(Другие фрагменты см. «Русское слово» № 2/2024, 6, 7, 8/2021)

Июльские бои 1942 года за Воронеж вынуждали эвакуироваться. Начался демонтаж сахарного завода. Следует отметить, что в конце войны все быстро восстановили, ведь через полтора года фронт был уже далеко, у Киева на Днепре. Новопокровский сахкомбинат еще 50 лет успешно работал, вплоть до самой перестройки. Вспомним, что до революции оборудование сахарным заводам поставляли заводы Шкоды из Чехии, а также киевские Гретера и Кривнека и Южнороссийский машиностроительный.

В нашем обозе собралось более двадцати повозок. Они были поставлены в один ряд. Спать укладывались на земле под повозками. С краев телеги спускали брезент, на землю подстилали солому. Тепло заворачивались и спали, как в палатке.

Утром на рассвете доярки пошли доить коров, а мы, ездовые, запрягать лошадей и волов. Завтрак был простой — молоко и хлеб. Командовал всей колонной бывший главный агроном сахарного комбината Филипп Александрович Магдаченко, немолодой уже человек, эвакуированный в прошлом году из Винницкой области. Ехал он первым на легкой коляске-линейке. За ним гнали стадо, которое одновременно паслось по обочинам дороги, а за стадом везли бидоны, ведра и другие предметы, необходимые для дойки, следом ветеринар со своей аптекой. Там же ехала мама с учетными документами на надои элитных коров. Вдоль стада верхом гарцевала на лошади зоотехник — молодая женщина в брюках и авиаторском шлеме. За всем этим шел длинный обоз в два десятка повозок. Конечной целью движения был Каменский район Пензенской области, ближайшим ориентиром — большое село Сампур, известное своими былыми достижениями в коневодстве.

Полтора месяца в пути по российской глубинке

Первый день казался трудным — все новое, незнакомое. Наши переходы были короткими — от 15 до 20 км. Потом стало полегче, я привык к своим волам, а они ко мне. Через несколько переходов мы были возле города и станции Кирсанов. Там надо было пересечь железную дорогу, не заезжая в город, и ехать вдоль аэродрома, правда, невоенного, а аэроклубовского, но это все равно портило настроение: с железной дорогой и аэродромами у нас были связаны неприятные воспоминания по лету 1941 года в Курской области. Но все обошлось, налета немецкой авиации не было. Мы не знали тогда, что 12 июля был создан Сталинградский фронт, а 17 июля началась Сталинградская битва. Не знали, что южнее нас фронт уже приблизился к Волге и вышел на Северный Кавказ. Нам до Волги было еще добрых три сотни километров пути.

Но о войне нам напомнил немецкий самолет после Кирсанова. Я его увидел мельком, но услышал впереди пулеметную стрельбу. Самолет двигался с запада на восток. Говорили, что он снизился над стадом, выстрелил короткой пулеметной очередью и полетел дальше. Под вечер, когда стадо остановилось, одна доярка увидела, что у ее коровы шейная складка чем-то наполнена. Ветеринар осмотрел и сказал, что там прошла пуля и образовалось подкожное кровоизлияние. Он привязал корову к возу, сделал разрез и выдавил довольно много крови.

По мере продвижения к восточной границе Тамбовской области казалось, что мы уезжаем в прошлое. Степь была в значительной мере целинная, заросшая душистой полынью высотой до пояса. Она отличалась от той полыни, которую в Украине называют чернобылем. Вспомнилось стихотворение А. Майкова: «Степной травы пучок сухой, он и сухой благоухает! И разом степи надо мной все обаянье воскрешает...» Обработанные земли виднелись только вокруг населенных мест. Земельные угодья резко отличались своим видом от украинских полей — сплошь обработанных. Уже тогда я понял, что Россия — это не Украина, а Украина — не Россия. Л. Д. Кучма это огласил спустя 60 лет.

Мы проезжали русские, мордовские и татарские села. Жители их были очень бедные. Они напоминали описания Радищева в «Путешествии из Петербурга в Москву». Почти все были обуты в лапти, одежда из домотканого полотна примитивного покроя. Портки у мужчин застегивались только на одну большую пуговицу. Женское платье напоминало мешок с прорезями для головы и рук, поясом служила обычная веревка, никакого белья не было. Доярки удивлялись, как можно так примитивно одеваться. Избы были бревенчатые, без штукатурки и побелки как снаружи, так и изнутри. Полы в избах земляные, а там, где они деревянные, их не моют, а натоптанную со двора землю счищают сапой, лопатой и выметают березовым веником.

Наш обоз вызывал у жителей большой интерес. Мальчишки кричали: «На валухах едут!» Взрослые удивлялись, что у нас смирные быки и на них можно ездить. Говорили, что у них коровы необгулянные, просили остановиться на несколько дней. Они не знали, что волы не могут быть «кавалерами» их коров, чем и отличаются от быков.

Следует заметить, что отношение к нам было радушное, участливое и сочувственное. Нам подносили молодую картошку и зеленый лук. В одном селе угощали нас медом и своеобразными «дынями»: свежий огурец разрезался вдоль, и половинки окунались в свежий мед — получалось что-то по вкусу похожее на дыню.

В Пензенскую область въехали через большое село Аргамаково. Природа там красивая: поля чередуются с участками лесов — липягами (от слова липа), течет речка Кевда, на лугах пасется скот. Начиналась территория Чембарского (теперь Белинского — именно в Чембаре родился «неистовый Виссарион») района Пензенской области. Здесь у нас был день отдыха, до райцентра оставалось 32 км.

На следующий вечер проехали через село Тарханы (Лермонтово). В стороне от дороги сквозь деревья виднелся дом бабушки М. Ю. Лермонтова — Е. А. Арсеньевой, где будущий поэт провел детство.

Также из Чембарского района, из деревни Черныши, происходили предки публициста, революционного демократа Н. Г. Чернышевского, а из села Ключи — предки историка В. О. Ключевского. Они оба родились в семьях сельских священников Чембарского уезда. Из села Вражское происходит семья крещеных татар Тухачевских, маршал М. Н. Тухачевский здесь жил в детстве.

Во второй половине августа мы покинули Чембарский район и въехали в Каменский — цель нашей одиссеи. В 20-х числах остановились между татарским селом Кикино и русско-мордовским православным селом Кевдо-Мельситово (Кевда — мордовское название речки, а Мельситов — фамилия бывшего землевладельца, местного татарского богача). Здесь у нас был привал на несколько дней. Наш руководитель Ф. А. Магдаченко уехал вперед, в райцентр Каменку и свеклосовхоз им. Калинина, что возле нее. Туда надо было проехать еще километров тридцать. Он должен был решать вопросы, куда пригонять стадо, где размещать обоз, выяснять возможности дальнейшей перевозки скота по железной дороге в Алтайский край.

Наши патриархи Салов и Подколзин осматривали повозки и давали мальчишкам-ездовым указания по ремонту. В лесу возле Кикино росли молодые липы, у которых еще легко отделялась кора, хотя лето кончалось. Салов был специалистом по изготовлению лаптей. Он и Подколзин занялись заготовкой лыка: снимали с молодых веток кору, разрезали ее на ленты, сушили и сворачивали в рулоны. У многих из нас износилась обувь, и Салов взялся обуть нас в лапти, а заодно обучал меня их плетению.

Через день-два я получил пару лаптей, Салов подковырял подошву тонкой пеньковой веревкой для крепости. Потом эти лапти мне пригодились: я их носил до глубокой осени 1942 года, пока не наступил сезон валенок. Ботинки мои были сильно разбиты.

Вернулся из Каменки Магдаченко, и на другой день рано утром мы поехали дальше. Проехали Кевдо-Мельситово, за ним по большому мосту через реку Атамис. Далее дорога шла по территории отделения «Батрак» свеклосовхоза им. Калинина (в последние десятилетия оно стало совхозом Первомайский). Местность здесь была красивая. Слева от дороги раскинулись поля, за ними пойма реки, а справа — лиственный лес. С дороги увидели усадьбу отделения «Батрак» — побеленные домики, коровники и свинарники. Тишина и спокойствие, никакой войны. Мама сказала, что хотела бы здесь жить. Мы не знали тогда, что через месяц вернемся сюда и будем год работать и жить в «Батраке».

Проехав несколько километров, увидели на фоне зеленой возвышенности город Каменку. У левого края этого городка был виден дом с колоннами и куполами. Оказалось, что это бывшая усадьба царского вельможи Воейкова, коменданта Зимнего дворца, построенная в 1913 году для проживания и лечения местной минеральной водой Кувыка царевича Алексея, сына Николая II.

В Каменке

Объехав по окраине Каменку, выехали на ее восточный край, который примыкал к землям совхоза им. Калинина и железной дороге, уходящей на восток в сторону Пензы. Наш обоз разместили на площади возле «Заготзерна» и пакгаузов товарной станции, недалеко был вокзал. Коровы, лошади и волы паслись на скошенных полях совхоза, которые начинались в сотне метров от нас. Близость железнодорожных сооружений портила нам настроение, так как создавала высокую вероятность бомбардировки: фронт уже подходил к Волге, шли бои за Сталинград. Кроме того, в Каменке было много военных. Говорили, что это большая кавалерийская часть, сильно побитая в боях под Воронежем. А на горе за городом был военный учебный аэродром, и все время кружились самолеты.

По замыслу руководства, на станции Каменка должна была происходить погрузка стада в вагоны и отправка его в Алтайский край, на станцию Баюново, в Косихинский свеклосовхоз. Для этого нужно было иметь оборудованные товарные вагоны и запас фуража. После нескольких дней пребывания в Каменке Магдаченко поехал в Пензу решать вопрос с железнодорожниками, а мы, ездовые, разгрузили повозки и двинулись порожняком за сеном по знакомой уже дороге в сторону Кевдо-Мельситово. Заехали на большое поле отделения «Батрак» и увидели тюки прессованного сена. Это была «мешанка» — овес, вика, эспарцет и еще что-то. Начали грузить эти кубические тюки на повозки. Процесс шел медленно — мы не имели опыта. Когда выезжали с поля на дорогу, то тюки часто падали — не хватало веревок, чтобы их увязать.

Только проехали по дороге несколько сот метров, как моя повозка сломалась: лопнула поперечная нахлестка, платформа стала под тяжестью груза плоской и легла на колеса. Уже вечерело. Что делать? Дед Салов принимает решение: все повозки, которые могут ехать, поедут в Каменку, а я останусь ночевать на дороге, отпустив волов пастись. Завтра за мной должны приехать несколько повозок, перегрузят сено и починят мой воз, чтобы он доехал хотя бы до Каменки.

Я остался один в незнакомом месте. Волов загнал туда, где была сочная трава, а сам залез наверх своего груза и, раздвинув тюки, соорудил гнездо, в котором решил спать. Мне было страшно. Боялся, что могут прийти татары из села и угнать волов. Ночь была темная, безлунная. Я не видел, куда ушли волы. Наконец меня свалил сон. Проснулся на рассвете. Увидел недалеко своих волов, они мирно лежали и жевали жвачку, никакие татары за ними не пришли. Я слез и начал двигаться, чтобы согреться. Часов в десять за мной приехали, перегрузили тюки на другие повозки, что-то сделали с моим возом, и я приехал в Каменку. Оказалось, что у меня было больше тонны груза, и воз должен был сломаться.

В ожидании железнодорожных вагонов дни текли однообразно. Теперь все ездовые стали пастухами и сторожами стада. По графику ходили по три-четыре человека в поле к стаду и занимали свои посты с разных его сторон. Собирали всякий мусор для костров.

Когда сообщили, что будут вагоны и надо быть готовыми к погрузке скота, мама заявила руководству, что на Алтай не поедет, и просила, чтобы нас определили в совхоз им. Калинина на жительство и работу. В совхозе было три отделения: центральное, самое близкое к Каменке, считалось самым цивилизованным, но оно было перегружено беженцами. Мама попросила, чтобы нас направили в понравившийся ей «Батрак», что возле с. Кевдо-Мельситово, хотя там никогда не была и ничего не знала об условиях жизни, а только видела издали, когда мы там проезжали. От дирекции совхоза мы получили направление. Магдаченко поручил одному из своих помощников отвезти нас и представить управляющему отделением «Батрак» как членов семьи А. С. Муратова с Бахмачского Семзвода, поставлявшего семена свеклы по всему Союзу.

Мы распрощались со всеми и уехали со станции Каменка. Часа через полтора-два мы были в «Батраке». Начался новый этап нашей одиссеи, который продлился ровно год.

Приезд в «Батрак»

В отделение «Батрак» cвеклосовхоза им. Калинина мы с мамой приехали со станции Каменка примерно 20 сентября 1942 года. Повозка остановилась возле конторы. Нас представили управляющему отделением Петру Ивановичу Новикову. Это был типичный профессиональный руководитель сельхозпредприятия, лет шестидесяти, с седыми усами. Он спокойно, без восторга принял нас, непрофессиональных работников, и определил на жительство к семье Тарасовых. Они жили в большой однокомнатной бревенчатой избе, которая не имела сеней — двери открывались прямо на двор. В середине избы стояла большая русская печь, к которой были пристроены полати. Там располагались несколько человек на ночлег.

Глава семьи и старший сын были в армии, а мать и трое младших детей остались дома. Восемнадцатилетняя дочь работала в совхозе и была главой семьи, сын пятнадцати лет пас частных коров, младшему сыну было семь лет.

Мы у них имели угол и два импровизированных спальных места. Но я у Тарасовых ночью спал один — мама вскоре стала работать ночным сторожем в коровнике. Только сторожила она там не коров, а развешанную для просушки махорку. В большом длинном коровнике были укреплены жерди, на которых висел весь урожай, выращенный в «фонд обороны». Находиться в помещении, где сушили махорку, было невозможно. Мама и ее напарница, эвакуированная из Белой Церкви жена военного врача, расположились в тамбуре этого коровника и там по очереди спали.

Получил работу

Однажды к нам пришел комендант отделения Евдокимов. Он после ранения и лечения в госпитале получил отпуск, во время которого работал в совхозе. Он немного познакомился с нами и сказал, что надо решать вопрос о моем трудоустройстве. До этого я просился работать слесарем, но мне сказали, что есть кузнец и молотобоец, а слесарь не требуется. Поэтому мы пошли в контору к П. И. Новикову. Он расспросил, как я учился, где работал после школы, и решил, что я достаточно грамотный и взрослый, чтобы работать комендантом вместо Евдокимова, которого военкомат призывает опять в армию.

Мне объяснили, что комендант — это фактически бригадир хозяйственного двора. Я должен буду вести учет работы плотников, кузнецов, конюхов, водовоза и т. п., подавать в контору табельщику наряды, вести домовую книгу жилфонда отделения и оформлять прописку и выписку прибывающих и убывающих в райотделе милиции в Каменке. Потом мне сообщили, что 200 га леса — это тоже сфера моей ответственности: я должен объезжать его и докладывать Петру Ивановичу о том, рубят ли лес посторонние люди. Оказалось, что это тот самый красивый лес, которым мы любовались, когда ехали из Кевдо-Мельситово в Каменку.

Рабочий день в совхозе начинался с рассветом по удару колокола на вышке у пожарного сарая, летом раньше, осенью и зимой позже. Это называлось «позвонили на наряд». После удара колокола возле него собирались управляющий, бригадиры полевых и огородной бригад, молочной и свиной ферм, конюх и рабочие. Из домов на наряд шли местные, а по лесной дороге приходили жители Кевдо-Мельситово, чтобы получить трудовое задание на день. Это были женщины-солдатки, девушки и подростки до 17 лет. Те парни, которым исполнилось 17 лет, уже были в Красной армии.

27 сентября 1942 года я первый раз вышел «на наряд» как комендант и был представлен присутствовавшим. В конторе у меня был свой «кабинет» — комнатушка или чуланчик 4 кв. м. с окном. В мирное время здесь стоял радиоприемник и усилитель, соединенный с дворовым репродуктором на столбе. Теперь там хранились домовые книги и стоял мой стол. Евдокимов передал мне небольшой склад инвентаря: лопаты, вилы, грабли, топоры, пилы, копачи для свеклы, косы, серпы и т. д.

Постепенно я узнал, что в «Батраке» более 500 га занимали полевые культуры: зерновые, чечевица, сахарная свекла, около 200 га — лес, несколько гектаров — огород. Усадьба отделения состояла из девяти небольших, но плотно заселенных домов барачного типа без водопровода и санузлов, клуба, конторы, пяти частных домов, коровника, телятника, свинарника и конюшни, кузницы и плотницкой мастерской. Был пруд и один колодец. Сельсовет, милицейский участок и фельдшерско-акушерский пункт были в Кевдо-Мельситово. Там же была церковь, превращенная в клуб.

Как только мы уяснили, что теперь находимся на постоянном месте и имеем адрес, мама написала в Москву в Главсахар просьбу сообщить о нас А. С. Муратову в армию, когда главк будет иметь с ним связь. О папе мы ничего не знали уже почти полгода. Участок фронта, на котором он был весной, давно сместился с Донбасса на юго-восток, перешел через Дон и уже был на Кубани.

9 августа немцы заняли Краснодар. Кто-то привез из Каменки газету, в которой прочитали, что там немцы вывозили больных из больниц и арестованных из тюрьмы в специально оборудованных машинах — «душегубках», в которых люди умирали в процессе транспортировки от отравления выхлопными газами, и их не надо было расстреливать. Трупы выгружали в противотанковый ров. Тогда, осенью 1942 года, это было одно из первых сообщение о «душегубках».

Наша работа

Мой рабочий день начинался с того, что я после удара колокола, иногда не успев умыться, бежал «на наряд», потом шел домой завтракать. Мама, придя с ночного дежурства, что-то варила. Потом я шел в обход хоздвора.

Заходил к плотникам, дедам Ягодину и Кирееву. Первому было лет семьдесят, он имел седую бороду, на ногах лапти, второй был моложе, но тоже в лаптях, он страдал трахомой, веки у него были изуродованы рубцами, вывернуты. Плотники обычно что-то строгали для скотных дворов, любили поговорить, предлагали мне закурить махорку-самосад. Отдельно от плотников работал столяр Поликарп Масюк, эвакуированный из Сумской области. В армию его не брали по состоянию здоровья. Он был моложе их, держал себя высокомерно, знал себе цену, делал детали для колясок и саней директора и начальства всех отделений совхоза. Для этого он рубил в лесу выбранные дубки, березы и липы, выдерживал древесину в определенных условиях. В обеденном зале столовой вдоль одной стенки всегда лежали его длинные тонкие бревна. Обрабатывал он только ранее подготовленный материал, «выдержанный». Вспомнилось тогда чеховское: «Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего. Супротив человека ты все равно, что плотник супротив столяра».

Недалеко от плотницкой была кузница. В ней работали отец и сын, молдавские евреи Кек Моисей Аронович и Яша. Последний был молотобойцем. Моисею Ароновичу было за 60 лет, говорил он на сложном языке: украинско-русско-еврейском с примесью польского, но местные жители его считали Соломоном Мудрым и шли к нему за советом по житейским вопросам.

Конюшней ведал конюх Евдокимов. Он был важной персоной не только по должности, но и потому, что двое его взрослых детей были ленинградцами, которых война привела в «Батрак». Сын до войны работал в Ленинграде на Металлическом заводе, после ранения и госпиталя приехал сюда и был до меня комендантом, а дочь успела до блокады выехать из города в «Батрак» к отцу и стала в конторе бухгалтером. Евдокимов при моем приходе в конюшню говорил: «Ну, что комендант-хозяйственник скажет?» Меня такая встреча смущала, но потом я привык. Брал у него лошадь и седло и ехал, когда надо, в Каменку в милицию с домовыми книгами или в лес. А зимой, когда было много снега, запрягал лошадь в маленькие сани-розвальни, их называли «кошовкой».

Ночной сторож Багонин, охранявший в поле скирды соломы и невывезенную свеклу, был в молодости красноармейцем в дивизии В. И. Чапаева, поэтому выполнял только ту работу, которая ему подходила по нраву. А еще была колоритная тройка стариков-разнорабочих: Дементий Рудаков, Иван Гогунов и Лаврентий Тизиков. Гогунов был неграмотный и инвалид с детства — его ударила лошадь копытом в лицо, были деформированы нос, верхняя челюсть и скулы. Он говорил гнусаво, непонятно, но был физически сильным и работал водовозом, причем возил воду на ферму, в конюшню и свинарник в любую непогоду и мороз. Его жена и дочка лет 11—12 в противоположность ему имели аккуратные черты лица, бойко и правильно говорили. Это была в «Батраке» одна из пяти полных семей, которых не разлучила война. В других семьях мужчины были инвалидами или старше 50 лет.

Через три недели моей работы комендантом, 14 октября 1942 года, мне исполнилось 15 лет. Этот день прошел незаметно. Запомнилось только, что заведующая конторой совхоза Валя Рыкунова сказала: «Ты еще не дорос до того, чтобы тебе выписывать трудовую книжку, годами не вышел». Трудовые книжки оформляли только совершеннолетним.

В октябре — ноябре наступили заморозки. Спешили вывозить свеклу. Меня назначали старшим при сдаче ее на станции Каменка. Обоз из 5—6 повозок загружался на поле сахарной свеклой и колонной ехал на станцию. Ездовыми были парни и девчата немного старше меня. Моя задача была следить, чтобы никто не отстал, найти приемщиков и оформить документы на сдачу груза. Были дни, когда вывозили капусту в «фонд обороны», тогда обоз был поменьше.

День 7 ноября прошел тихо, как обычный выходной. Только управляющий Новиков и бригадиры ездили в Центральное отделение отмечать праздник. Не обошлось без потерь. Бригадир овощеводов, будучи пьяным, заснул на обратном пути в повозке и сильно обморозил руки, потом ему ампутировали фаланги нескольких пальцев. Ему было за 60, он стал инвалидом. После праздника все работы свернулись, остались только заботы о стаде коров, которое опекала зоотехник Лебедева, и уход за свиньями в свинарнике, которым командовала практически неграмотная бригадир Катушина — «Тетка Луженая Глотка». Она была примером того, как может бойкая пятидесятилетняя баба, не умеющая писать и считать, успешно руководить персоналом свинарника, в котором откармливалось до сотни свиней в «фонд обороны».

Зима. Сталинградская битва

В середине ноября полевые работы закончились, выпал снег и началась настоящая зима.

Доходили слухи о тяжелых боях под Сталинградом, и у всех было подавленное настроение: фронт уже на Волге. Куда дальше? Старики вспоминали «старый режим», сравнение с «новым режимом» было не в его пользу: в Первую мировую тоже отступали, но только в пределах западных губерний, а не до Волги и Кавказа.

Однажды работница свинофермы бабка Ворожейкина разоткровенничалась. До революции она работала в Астрахани горничной у богатого купца, а ее жених был кучером у него. Купец по теперешним представлениям хорошо платил. Они перед свадьбой достаточно заработали. Революция нарушила их благополучие, и оно за двадцать лет не восстановилось. Муж умер. Она с взрослой дочерью жила теперь в бараке в одной комнате с другой женщиной. Производило впечатление на окружающих то, что она иногда молилась перед иконой и приговаривала: «Господи, пошли еврейку, чтоб выстрелила в усатого».