Он человек рассудительный и в каждом вопросе сведет концы с концами и каждую мысль закруглит. При встрече с настоящим дураком человека охватывает какое-то мистическое отчаяние. Потому что дурак — это зародыш конца мира. Человечество ищет, ставит вопросы, идет вперед, и это во всем: и в науке, и в искусстве, и в жизни, а дурак и вопроса-то никакого не видит. <...> И часто надолго остается нерушим круг, сомкнутый дураком в философии, или в математике, или в политике, или в искусстве. Пока не почувствует кто-нибудь: «О, как жутко! О, как кругла стала жизнь!» И прорвет круг.

Тэффи. Дураки

Популярность Тэффи была удивительной: ее любили и уважали коллеги по писательскому цеху, называя «королевой фельетона», ею восхищались читатели, а умеющие превратить творческий дар «в пук наличных ассигнаций» коммерсанты называли ее именем духи и конфеты.

Надежда Александровна Лохвицкая (в замужестве Бучинская) родилась в семье, где творчество было фамильной традицией: отец был блестящим адвокатом; мать, француженка по происхождению, прекрасно знала европейскую литературу; прадед, «масон во времена Александра Благословенного», писал мистические стихи, а дед «сочетал в себе таланты философа и литератора». Неудивительно, что три сестры Лохвицкие, Мария, Варвара и Елена, тоже писали стихи и пьесы. Самой большой известности на поэтическом поприще добилась Мария (Мирра) Лохвицкая, которую И. А. Бунин называл «русской Сафо».

Начинала со стихов и Надежда Лохвицкая. В 1931 году в вышедшей уже за границей книге «Моя летопись» (глава «Псевдоним») она объяснила читателю происхождение своего литературного имени. Сдавая «одноактную пьеску» в театр, по совету знающих людей будущая писательница решила выбрать в качестве псевдонима «что-нибудь непонятное, ни то ни се»: «Нужно такое имя, которое принесло бы счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака — дураки всегда счастливы. За дураками, конечно, дело не стало. Я их знала в большом количестве. <...> И тут вспомнился мне один дурак, действительно отменный <...>, которому везло, значит, самой судьбой за идеального дурака признанный. Звали его Степан, а домашние называли его Стэффи. Отбросив из деликатности первую букву (чтобы дурак не зазнался), я решила подписать свою пьеску „Тэффи“ и, будь что будет, послала ее прямо в дирекцию Суворинского театра». Там же, в «Псевдониме», есть и другая версия, появившаяся с легкой руки журналиста-интервьюера, который предположил, что выбор псевдонима имеет отношение к творчеству Киплинга: «Я спасена! Действительно, у Киплинга есть такое имя. <...> в „Трильби“ и песенка такая есть:

Taffy was a wale-man,

Taffy was a thief...

В газетах появился мой портрет с подписью „Taffy“. Кончено. Отступления не было. Так и осталось». Насколько достоверны обе версии, судить сложно, остается поверить на слово автору. Так Надежда Лохвицкая выбрала свою писательскую судьбу, отказавшись при этом от семьи и детей, с которыми муж ей видеться запретил.

Стихотворения Тэффи литературная публика назвала подражательными, их раскритиковал В. Я. Брюсов: «Стихи г-жи Тэффи — ряд общих мест модернизма». Он утверждал, что в них «много красивого, красочного, эффектного, но это красота дорогих косметик, красочность десятой копии, эффекты ловкого режиссера». Странным образом в стихотворном сборнике, где лирическая героиня тоскует о «знойно-долгих в знойно-долгий день» ласках «без возврата», оказалось стихотворение «Пчелки», напечатанное еще в 1905 году в большевистской газете «Новая жизнь», которой руководил В. И. Ленин:

Мы бедные пчелки, работницы-пчелки!
И ночью и днем все мелькают иголки
В измученных наших руках!
Мы солнца не видим, мы счастья не знаем,
Закончим работу и вновь начинаем
С покорной тоскою в сердцах.

Пчелки-труженицы «не в силах простить» веселящимся на празднике «трутням в богатых нарядах» равнодушия к трудовым мукам их «усталых рук», и они шьют «кровавое знамя свободы»:

Все слушаем мы: не забьет ли тревога!
Не стукнет ли жданный сигнал у порога!..
Нам чужды и жалость и страх!
Мы бедные пчелки, работницы-пчелки,
Мы ждем, и покорно мелькают иголки
В измученных наших руках…

Несмотря на кажущийся революционный пафос этого стихотворения, утверждать, что Тэффи разделяла политические взгляды большинства сотрудников «Новой жизни», не совсем верно. В некоторых ее рассказах и сатирических зарисовках первого десятилетия ХХ века находит отражение и тема отношения российского обывателя к политике, и тема полицейского произвола, но уже чувствуется в них неповторимый писательский почерк Тэффи и ее восприятие все к того же дурака как к общечеловеческого зла. Так, в рассказе «Корсиканец» самолюбивый и амбициозный агент Фиалкин хочет стать провокатором, и «городовой бляха № 4711» берется научить его революционным песням, которые знают все городовые, поскольку «на улице стоят, уши не заткнешь». Но шпику революционные песни никак не даются: «Разве революционер так воет? Революционер открыто поет. Звук у него ясный. Каждое слово слышно. А он себе в щеки скулит да глазами во все стороны сигает». Несмотря на то что «порядочный шпик так же нужен отечеству, как и провокатор», отговорить агента с комплексом Наполеона никак не получается: «...он сам в себе чувствует этакое, значит, влечение. Карьерист народ пошел». Приходится разъяренному жандарму прогнать Фиалкина: «Мерзавцы! В провокаторы лезут, а марсельезы спеть не умеют! Осрамят заведение!». Никакой очевидной политической подоплеки в этом рассказе, пожалуй, и нет, но есть все тот же дурак, способный опошлить любую идею и довести до абсурда само человеческое существование.

«Смех есть радость, а посему сам по себе — благо»

Если стихотворения Тэффи не получили высокой оценки у читателей и критиков, то рассказы и небольшие пьесы пользовались огромной популярностью, каждый новый сборник расходился большим тиражом. Можно с уверенностью сказать, что юмористический талант принес ей широчайшую известность. Журнал «Нива», откликнувшись на вторую книгу «Юмористических рассказов» — «Человекообразные», отмечал: «Н. А. Тэффи совершенно обособилась от общего типа нынешних юмористов, выдумывающих смешные положения, лишь бы получить то комическое, что скрыто в жизни и таится от непосвященного глаза в каждой линии жизни, в каждом столкновении людей — „человекообразных“. Тэффи тем и отличается от этих писателей, что она ничего не выдумывает, а лишь только подмечает действительно смешное в жизни людей, их будничной обстановке... Под легкими штрихами юмористки Тэффи проступают глубокие черты вдумчивого писателя-наблюдателя».

Кто же становится героями ее рассказов? Обычные «маленькие» люди: студенты и служащие, чиновники и интеллигенты, мужчины и женщины. Конечно, среди них много так нелюбимых Тэффи дураков, но ей удается предпочесть иронию злобному сарказму, проявить такт и сострадание, причем даже в том случае, когда это кажется невозможным. Может быть, поэтому в ее книгах «много невеселого». Георгий Адамович объяснял любовь читателей к ее творчеству тем, что она «никого не судит, никого ничему не поучает <...>. Современники и соотечественники узнают в ее книгах самих себя и сами над собой смеются <...>. Тэффи не склонна людям льстить, не хочет их обманывать и не боится правды. Но с настойчивой вкрадчивостью, будто между строк внушает она, что, как ни плохо, как ни неприглядно сложилось человеческое существование, жизнь все-таки прекрасна, если есть в ней свет, небо, дети, природа, наконец, любовь».

Героини рассказов Тэффи «легкомысленны, но не преступны, забавны, но не предосудительны». Вот, например, Наталья Михайловна (рассказ «Счастливая любовь») с утра мечтает о скверной погоде, потому что ей надо успеть «к портнихе, к дантисту и за шляпой», а вместо этого «придется от двух до четырех болтаться по Летнему саду с Сергеем Ильичом». Идти на свидание не хочется, потому что хотя «свидание с любимым человеком — это большое счастье, но нельзя же из-за счастья оставаться без фулярового платья. Если ему это сказать, он, конечно, застрелится, — хо! Он на это мастер!». Наталья Михайловна не хочет его смерти, потому что у них роман и «из всех, кто бывает у Лазуновых, он самый интересный». «Господи! — говорит она. — Пусть будет так, что этот дурак подождал-подождал, обиделся и ушел! Я хоть к дантисту успела бы!..» Но любовь — «очень тяжелая штука», и на свидании молодые люди говорят о том, как они «адски верны» друг другу, как «адски любят», «адски счастливы» и «адски ждут» новой встречи, одна — «думая про фуляр», другой — «опустив голову, словно под тяжестью охлынувшего его счастья» и потихоньку смотря на часы. Вот, оказывается, какая она, «счастливая любовь»!

В рассказе «О дневнике» Тэффи объясняет читателю, что дневник мужчина ведет «для потомства», а женщина — для «Владимира Петровича или Сергея Николаевича. Поэтому каждая всегда пишет о своей наружности»: «5 февраля. Сегодня вечером я раздевалась перед зеркалом. Мое золотистое тело было так прекрасно, что я не выдержала, подошла к зеркалу, благоговейно поцеловала свое изображение прямо в затылок, где так шаловливо вьются пушистые локоны. <...> 5 мая. Я хотела бы умереть совсем, совсем молоденькой, не старше 46 лет». Женский дневник «никогда не переходит в потомство», «женщина сжигает его, как только он сослужил свою службу» — то есть тогда, когда «тот, кто нужно», прочтет его, «обратит внимание на что нужно» и узнает, «как она была хороша пятого апреля и что говорили о ее красоте Сергей Николаевич и безумный В.».

Женщины в рассказах Тэффи — «прелесть какие дурочки», а не «ужас какие дуры». Они наивные и бесхитростные, «безгрешные грешницы, и искупающей и примиряющей чертой здесь является их прелестная бездумность, милая чепуха их дел, незамысловатость морали, детская простота их логики».

«Всякая наша разлука — навсегда»

Тэффи удостоилась самых восторженных воспоминаний почти всех, кто ее знал. Современники восхищались ее умом и красотой, остроумием и веселостью. Но, как и многие сильные люди, она старалась не подавать вида, что ей нелегко. Самым мучительным и трудным оказался отъезд из России. Тэффи думала, что расстается с родиной ненадолго: «Москва, милая, прощай. Через месяц увидимся». Оказалось, что это прощание навсегда. Свой «простой и правдивый рассказ о невольном путешествии <...> через всю Россию» Тэффи опубликовала уже в эмиграции («Воспоминания» начали печататься в парижской газете «Возрождение» с декабря 1928 года в течение полутора лет, а в 1932 году вышли отдельной книгой). С присущей ей иронией и удивительной наблюдательностью она рассказывает о своем «путешествии» из Москвы в Киев, Одессу, Новороссийск, откуда пароход увезет ее в Константинополь.

Тэффи вспоминает последние дни в революционной Москве, откуда она и А. Аверченко уезжали на юг — на гастроли: «Странные были эти последние дни. По черным ночным улицам, где прохожих душили и грабили, бегали мы слушать оперетку „Сильва“ или в обшарпанных кафе <...> слушали, как молодые поэты читали сами себя и друг друга <...>. Всем хотелось быть «на людях»... Одним, дома, было жутко». Оформляя документы для выезда, она насмотрелась на новых начальников, занимающихся культурой.

Вот «сам»: «Кто он был — не знаю. Но был он, как говорилось, — „весь в пулеметах“».

Вот «страшный комиссар»: «Не человек, а нос в сапогах. Есть животные головоногие. Он был носоногий. Огромный нос, к которому прикреплены две ноги. В одной ноге, очевидно, помещалось сердце, в другой совершалось пищеварение».

Вот еще один «комиссар», обожавший литературу, но ни разу в жизни не видевший «живых писателей» и уверявший, что до встречи с ними «он жил только умом (с ударением на У), а теперь зажил сердцем». Этот комиссар днем «ловил бандитов», а вечером после посещения писательского кружка провожал Тэффи домой: «Жутковато было шагать ночью по глухим черным улицам рядом с этим верзилой. Кругом жуткие шорохи, крадущиеся шаги, вскрики, иногда выстрелы. Но самое страшное все-таки был этот охраняющий меня великан» (позже Тэффи узнает, что их комиссара-покровителя, не бросившего писателей до самого отъезда и охраняющего их багаж от чекистов, все же расстреляли...)

Уезжая, Тэффи оставила один из сундуков у своего друга, поэта Лоло, попросив «в случае опасности заявить, что сундук пролетарского происхождения, принадлежит бывшей кухарке Федосье», а «чтобы лучше поверили и вообще отнеслись с уважением — положила сверху портрет Ленина с надписью: „Душеньке Феничке в знак приятнейших воспоминаний. Любящий Вова“. Впоследствии оказалось, что и это не помогло».

И везде на пути к благословенному и относительно безопасному югу Тэффи встречаются «простые неисторические люди, показавшиеся забавными или интересными». Среди них и те, кого писательница знала по прошлой жизни, и «новые» люди, чье время пришло, когда прошлая жизнь оказалась отмененной. Удивительна ее почти фотографическая память, позволившая запомнить очередного «комиссара искусств» одной пограничной станции — в бобровой шубе, «очевидно, только что содранной с чьих-то плеч» и стлавшейся «по земле, как мантия на королевском портрете в каком-нибудь тронном зале». Не сразу становится понятно, почему так воет в присутствии этого «комиссара» маленькая собачка одной из актрис. «У него на этой чудесной шубе на спине дырка <...> и что-то темное вокруг... что-то страшное. <...> Я знаю, отчего она воет. У него шуба прострелена и кровь запеклась», — с ужасом шепчет актриса. Страшнее этого «Робеспьера», как его называет Тэффи, только комиссарша — по словам антрепренера Гуськина, «молодая девица, курсистка, не то телеграфистка <...>. Она сама обыскивает, сама судит, сама расстреливает: сидит на крылечке, тут судит, тут и расстреливает».

Станции и полустанки «в грязи и смраде» — результат того, что «волна народного гнева только что прокатилась, а просветленное население еще не вернулось к будничному, земному и человеческому». После ужаса дороги — чудесный Киев, заваленный снедью и заполненный «новоприезжими» из Москвы и Петербурга, уплетающими борщ и пирожные... Потом будет Одесса, пароход в Новороссийск и совет знакомых: «Сейчас вернуться в Петербург трудно, поезжайте пока за границу. К весне вернетесь». А потом были «последние часы на набережной у парохода „Великий князь Александр Михайлович“. Суетня, хлопоты и шепот. Этот удивительный шепот, с оглядкой, исподтишка, провожающий все наши приезды и отъезды, пока мы катились вниз по карте, по огромной зеленой карте, на которой наискось было напечатано „Российская империя“».

Жизнь, как утверждала Тэффи, «пишет свои произведения по формуле старинных романов», но «когда умерла полоса жизни — кажется, что она могла бы еще как-то развернуться, тянуться и что конец ее неестественно сжат и оборван». «Роман» с жизнью у Тэффи не закончился с отъездом, он продлился в эмиграции еще чуть более тридцати лет. Ее много печатали, ее все так же любили и ценили. Особенно близка она была с семьей Буниных и с писателем Б. Г. Пантелеймоновым. На знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем она похоронена рядом с Буниным — «Надежда Вопленица» рядом с «Иоанном Рыдальцем», как шутливо называла она их в дружеской переписке.

Вместо послесловия

Дураки, о которых с такой иронией писала Тэффи, оказывается, не так страшны, как описанные ею же не-люди (или нелюди?) в рассказе «Человекообразные», где она провела четкую границу между творческими людьми и теми, кто всеми силами старается на них походить: «Сказал Бог: сотворю человека по образу Нашему и по подобию Нашему <...>. Путь человека был путь творчества. Для него он рождался, и цель его жизни была в нем. По преемству духа Божия он продолжал созидание мира».

А вот с «человекообразными» история получилась другая. И если «дурак — зародыш конца мира», то засилье и всевластье «человекообразных» — прямая дорога к его неминуемому концу. Как же распознать это человекоподобное существо среди людей? Ответ мы сможем найти у Тэффи. Ее слова не только о пропасти, разделяющей талантливых творцов и бесталанных подражателей, но и о необходимости остаться человеком во что бы то ни стало:

«И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ея, скотов и гадов и зверей земных по роду их <...>. И вот, после многовековой работы, первый усовершенствовавшийся гад принял вид существа человекообразного. Он пошел к людям и стал жить с ними. Он учуял, что без человека ему больше жить нельзя, что человек поведет его за собой в царство духа, куда человекообразному доступа не было. Это было выгодно и давало жизнь. У человекообразных не было прежних чутких усиков, но чутье осталось.

Люди смешались с человекообразными. Заключали с ними браки, имели общих детей. Среди детей одной и той же семьи приходится часто встречать маленьких людей и маленьких человекообразных. И они считаются братьями...

Человекообразные разделяются на две категории: человекообразные высшего порядка и человекообразные низшего порядка.

Первые до того приспособились к духовной жизни, так хорошо имитируют различные проявления человеческого разума, что для многих поверхностных наблюдателей могут сойти за умных и талантливых людей.

Но творчества у человекообразных быть не может, потому что у них нет великого Начала. В этом их главная мука. Они охватывают жизнь своими лапами, крыльями, руками, жадно ощупывают и вбирают ее, но творить не могут.

Они любят чужое творчество и сладострастно трутся около него...

Человекообразные низшего порядка менее восприимчивы. Они все еще ощупывают землю и множатся, своим количеством овладевая жизнью.

Они любят приобретать вещи, всякие осязаемые твердые куски, деньги.

Деньги они копят не сознательно, как человек, желающий власти, а упрямо и тупо, по инстинкту завладевания предметами. Они очень много едят и очень серьезно относятся ко всяким жизненным процессам...

Одна мгновенная творческая мысль гения перекидывает человечество на несколько веков вперед по той гигантской дороге, по которой должно пробраться человекообразное при помощи перепончатых лап, тяжелых крыл, кольчатых извивов и труда бесконечного.

Но оно идет всегда по той же дороге, вслед за человеком, и все, что брошено гением во внешнюю земную жизнь, — делается достоянием человекообразного.

Человекообразное движется медленно, усваивает с трудом и раз приобретенное отдает и меняет неохотно»...

Литература

Аверченко А. Тэффи. Юмористические рассказы. Минск, 1990

Библиотека мировой новеллы. Тэффи. М., 1999

Прокофьева Е. Творцы и музы Серебряного века. От Блока и Врубеля до Ахматовой и Тэффи. М., 2018

Тэффи. Моя летопись. М., 2016