Золотая табакерка

Сама его жизнь напоминала роман. Этот человек пережил и головокружительные взлеты, и крушение надежд — но во многом остался верен себе.

Он был, как говорили в те времена, «незаконнорожденным». Что многое объясняло.

А сам он однажды поведал читателям историю о золотой табакерке. Некто, богатый помещик, узнав, что известная молодая дама вдруг занемогла, дарит доктору табакерку — в обмен на обещание молчать о причинах болезни. Да-да, «ведь нынче любят бессловесных»… Еще бы! Окружающие и так слишком хорошо понимали, что господин помещик живет с этой дамой невенчанно, почти тайно… (Герцен А. И. «Доктор Крупов»)

Милая вещица, интересный предмет — золотая табакерка…. Можно было бы даже сказать — важный исторический артефакт. Именно такой табакеркой Николай Александрович Зубов после долгих пререканий и уговоров ударил по голове смертельно испуганного человека в ночном белье, стоявшего перед ним. Императора и самодержца всея Руси, обреченно спрятавшегося от вошедших к нему убийц за оконной шторой. Последовали другие удары, наконец в дело пошел шарф… И довольно быстро столь дерзко и безрассудно задуманное было окончено.

Брат любителя табакерок, Платон, блестящий фаворит государыни Екатерины, повел себя не столь хладнокровно. В решающую минуту он, кажется, предпочел бы ретироваться. Но… убоявшись возмущения вельмож, вынужден был вместе с другими исполнителями жестокого приговора судьбы зайти в царскую опочивальню. Где тайное свершилось и мрачный заговор убийства был приведен в исполнение.

 

«Ах, детство, детство…»

Народу про то, что царь задушен, конечно, не сообщили. Но, похоже, что герой наших заметок знал историю в подробностях. И это совсем неудивительно. В семье Зубовых, кроме столь удачливых братьев, была не менее замечательная сестра. Еще одна яркая историческая фигура — красавица-авантюристка Ольга Александровна Жеребцова, близкая приятельница его отца. Богатая, остроумная и веселая, она, кажется, знала все тайны екатерининского века. Несколько позднее они с нашим героем настолько сдружились, что одно время он, кажется, не мог провести дня, не увидевшись с этой интересной дамой...

Можно сделать вывод, что среда, из которой вышел этот человек (его звали Александр — раскроем читателю тайну), была весьма и весьма влиятельна. Его отец — богач, скептик, а в последние годы отчасти мизантроп — также оказался в центре (и, видимо, стал жертвой) все тех же придворных интриг, «игрою счастия обиженных родов». Во время московского пожара 1812 года, не имея возможности выбраться с многочисленными родственниками и слугами из горящего города, Иван Яковлев обратился за пропуском к одному из французских военачальников. И был приведен к Наполеону, который поручил ему передать Александру I письмо с предложением мира.

Предложение было принято Александром, как это можно понять, очень прохладно. Столь же прохладно отнеслись к посланцу французов. Опала была неизбежна.

Так богач Иван Яковлев, чье генеалогическое древо переплеталось с царским (он приходился родней Романовым), еще далеко не старым человеком оказался не у дел. Красавица-немка, которой он, пятнадцатилетней, подарил наследника, скрашивала его одинокий быт, насколько то было возможно. Но когда сын подрос и уже вступался за мать, Ивану Алексеевичу Яковлеву, должно быть, стало понятно, что старое российское барство отживает свой век.

«…она, безответная и робкая, <…> не могла вынести одного — жестокого обращения Негрова с ребенком, когда тот чуть ему надоедал; она поднимала тогда голос, дрожащий не страхом, а гневом; она презирала в эти минуты Негрова, и Негров, как будто чувствуя свое унизительное положение, осыпал ее бранью и уходил, хлопнув дверью» (Герцен А. И. «Кто виноват?»)

Несомненно, эти слова написаны о самом себе — и столь же сильно, как герои повести, сын и мать должны были чувствовать унижение при мысли о том, что их когда-то из барского каприза переведут «в людскую». История Любоньки и горячая молитва матери о ней — это и молитва матери самого автора повести.

Вот так, чем дальше, тем отчетливее, он понимал, что, кажется, нет вокруг виноватых?.. Виноват, очевидно, был сам устоявшийся, старозаветный российский порядок жизни. Роскошь и вечная праздность одних при бесправии других… Хотя, видел он, бесправие, пожалуй, было всеобщим...

Нет-нет, все самое ужасное совершается в России вроде бы не со зла. А как-то… само собой. Так, в «Докторе Крупове» барыня из лучших побуждений выдает кухарку замуж за камердинера, надеясь, что тот остепенится и бросит пить. Но получается иначе. Муж начинает пить еще сильнее, бьет несчастную жену, а их ребенок, не видя заботы, умирает…

 

Пробуждение

Столь замечательное, как партия Зубовых, окружение отца вовсе не собиралось сложа руки доживать свой век в далеких имениях. Все знают о декабрьском восстании 1825 года. Но, согласимся, не все мы хорошо представляем, по каким причинам это смелое выступление вообще могло состояться в условиях той действительно впечатляющей отдаленности декабристов от народа. В школе, захваченные событиями на Сенатской, а также последующей трагической судьбой участников восстания, мы не особенно задумываемся о поводе выступления. Конечно, мы знаем, что речь шла о передаче власти Константину. Но, пожалуй, посмертно обнародованное завещание Александра, где в обход законного наследника трона императором провозглашался младший Николай, могло навести современников на размышления — в свете на тот момент еще недавних событий 1801 года — последней перед декабрьским выступлением передачи власти.

Добавим, что многие в окружении И. А. Яковлева находились в дружеских отношениях с Константином, и официальный престолонаследник этим людям явно и очевидно благоволил. После прихода к власти Николая Константин прожил чуть более пяти лет, а всего же века ему отпущено было 52 года — согласимся, не столь много. Почему же его обошли столь бесцеремонно — и чем было вызвано отречение? Интересно, что многие современники говорят о некоем непонятном «демократизме» Константина и даже ни больше ни меньше как о «сан-кюлотизме» Великого князя: он мог, например, выйдя из кареты, запросто на улице начать общаться с кем-либо… Это казалось странным, недопустимым, недостойным звания будущего императора.

Таким образом, сама справедливость воцарения Николая могла вызывать у современников сомнения. И ни в чьем детском сердце не отозвалось тогда, надо полагать, это событие столь мощным и печальным аккордом, как в душе сына опального Ивана Алексеевича Яковлева…

Разумеется, сочувствие оставалось на стороне восставших — казненных, обреченных каторге, сосланных в Сибирь. Они были героями, их дело было безусловно справедливым. А в будущем, познакомившись с программой декабристов по переустройству России, молодой человек доверился этим идеям вполне. Силуэты пяти казненных навсегда останутся в истории рядом с его именем, освещая ему, словно светом Полярной звезды, направление будущего пути. Туда, в ссылку, пусть не столь отдаленную, вскоре последует и он сам — Александр, названный отцом в стиле столь замечательной эпохи чувствительных сердец и романтизма — Герценом (Herzen, нем. «от сердца»).

Сегодня можно лишь предполагать, почему попытки И. А. Яковлева выдвинуться, обратить на себя внимание не имели успеха. Александру I могло не понравиться само стремление зубовской партии вновь оказаться в центре событий. Их возвращение в круг влиятельных придворных могло напоминать обществу о нравах в эпоху екатерининского правления. Но, как бы то ни было, царская опала, постигшая отца, сказалась и на судьбе сына…

 

«Лучший вид на этот город…»

Известна пословица: «Вдвоем дорога кажется вдвое короче». Александру Герцену повезло: ему не пришлось совершать свой тернистый путь одному. Его замечательный друг — Николай Огарев — был рядом с самой юности. Всем известна клятва, которую друзья дали на Воробьевых горах. Она не осталась лишь фразой...

 

Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем…

Огарев Н. П. «Друзьям»

 

Московский университет в 1830-е гг. — время кружков, всеобщего увлечения Гегелем и зарождавшейся в России студенческой вольницы. Кружок Станкевича, споры о Шеллинге. Кружок Герцена, споры о Сен-Симоне…

 

Входят Герцен с Огаревым,

воробьи щебечут в рощах…

Бродский И. А. «Представление»

 

Едва лишь друзья, Герцен и Огарев, окончили учебу, как жандармы пришли за обоими. Формулировка причины ареста у Герцена была следующая: «…человек пылкого ума, и в переписке с Огаревым обнаружил смелое вольнодумство, весьма опасное для общества». Да, вольномыслие казалось весьма опасным для российских властей. Но, как отмечают исследователи, друзей арестовали по ложному навету. Хотя Огарев и Герцен высказывали вольнолюбивые идеи и уже на многое в России смотрели весьма критически, как на отжившую форму общественного строя, они в тот период еще не дошли до стремления «ниспровергать основы» государства. Что же было истинной причиной их ссылки?

Очевидно, что, подавив лишь недавно выступление декабристов, власть ощущала опасность появления нового политического заговора. Действительно, если представители богатейших семейств России высказывали в университетском кружке мысли о социальном переустройстве государства, бредили идеями Сен-Симона и всерьез говорили об освобождении крестьян — с этим надо было что-то делать. А если принять во внимание окружение их отцов, его влияние и обширные связи, которые отнюдь не ограничивались Россией, то вполне можно понять обеспокоенность правящего круга состоянием этих молодых умов. Давая клятву на Воробьевых горах, они, конечно, не хотели обречь себя ссылкам и печальной участи изгнанников. Они верили, что в России возможна и необходима полезная общественная деятельность — как, безусловно, верит в это отнюдь не наивный Владимир Бельтов. Реальность разбила их иллюзии — оказалась еще страшнее, чем они представляли себе ее, называя омертвелым полицейским чудовищем…

Вторая ссылка — в письме к отцу Герцен рассказал об убийстве будочником прохожего. Письмо подверглось перлюстрации. Из-за прихода жандармов у Натальи Захарьиной произошли преждевременные роды. Ребенок умер, а ее здоровье оказалось после этого навсегда подорвано.

Вот они — на вечерней прогулке стоят, обнявшись по-братски на месте закладки храма, где только что дали клятву вместе идти вперед, вместе бороться. Оба, исполненные самых возвышенных чувств и надежд, они лишь входят в жизнь, в свое еще неясное, но, кажется, столь прекрасное будущее. Да почему ему и не быть прекрасным? Николай Огарев — наследник огромного состояния, оба они верят в себя и преисполнены самых светлых идеалов.

Но, как отмечал сам Герцен, «идеалы, теоретические построения никогда не осуществляются так, как они носятся в нашем уме» («С того берега»). Жизнь разобьет многие их прекрасные иллюзии. Могли ли они представит себе, что в действительности ждет обоих на пути?..

 

Но вдруг стоит принц Гамлет предо мной,

Стоит и хохотом смеется диким...

Безумный, нерешительный герой

Не мог любить, ни мстить, ни быть великим, —

И говорит, что точно я такой…

Огарев Н. П. «Lе cauchemar», 1841

 

Николай Платонович Огарев, дважды женатый, дважды ощутит горечь измены. Огромную часть его состояния получит первая жена — Марья Львовна Рославлева, воспитанница губернатора Пензы (Николай отбывал там ссылку). Какое-то участие в деле Марьи Рославлевой принимали Н. А. Некрасов и Авдотья Панаева, которую Марья Львовна именовала своей лучшей подругой… В результате всей этой истории Герцен порвет с Некрасовым — своим давним соратником по «Современнику». Но это все совершится потом и будет столь запутанно, что вот уже почти два века исследователи спорят и пишут объемистые статьи (даже монографии) о судьбе «огаревского наследства». Вполне возможно, что через Марью Львовну действовала тайная полиция. А вероятнее всего, в этом даже и не было необходимости: она, приемная дочь в семье губернатора Пачулидзева, известного жестокостью и взяточничеством, сама была плоть от плоти консервативно-охранительной среды. Марья Львовна не могла поступать иначе — Николай Огарев неизменно любил и прощал. Когда его вторая жена, Наталья Алексеевна Тучкова-Огарева, связала судьбу с его ближайшим другом, Огарев отдалился от них, остался в Англии. В конце жизни он, недавний богач, весьма нуждался, и лишь пенсия от семьи Герцена и помощь случайной подруги, Мэри Сазерленд, женщины, по рождению и воспитанию отнюдь не принадлежавшей к лучшему обществу, поддерживали его.

При этом многие современники отмечали какую-то настойчивую тягу Огарева к трате своего состояния. Возможно, это было вызвано неровностями воспитания — Николай рано остался без матери; возможно, так называемым комплексом вины «кающегося дворянина». Своих бесчисленных крепостных Николай Платонович уже в молодости начинает освобождать, отпускает на оброк, практически безвозмездно отдавая им лучшие земли. В доме у Николая Огарева, как вспоминали современники, всегда лежала объемистая пачка ассигнаций, из которой любой входящий мог брать столько, сколько ему было потребно. «Я действительно хочу стать пролетарием», — говорил Огарев друзьям. И чем далее, тем более настойчиво он шел по этому пути. Что ж, его совесть могла быть чиста — в конце жизни огромное богатство, нажитое слезами, потом и кровью других людей, уже не могло давить на него.

 

Тот жалок, кто под молотом судьбы

‎Поник — испуганный — без боя:

Достойный муж выходит из борьбы

‎В сияньи гордого покоя,

И вновь живет — главы не преклоня —

‎Исполнен вдохновенной пищей;

Так золото выходит из огня

‎И полновеснее, и чище.

Огарев Н. П. «Тот жалок, кто под молотом судьбы…», до 1855

 

Николай Огарев оказался достоин того, чтобы, заняв место в истории рядом с Герценом, не только не остаться в тени, но, напротив, дать собой пример, пожалуй, еще более бескомпромиссной, бескорыстной и цельной натуры.

Как известно, именно под влиянием Огарева Герцен высказался в поддержку независимости Польши. Любые «искусственные объединения, сдерживаемые насилием, залитые кровью, — справедливо утверждал он, — должны распасться и раздробиться на куски» («Польско-русский революционный союз», 1854). Именно это принципиальное несогласие со многими тогдашними либералами, со всем российским обществом стало камнем преткновения в отношениях Герцена с современниками. Но именно в данном вопросе, согласимся, Герцен наиболее четко проявил свои лучшие нравственные и политические принципы. Да, «Колокол» вследствие этого стал терять подписчиков. Друзья уже не могли, как прежде, формально считаться ведущими деятелями российской оппозиции — Россия предпочла отказать им в этом. Но они остались таковыми на деле — пусть и утратив во второй половине 1860-х гг. былое общественное влияние, однако сохранив в чистоте свой политический идеал.

«Так-то, Огарев, рука в руку входили мы с тобою в жизнь! Шли мы безбоязненно и гордо, не скупясь, отвечали всякому призыву, искренно отдавались всякому увлечению. Путь, нами избранный, был не легок, мы его не покидали ни разу; раненые, сломанные, мы шли, и нас никто не обгонял» (Герцен А. И. «Былое и думы»)

 

В начале пути

Герцен и Тургенев… Попутчики — соратники — противники — враги? Пожалуй, любое определение будет здесь неверным. Или все же друзья? Тургенев оставил несколько весьма положительных отзывов о Герцене. В свою очередь, лондонский изгнанник высоко оценил уже первые литературные опыты Тургенева. «Золушка вошла в бальный зал», — так он охарактеризовал появление «Записок охотника», тургеневских рассказов о крестьянах.

«Литература у народа, не имеющего политической свободы, — единственная трибуна, с высоты которой он может заставить услышать крик своего негодования и своей совести» (Герцен А. И. «Развитие революционных идей в России»).

Пожалуй, их все-таки можно было бы назвать друзьями. Их отношения складывались по-разному. Герцен не принял сотрудничества Тургенева с катковским «Русским вестником». Но оба они оставались во многом людьми 1840-х, сохраняя живой интерес к философии, идеализму. И вместе они прошли большой путь — от сотрудничества в «Современнике» до последнего посещения Тургеневым Герцена как раз за несколько дней до его смерти. «Все это написано слезами, кровью: это — горит и жжет. Жаль, что напечатать это невозможно», — так отзывался Тургенев о главах из «Былого и дум» Герцена в письме к Салтыкову-Щедрину (19.01.1879).

«Философические письма» П. Я. Чаадаева послужили для Герцена одним из толчков к осознанию состояния умов в российском обществе. Некий внутренний застой и не то чтобы вечный сон, но словно бы постоянная апатия — характерная черта отечественной повседневности, то, что с ненавистью-любовью живописали и Гончаров в «Обломове», и Тургенев в «Записках охотника», и Писемский, да и сам Герцен. Жарким летним днем спит помещик Негров, спит его жена, спит Россия и видит золотые бесконечные сны о собственном будущем…

Чаадаевские рассуждения разбудили не только Герцена. Начались горячие споры западников и славянофилов о путях дальнейшего развития страны — отметим, не умолкающие и по сей день. Нередко в поисках аргументов спорящие обращались все к тому же Гегелю, повторяя тезис о том, что «все действительное разумно». Однако это утверждение не устраивало Герцена — ведь оно учило примирению с действительностью. Его натура искала не примирения, но борьбы.

«Письма об изучении природы», «Дилетантизм в науке» — уже эти произведения раскрывают его характер борца, бунтаря. Вот почему, когда «Современник» выступил против «лишних людей» и готов был зачислить в «лишние» всех недавних деятелей 1840-х, Герцен резко высказался против. Добролюбов утверждал, что обломовщина — неизбежная логика развития лишнего человека. Герцен, сам либерал 1840-х гг., не мог и не хотел соглашаться с такой трактовкой роли своего поколения. Вместе с Тургеневым он включился в полемику с «Современником» и в статье «Лишние люди и желчевики» горячо спорил с нигилистами круга Чернышевского — Добролюбова. Как идеалист 1840-х, он не понимал и не принимал революционного радикализма разночинцев. Вместе с тем образ Базарова Герцен оценивал весьма положительно (не в пример самому автору «Отцов и детей»). Натура Герцена стремилась к действию. Философский же базис его общественно-политической концепции был довольно прост.

Человечество — падший ангел. Лишь через любовь человек может восстановить свою связь с небом. Природа же идет к Творцу, к небесной гармонии только через человека. Отсюда понятна дальнейшая логика рассуждений Герцена, берущая начало от идей Чаадаева о построении Царства Божьего на Земле.

 

Гамлет и Дон Кихот

Пользуясь известной тургеневской классификацией, мы, пожалуй, не ошибемся, если признаем Николая Огарева Гамлетом, более созерцательной натурой, скептиком и отчасти даже пессимистом. Напротив, Александр Герцен — это Дон Кихот, всегда деятельный, предприимчивый, не утихающий при виде неприятеля, не предающийся грустным раздумьям, но немедленно разящий противника острым копьем публицистического слова.

Герцен, конечно, Дон Кихот не в смысле того, что он более Огарева понимал анахроничность многих форм российской действительности. Он был, безусловно, сам по себе более деятельной и энергичной натурой. Тогда как Николай шел по пути внутренней работы над собой и, пожалуй, чувствовал, что дело не всегда в партиях и направлениях, но в людях — насколько они остаются на высоте своих идеалов. Огарев хорошо понимал, что их поколение может дать лишь самые предварительные ответы на вопросы времени. Он не отстранялся от борьбы, нет, но Герцен как борец и общественный деятель, безусловно, в силу целого ряда причин оказался шире, ярче, значительнее. Отметим, что известная русская болезнь достаточно рано подточила здоровье Огарева, и он, безусловно, не мог быть столь активным политиком, каким оставался его друг…

Был ли его скептицизм благом или же злом? В свете произошедшего в России в XX веке Октябрьского переворота, Гражданской войны и последующих репрессий, мы не можем сейчас дать однозначного ответа на этот вопрос.

 

Я помню, как квартальный надзиратель,

Порядка русского блюститель и создатель,

Допрашивал о чем-то бедняка,

И кровь лилась под силой кулака,

И человек, весь в жалком беспорядке,

Испуганный, дрожал, как в лихорадке…

Огарев Н. П. <Е.Ф.> Коршу, 1855

 

Стремления молодых людей на заре их жизни были самыми чистыми и возвышенными. Многое осталось неизменно в сердцах обоих. Как отозвались их слова и поступки в душах других людей — этого ни они сами, ни кто другой не могли предвидеть.

 

Входит Мусор с криком: «Хватит!»

Прокурор скулу квадратит...

Бродский И. А. «Представление»

 

Российская жизнь нуждалась в переменах, в честном живом слове. Говоря о духовном наследии Герцена, невозможно не вспомнить хрестоматийную фразу: важно не то, что хотел сказать писатель, но то, что «сказалось» им. Да, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»… Как бы то ни было, возвышенный, чистый порыв к лучшему, к свободе всегда находил отклик в романтически настроенных душах. И этот исторический пример привлекал и будет в дальнейшем привлекать внимание благородных сердец.

 

Россия тягостно молчала,

Как изумленное дитя,

Когда, неистово гнетя,

Одна рука ее сжимала;

Но тот, который что есть сил

Ребенка мощного давил, —

Он с тупоумием капрала

Не знал, что перед ним лежало,

И мысль его не поняла,

Какая есть в ребенке сила:

Рука ее не задушила —

Сама с натуги замерла.

В годину мрака и печали,

Как люди русские молчали,

Глас вопиющего в пустыне

Один раздался на чужбине;

Звучал на почве не родной —

Не ради прихоти пустой,

Не потому, что из боязни

Он укрывался бы от казни;

А потому, что здесь язык

К свободомыслию привык…

Огарев Н. П. Предисловие к «Колоколу», 1857.

 

«Твоих лучей волшебной силою…»

В 1852 году Герцен приехал в Лондон и в начале 1853 года приступил к организации Вольной русской типографии. Как вспоминали современники, его «Полярная звезда» «читалась нарасхват. Непривычное ухо русское примирялось с свободной речью, с жадностью искало ее мужественную твердость, ее бесстрашную откровенность».

Главной темой предпринятых Герценом и Огаревым изданий в 1850-е гг. стало освобождение крестьян. Разбудить уснувших, но пока еще живых — вот цель, которую преследовала задуманная друзьями газета. И голос их «Колокола» был хорошо слышен в России. Даже М. Н. Катков при свидании с Герценом сказал ему о том, что «Колокол» — это власть. Действительно, известны были случаи, когда суд по повелению Александра II пересматривал дело и изменял решение под влиянием публикаций герценовской газеты.

…Да, бывшие крепостные — таланты, прославившие эпоху: Т. Г. Шевченко, М. С. Щепкин, А. Г. Венецианов, В. А. Тропинин, О. А. Кипренский, А. Н. Воронихин — так странно, что подобных людей можно было продать, как мебель, как неодушевленный предмет…

Исследователи отмечали, что «Сорока-воровка» Герцена и «Музыкант» Шевченко имеют ряд общих черт в сюжете, в обрисовке характеров. Что неудивительно: судьба человека, наделенного чувством, душой и талантом, зависящая от прихотей барина, была предметом раздумий обоих.

Сам Тарас Григорьевич Шевченко относился к Герцену с большим уважением, называя его не более не менее как «апостолом Искандером». Великий Кобзарь понимал, что свободная неподцензурная пресса одна лишь может изменить положение дел на его прекрасной и многострадальной родине, в Украйне.

Вместе с тем, однако, следует отметить, что Герцен, в отличие, скажем, от Бакунина, еще не говорил о самостоятельном развитии западных (исключая Польшу) национальных областей Российской империи (нынешних Украины, Беларуси). Во многом он сам оставался на умеренных либо половинчатых позициях.

В канун 1855 года Герцен дарит сыну Саше сборник своих статей «С того берега» с посвящением, в котором пишет: «Не ищи решений в этой книге — их нет в ней, их вообще нет у современного человека. То, что решено, то кончено <…> мы не возвещаем нового откровения, а устраняем старую ложь».

Подобно тургеневскому Базарову, Герцен говорил: «Мы ломаем, не строим. Мы пока лишь делаем мост, но кто-то еще неизвестный пройдет по нему».

«Не останься на старом берегу»…

 

Доктор Крупов — патологоанатом?

Образ доктора в произведениях Герцена является сквозным, одним из важнейших. Это неудивительно: в XIX веке доктор действительно становился героем времени. Интерес к естественным наукам, к изучению человеческой природы — эти увлечения стали всеобщими и, несомненно, привлекали внимание к профессии врача. В литературе, особенно российской, данный образ становился почти символическим. Все понимали, что общество переживает состояние болезни — если не духовной смерти. «Доктор Крупов», «Кто виноват?», «Поврежденный», «Концы и начала», «Скуки ради», «Доктор, умирающие и мертвые» — везде образ врача оказывается у Герцена на первом плане и нередко служит выражению важнейших авторских идей и размышлений.

Но, конечно, он был далеко не единственным и не первым российским литератором, обратившимся к данной теме: вспомним Вернера в «Герое нашего времени». Как правило, доктор в российской литературе — скептик и прагматик, рационалист и мудрец. Он разрушает иллюзии молодых идеалистов, понимая никчемность любых красивых фраз перед жестокой реальностью болезни и смерти. С грустью, хоть внешне и бесстрастно, он наблюдает слабость человеческих духовных порывов, возвышенных стремлений и даже важнейших жизненных принципов перед силой неумолимых законов физиологии. Таков, пожалуй, и герценовский доктор Крупов.

Новое слово, сказанное Герценом, было не о телесных, а о душевных болезнях. Его Крупов — психиатр, и сколько же ежедневных, ежечасных отклонений от прекрасной человеческой нормы ему приходится наблюдать! Но ведь и само понятие нормальности, считает Герцен, заслуживает весьма пристального внимания. Разве нормально, когда жена, зная, что муж, выпив, становится груб, покупает ему на последние копейки вино? Более того — она считает это своей святой обязанностью. И таких примеров не счесть, понимает Крупов. Напротив, у людей, которых общество считает больными душевными недугами, нередко проявляется непредвзятый и очень верный взгляд на мир. Именно таков герой повести «Поврежденный».

Доктор Крупов, человек, лишенный каких-либо сословных либо иных предрассудков, смело исследует общественные причины душевных болезней. Сколь же часто, рассуждает он, не физиология, а именно социальные причины приводят к тому, что человек теряет способность рассуждать здраво.

Наблюдая нравы российского общества, Герцен понимает, что оно поражено серьезной болезнью. Что же делать? Очевидно, менять существующий порядок вещей.

Не ошибемся, если скажем, что при создании того же образа до высоты многомерного художественного символа сумел подняться Тургенев. Бесконечно трогателен у него провинциальный лекарь старик Базаров с его интересом к древней истории, с энергией, неутомимостью и любовью к ближним. А центральный герой произведения, знаменитый нигилист, воплотил в себе важнейшие черты нескольких поколений — и не только молодых демократов рубежа 1850-х — 1860-х гг. Без иллюзий, объективно, словно препарируя некое существо, Тургенев обрисовал его лишь немногими штрихами — и человек на портрете получился словно живой. Вот только срок жизни был отмерен ему совсем небольшой — и что здесь удивительного?.. До конца сохраняя верность благому принципу исцелять людей, Базаров заражается сам — да, очевидно, не только физически — будучи лишь плотью от плоти своей среды, и умирает в самом начале, казалось бы, столь многообещающего пути.

Образ-символ помогает понять значение и роль этих людей, деятелей российского освободительного движения XIX века, дон кихотов идеала свободы со всеми их противоречиями. Они выступали вооруженные благородным стремлением излечить общественные язвы. Но сколь часто, оставаясь лишь продуктом своей среды, они гибли духовно и физически, сами зараженные ею, и успевали сделать лишь малую часть задуманного, которая сегодня иногда нам кажется столь огромной и грандиозной…

 

«Огонь жизни и вечный вызов»

В 1850 году по приговору Верховного суда Герцен был лишен всех прав и состояния. Его имя было запрещено упоминать в печати. За чтение газеты «Колокол» полагалась каторга. Жестко? Лучше сказать — жестоко. И бессмысленно… В 1862 году имя Герцена упоминать было разрешено, но с добавлением резко отрицательной характеристики… Помешало ли это России услышать звучный лондонский набат? Похоже, что нет…

Лев Толстой в письме к Н. Н. Ге от 13.02.1888 так рассуждает о феномене Герцена: российская жизнь с его присутствием в ней была бы во многом иной — «из организма русского общества вынут насильственно очень важный орган». По какому пути пошла бы Российская империя, не будь Герцен запрещен у себя на родине? Кто сейчас может ответить на этот вопрос…

А вот сам Герцен мог бы ответить, наверное, приблизительно так: «В истории все импровизация, все воля, все ex tempore, вперед ни пределов, ни маршрутов нет, есть условия, святое беспокойство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать силы, идти вдаль, куда хотят, куда только есть дорога…»