 2024
Уважаемые читатели и подписчики журнала "Русское слово"! Спешим сообщить вам о том, что десятый номер журнала "Русское слово" сверстан и отдан в печать в типографию. Тираж ожидается в ближайшее время о чем редакция РС сразу все...
Выставка в Клементинуме к 100-летию Славянской библиотеки
Выставка в Клементинуме к 100-летию Славянской библиотеки
теги: новости, 2024
В рамках празднования столетнего юбилея Славянской библиотеки 5 сентября 2024 года, в здании Клементинума состоялся международный симпозиум «Славяноведческое библиотечное дело и его влияние на современное общественное образован...
Столетний юбилей Славянской библиотеки
Столетний юбилей Славянской библиотеки
теги: новости, 2024
Дорогие друзья! Вчера, 5 сентября, наша организация "Ruska tradice "с гордостью приняла участие в праздновании 100-летия Славянской библиотеки, нашего многолетнего партнёра. В праздновании юбилея Славянской библиотеки приняли у...
Выставка казахской культуры в ДНМ
Выставка казахской культуры в ДНМ
теги: новости, 2024
В большом зале Дома национальных меньшинств 08.10.2024 в 12:00 открылась выставка, посвященная казахской культуре. ...
Летние выставки в Чехии
Летние выставки в Чехии
теги: новости, 2024
Дорогие друзья! Если вы не уехали из Праги куда-нибудь на море, то у вас есть шанс посетить одну из региональных галерей во время летних каникул. Национальная галерея для местных выставок поделилась своими фондами и поддержал...
Выставка Вендулы Бржезиновой в ДНМ
Выставка Вендулы Бржезиновой в ДНМ
теги: новости, 2024
В Доме национальных меньшинств 2 июля открылась выставка Вендулы Бржезиновой "Мужество, добро, примирение"! Смысловое значение названия выставки таково: "Мужество жить, быть добрым к себе и окружающим и мириться с собой ...