Принадлежал к старинному казачьему дворянскому роду. С 16 лет сражался против большевиков в рядах Донской армии, затем в армии генерала П. Н. Врангеля. С 1920 года в эмиграции в Турции, затем в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. Учился в Донском кадетском корпусе в Билече (Герцеговина), продолжил образование в Белградском университете на отделении филологии философского факультета. В 1926 году стал членом творческого объединения «Литературная Казачья Семья» (Чехословакия). Много публиковался в чехословацких эмигрантских изданиях: «Вольное казачество», «Казачий сполох», «Казачий путь», «Тихий Дон» и др. Перевел на сербский язык сказку «Конек-Горбунок» П. П. Ершова, «Сказку о царе Салтане» А. С. Пушкина, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя. Автор незавершенного романа «Смерть Тихого Дона».
В этом номере мы знакомим читателей с поэтическим творчеством Павла Сергеевича Полякова, который известен также как автор художественной, публицистической и мемуарной прозы. Стихи разных лет и одна из его поэм, «Дядя Янош», дают представление об их создателе как о незаурядном поэте, обладавшем собственным почерком и в то же время чтившем литературные традиции1. Во многом творчество Павла Полякова имеет истоки в народной лирической и эпической песенной поэзии, но не менее заметно влияние лучших образцов русской поэзии, в частности крестьянской, и особенно поэзии С. Есенина, что является следствием не только личного интереса к чтению, но и полученного автором филологического образования. Слова «тоска о вольном крае» можно взять эпиграфом ко всему творчеству П. Полякова: в вынужденной эмиграции он не только не переставал переживать за порабощенную большевиками родину, но и очевидно страдал от того, что так и не нашел на чужбине пристанища и покоя своей израненной душе.
Umbra vos, me lumen regit2
Umbra vos, me lumen regit
На щите я начертаю
И поеду в путь далекий,
А куда — и сам не знаю.
В небе ярко месяц светит,
Ветер веет в грудь больную,
Кто мне скажет, кто ответит:
Почему душа тоскует?
Да — in umbra non est lumen3.
Впереди заката тени.
Сказку детства заменила
Явь безрадостных видений.
Словения, 1922.
Дуньте, ветры…
Дуньте, ветры, дуньте! Принесите тучи,
Пусть дожди прольются на седой ковыль,
На кугу4 сухую, на пески и кручи,
На шляхи5 и тропы, на полынь и пыль.
То не капли ― слезы. То не ветры ― думы,
Что отсюда мчатся друг за дружкой вслед.
То от нас, от сирых, мрачных и угрюмых,
Верящих и ждущих, Донщине привет.
Дуньте, ветры, дуньте! Вихрем пролетите,
Взбудоражьте мысли всех, кто там живет!
В бойне уцелевшим, крадучись, шепните:
«Ваших мук безмерных час последний бьет».
Пронесись же, ветер, разметая тучи,
Разожги надежды, братьев всполоши,
Мы идти готовы на призыв могучий
И храним для боя наши палаши.
Белград, 1937.
***
И когда казачьи кости
Поисточат черви злые,
И тогда я не забуду
Степи наши голубые.
И совсем смешавшись с прахом,
Став землей в сырой могиле,
Буду видеть сны о Воле,
О казачьей павшей Силе.
А когда трубы Господней
Зов услышу Твой, Спаситель,
Выйду я как грешник, каясь,
И — как страшный обвинитель —
Я во всем, во всем признаюсь,
В чем я, Павел, Богу грешен,
Но — Казак — скажу я Богу
Почему я безутешен.
Подниму я взор усталый,
Прямо в очи Богу гляну,
Покажу тоски казачьей
Огневую, злую рану.
И спрошу: за что, Великий,
Почему казнил Ты, Боже?
Почему Ты племя наше
Так нещадно уничтожил?
Разве были виноваты
Дети наши, наши жены?
Кто вернет нам рай на землю,
Тихий Дон6 — врагом сожженный?
И тогда, в тоске великой,
Лишь о нем, отце, рыдая,
Откажусь я от награды,
Не приму иного рая.
Пусть в Гиене я закончу,
В адском пламени сгорая,
Эти муки будут легче,
Чем тоска о Вольном Крае7.
Бавария, 1945―1958.
Санже Басановичу Балыкову8
Потуши в душе огонь твоих желаний,
Не проси, не сетуй, не моли,
Ты ль виновен, что твои молитвы
До подножья Будды9 не дошли?..
Ах, Санжа, и я когда-то верил
В лучший, светлый, радостный удел.
Слушал я лишь сердца перезвоны…
Для всего Казачества я пел.
Дни прошли железною стопою,
В тьме кромешной глохнут их шаги.
И хохочут, злобно насмехаясь,
И пируют, веселясь, враги.
Мы мечте казачьей не изменим,
Оглянись-ка… Сзади ― ни души…
Я молчу, но знай ― мои рыданья
Даже ночь не слышала в тиши.
Мы идем с поднятой головою,
Светел наш, велик наш идеал…
Что ж, Санжа, и в море утопавших
Тоже Бог молений не слыхал.
Не ропщу, не сетую, не спорю:
Утра мне не обещает ночь…
Но не выдам ни тоски, ни горя,
Все смогу, боряся, превозмочь!
Мы с тобой страдали и любили…
Смех глупца? ― Он вечен на земле!
Степь разбита… И в кровавых звездах
Кровь казачья стынет на Кремле!
Но когда забудут наши лица,
И беззлобно песни перечтут,
Может быть, далекие потомки
Нашу веру и любовь поймут.
Верю я, в степи Донской широкой
Зашуршат зарею камыши,
И просвищет ветер перелетный
Песни нашей пламенной души.
Нет… Не злоба управляет миром,
Дух живет… хоть и пролита кровь!
Победит надежда тех немногих,
Кто поверил в право на любовь.
У меня лампада пред иконкой,
Огонек малешенек горит…
А душа исполнена тоскою,
Кровоточит, верит и болит.
И гляжу подолгу вечерами,
Не спуская напряженных глаз…
Пел же он, и плакал, и молился,
Брат мой старший ― щирый10 мой Тарас,
И ушел… а кровь и дальше льется,
Да не вражья… Эх, довольно петь…
Я готов без злобы и укора
Под забором где-то умереть.
Югославия, 12 мая 1939 года.
Казакам
Приготовьте сбрую, наточите шашки,
День последней схватки, верю, ― не далек.
По лугам широким расцветает кашка,
И ковыль шевелит легкий ветерок.
У кого есть седла, у кого винтовки,
Осмотри, почисти ― близится война.
Мы ― что скалы крепки, что пантеры ловки,
Вожделений старых близки времена.
Мы поищем правды, не бояся бури,
Боль столетий смоем кровяным дождем.
Сверженному Богу фимиам воскурим
И у ног свободы жертву принесем.
Нам не страшны сабли, нам не страшны пули,
Кто нас одолеет? Сможет кто сломить?
Вихрем наши лавы, в гике, реве, гуле,
Нам сумеют Волю снова воротить.
Не грозим пожаром, не грозим отмщеньем,
Мы хотим свободы, правды и любви,
Может быть, мы слишком полны всепрощеньем,
Выросшим над нами пролитой крови.
Нам войны не надо для завоеваний.
На чужую хату местью не пойдем.
Но сумеем биться за родные грани11
И за них, в сраженьях, не страшась, умрем.
Кто понять нас сможет, кто понять сумеет,
Всем пошлем горячий, искренний привет,
В нас любовь к отчизне ярко пламенеет
И отмщенью места в кличе нашем ― нет.
За Азова веру, за былую славу,
За свою свободу мы зовем на бой…
До границ московских пронесутся лавы
И трубач сыграет переливно ― стой!
Сербия, 1920―1944.
Путь
В дни, когда страны распались крепи,
Я ушел, скрывая боль в груди.
Мне шепнули ковыли в степи:
«Уходи!»
Сочи. Гагры. Поти. Цихис-Дзири.
Горы ль там, иль тучи впереди?
Услыхал в певучем я зефире:
«Проходи!»
Крым. Царьград. Албания. Требинье.
Кто же вас, запомня, затвердит?
Проскрипел мне снег в Герцеговине:
«Проходи!»
Пролетели годы чередою,
Безотрадно продолжался путь,
Так хотелось над Дунай-рекою
Отдохнуть.
Но — взметнулись новые сполохи,
Снова вьюга, обозлясь, гудит.
Шепчет снова ветер на дороге:
«Проходи!»
Что ж. Иду. За мной — воспоминанья.
Тени. Лица. Шепчут. Говорят.
Города без капли состраданья
«Проходи», — безжалостно твердят.
Но — едва-едва плетутся ноги,
Мгла и слезы застилают даль.
Скоро-скоро прибреду к дороге,
На которой — несть печаль.
Прага, 1944.
Лазоревый цветок
Прибирали ангелы Божию светелку,
Находили ангелы маленький цветок,
Становили ангелы в уголок метелку,
А цветок лазоревый клали на шесток.
Бог гулял по облаку. Бог вернулся в горницу,
Глядь, а цвет лазоревый на печи иссох.
Вспомнил Бог казачую огневую конницу,
Услыхали ангелы будто тихий вздох.
Весь курень заоблачный, всю светелку низкую
До краев заполнили то ли плач, то ль стон:
У окна небесного Бог играл «служивскую»
И в слезах, задумавшись, все глядел на Дон.
И Евграф Данилович с хутора Вертячьего,
Что с боев на Маныче12 числился в раю,
Услыхал старинную песню, ей, казачую, ―
Вспомнил Дон попаленный, вспомнил смерть свою.
Слились в песне, жалуясь, два усталых голоса;
Ветер поднебесный их к земле донес,
Херувимы плакали, распустивши волосы,
Божья Мать задумалась, загрустил Христос.
Выходили ангелы ― казачата малые,
Чернецовцы13, павшие за родимый край,
И цветы лазоревы, сине-желто-алые14,
Все собравши по степи, возвратились в рай.
Скрылись звезды ясные. Отзвенело пение,
Лишь Петро-Угодничек, выйдя из-за туч,
Поглядел на страшное Дона запустение,
И от двери райския в бездну кинул ключ.
Ой ты, гой, казачество ты мое болючее,
Для тебя я молодость, жизнь отдал свою,
По тебе я выплакал слезыньки горючие,
О тебе последние песни я пою.
Бавария, 1945―1958.
Прокляла ли меня
Прокляла ли меня, ты, родимая мать,
Что пришлось мне, бездомным, по свету блукать15.
Что придется усталому, старому мне
Помереть в неприветной, чужой стороне.
Чтобы всех, для кого и боролся, и жил,
Растерял по-пустому, в тоске схоронил.
И всю жизнь одиноким в неравной борьбе
Простоял не коряся постылой судьбе.
Прокляла ли меня, ты, родимая мать,
Что измену не раз довелось мне узнать,
И едва лишь уйдя от погони врагов,
Встретить в храме торговцев, а в деле — глупцов.
За какие, скажи, за какие грехи
Мне остались лишь вера моя да стихи?
Чтобы с ней, с этой верой, казачество петь
И — ах, черт побери — за свое умереть.
Дону
До последней улыбки, до последнего слова
До последнего вздоха вспоминать о тебе,
Не отречься от нашего права людского,
Не кориться преступной дурацкой судьбе.
Помнить веру отцов и казачьи преданья,
Славы дедов своих никогда не забыть,
Не клониться пред здешней торгующей рванью
И степной нашей Правде бесстрашно служить.
До последней улыбки, до последнего вздоха,
До последнего слова молиться за тех,
Кто погиб от ударов холопов Молоха,
Кто, подстреленный в Альпах, свалился на снег.
До последнего вздоха, до последней улыбки,
До последнего вздоха по степи тужить,
И о них, о несчетных о Божьих ошибках,
Там, в заоблачном мире, с Ним самим говорить.
Дядя Янош (поэма)
Эх ты, молодость, свечечка тонкая,
Вольной волюшке жертва моя,
Догораешь, искряся и радуя,
И поешь про родные края…
И пройдешь ты, пройдешь не замечена
И потухнешь падучей звездой,
И минутные малые радости
Расплывутся, что круг водяной…
Все утихнет, умолкнет, уляжется…
И кадила синеющий дым
Под священника тихое пение
Заклубится над гробом моим…
Аль забудется имя казачее?
Аль затопчат могилу мою?..
…Э, да что там. А ну-ка я песенку
Про донца да мадьяра спою…
Рассказал мне станичник историю,
Как он звался ― забыл, на беду…
Разрешите-же, братцы-казаченки,
От себя я рассказ поведу…
I.
Я в селе мадьярском прожил год без малу, —
Там в широкой Тиссе16 сетками рыбачил,
А со мною рядом переметы ставил
На сомов, в долбленке, старый Янош-бачи17.
Мы, поставив сети, речкою уснувшей
Ворочались вместе ночевать в шалаш,
Лодки привязавши раздували угли, —
К ужину варили огневой гулаш…18
И бывало долго на пахучем сене,
Раскуривши трубки, молча пролежим,
Поглядим сонливо, как при лунном свете,
Исчезая, тает меж ветвями дым.
У меня на сердце под броней надежды
Вечно дум тяжелых бился лютый шквал,
Почему же Янош, набивая трубку,
Как и я, угрюмо, целый день молчал?..
— Что ты, дядя Янош, хмуришься, не весел?
Расскажи о прошлом, ведь и ты степняк…
Янош глянет молча, поведет бровями
И в карман полезет доставать табак.
И затяжкой долгой комаров прогнавши,
Обмахнет прилипший к сапогам песок:
— Что болтать без толку, завтра рано утром
Встану конопатить и смолить челнок.
Крякнет, выбьет пепел, повернется в угол,
Покрываясь плотно зипуном своим —
Зябнут летом ноги; да и то — не шутка, —
Пережить на свете девяносто зим…
II.
Как-то раз, копаясь в сумах и подсумках,
Выждав тихий, жаркий, полуденный час,
На кустах терновых я шинель развесил,
Шаровар широких заалел19 лампас…
Котелок приладив и дровец собравши,
Под вербой тенистой бредень сел латать.
Слышу: стук и топот и тяжелый кашель —
Янош воротился — время полдневать…
Глянул, — что за диво... — Что с тобою, Янош? —
Бледный, весь трясется, жжет огонь из глаз.
Проследил за взором ― как завороженный
Смотрит Янош старый на донской лампас…
И, склонясь внезапно, он веслом тяжелым
Замахнул с проклятьем мне над головой, —
Я успел пригнуться и весло схвативши
Бросил его в воду за камыш густой…
— Что ты, Янош-бачи? Аль мы не сдружились?
Что с тобою, старый?.. Экий грех-то, брат…
Что тебе я сделал словом иль поступком,
Иль какую шутку ляпнул невпопад?..
Он качнулся, охнул, на траву свалился
И лицо покрывши, тяжко зарыдал.
Я же, удивленный злобой непонятной,
Опустивши руки перед ним стоял…
Долго плакал Янош… Старческие слезы
Медленно катились на его армяк20;
Быстро вынув трубку, закурил и тихо
(Я едва услышал) прошептал: — Казак?..
— Да, казак… Так что же… Объясни в чем дело,
Что с тобою сталось?.. Расскажи, не скрой…
Крепко затянулся…
— Ты слыхал, наверно,
Здесь восстанье было — год сорок восьмой?..21
III.
Поднялися венгры. Стали за свободу,
Захотели сбросить гнет австрийских пут
И под песни воли, под свои знамена,
В бой за нашу Правду нас позвал Кошут…22
Воля… Песни… Битвы… Молодость… Удачи…
Сабли, трубы, кони… Меткий пистолет…
Ах, как мы рубились… Как мы песни пели…
Как я в правду верил в восемнадцать лет…
Я ушел с Кошутом…
Вслед за мной глядели
Пара темно-карих девичьих очей:
Сердце мое жило славою мадьярской,
Для Илонки сердце билося моей…
Я свою Илонку полюбил сызмала
И любовь меж нами были и совет…
Ах, как дни летели… Как часы бежали…
Как недолги ночи в восемнадцать лет…
И когда пред нашей конницей лихою
Дрогнули австрийцев страшные полки, —
Вы с Карпат спустились тучей грозовою
И спасли австрийцев вы же, казаки…23
Иштэнэм…24 Мы дрались… Мы умели биться,
Но Господь великий позабыл про нас
И у наших храмов, и по нашей степи,
Заалел победно ваш донской лампас…
И когда знамена мы свои склонили —
Как я смерти жаждал. Как я тосковал…
А домой вернувшись, стал искать Илонку,
Но… Илонки больше я не увидал…
Та, что счастьем стала для меня бескрайным,
Что звездой горела на сердце моем,
Та меня забыла… на врага сменяла...
И… ушла… с каким-то вашим казаком...
Только Бог единый видел мое горе,
Но одел я цепи раненой душе
И, уйдя на Тиссу, я шалаш построил,
И с тех пор рыбачу в этом шалаше…
И тогда поклявшись за народ мадьярский,
За мое несчастье казакам отмстить, —
Я лампас увидел, вспомнил все обиды
И в мозгу мелькнуло молнией — убить…
Ты ж оборонился… И, не зная злобы,
Добрым словом Бога в сердце пробудил.
Ты меня простишь ли?..
— Что ты, Янош-бачи,
Да, конечно… Полно, я давно простил!
— Тяжко, ах, как тяжко… Схоронив идею,
Имени любимой в сердце выжечь след,
Потушив желанья, плакать и томиться
Волком одиноким девяносто лет…25
IV.
— Слушай, Янош, слушай. Ты меня не знаешь…
Ах, давно Илонка умерла твоя . . .
Погляди мне в очи… может угадаешь?..
Ведь твоя Илонка ― бабушка моя…
Вздрогнул Янош:
— Боже…
Задрожали губы,
Слезы навернулись снова на глаза…
Я не мог сдержаться, и моя казачья
На земь покатилась тяжкая слеза…
И, обнявшись, молча долго мы сидели, ―
Каждый свое горе вновь переживал…
Я — свое изгнанье и казачью долю,
Янош что-то тихо про себя шептал…
На другое утро, до зари поднявшись,
Перемет и сети я один снимал.
Янош, улыбаясь тихо и счастливо,
В шалаше, на сене, беспробудно спал…
В заскорузлых пальцах трубка догорела…
Я не плачу… Тихо Requiem пою…
Янош-бачи ― счастлив…
Он — Кошута встретит
И свою Илонку — бабушку мою…
Янош, Янош старый, ты увидишь Бога —
Расскажи, что в мире слишком много зла,
Что травой покрылась наша шлях-дорога,
Что в степях широких песня умерла…
Что на реках чуждых казаки рыбалят
И о Правде Вечной, веруя, поют…
Расскажи ты Богу… Мы хотим немного —
Свой Порог и Угол…
Свой Степной Присуд…26
Кончил песню… Будет… Умер дядя Янош…
В сердце тихо плачет похоронный звон…
Эх, запеть бы песню. Да в родной станице…
И поставить сети в тихоструйный Дон…
Подготовка публикации и комментарии О. Репиной
1Стихи Павла Полякова публикуются по изданиям: П. Поляков. Лирика (Избранное) Мюнхен, 1958; Сб. Veni Vidi Vale (Пришел, увидел, прощай). Мюнхен, 1972; Сб. «Отава». Мюнхен, 1981.
2Тень вами, мною свет руководит (лат.).
3В тени (темноте) нет света (лат.).
4Куга (юж.) ― болотное растение семейства осоковых, озерный камыш.
5Шлях (стар. юж.) ― наезженная дорога.
6Широкому читателю название реки Дон в сочетании с эпитетом «тихий» знакомо благодаря известному роману М. Шолохова. Но и автор эпопеи о казаке Мелихове заимствовал его из казачьего фольклора, выбрав эпиграфом к роману песню о Тихом Доне. Казаки же издревле так называли свою главную реку. Происхождение эпитета, по всей вероятности, тюркское (Дон ― «тын» ― тихий).
7Один из примеров несомненного влияния есенинской лирики. Достаточно вспомнить стихотворение «Гой, ты, Русь моя родная…» (1914) с последней строфой: «Если крикнет рать святая: / „Кинь ты Русь, живи в раю!“ / Я скажу: „Не надо рая, / Дайте родину мою“.
8Санджи Басанович Балыков (1894―1943) ― один из руководителей эмигрантского казачьего движения. В эмиграции жил в Турции, Болгарии, Чехословакии (с 1926). Автор повести «Заламджа» и романа «Девичья честь». С творчеством С. Балыкова «Русское слово» знакомило читателя в № 8/2019.
9Основной религией калмыков, кем по национальности был С. Балыков, является тибетский буддизм.
10Щирый (юж.) ― истинный, подлинный, настоящий; прямой, а также откровенный, искренний, чистый.
11Грань (устар.) ― граница.
12Маныч ― река в Калмыкии, Ставропольском крае и Ростовской области. В кровопролитных боях на Маныче в феврале 1920 г. Добровольческая армия одержала победу над 10-й армией РККА.
13«Чернецовцы — имя, ставшее почетным званием; партизаны отряда полковника Чернецова, непревзойденные по доблести и боевому духу. Первыми, без страха и сомнения, выступили в ноябре 1917 г. на защиту Дона от нашествия ленинских орд. Спаянные воедино волею своего храброго начальника, совершили ряд боевых подвигов, а после его гибели частично перешли в отряд полковника Семилетова или в Партизанский полк, в рядах которого совершили Первый Кубанский поход» (Казачий словарь-справочник. Сан Ансельмо, Калифорния, 1966―1970.).
14Полотнище флага Всевеликого Войска Донского разделено на три равные горизонтальные полосы, окрашенные сверху вниз в синий, желтый и красный цвета. Статья 48 Основных законов Всевеликого Войска Донского объясняет их символику таким образом: «Три народности издревле живут на донской земле и составляют коренных граждан Донской области — донские казаки, калмыки и русские крестьяне. Национальными цветами их были: у донских казаков — синий, васильковый, у калмыков — желтый и у русских — алый».
15Блукать (юж.) ― блуждать, потеряв дорогу, бродить, бродяжить.
16Тисса (мадьярск. Tisza) ― самый большой приток Дуная и самая протяженная река в Венгрии.
17От bácsi (венг.) ― дядя.
18Гулаш, гуляш (венг. gulyás, гуя́ш) ― национальное венгерское блюдо. Кусочки говядины или телятины тушатся с картошкой, салом, луком и перцем. Традиционная еда венгерских пастухов, готовивших его в котле на костре.
19Лампасы на форменных брюках донских казаков красного цвета.
20Армяк ― верхняя мужская одежда из грубого сукна в виде халата или долгополого кафтана.
21В марте 1848 г., спустя неделю после свержения короля во Франции, Венгрия потребовала автономии от Австрии. Австрийский император Фердинанд распустил венгерский парламент, в результате чего начались боевые действия между венгерской и австрийской армией.
22Лайош Кошут (1802―1894) ― венгерский революционер, премьер-министр и правитель-президент Венгрии в 1848—1849 гг. В апреле 1849 г. провозгласил Венгрию независимой республикой, а себя ― ее диктатором.
23В апреле 1849 г. австрийское правительство обратилось к России с просьбой о военной помощи. Николай I издал манифест «О движении армий наших для содействия императору Австрийскому на потушение мятежа в Венгрии и Трансильвании». В Венгрию был послан экспедиционный корпус (120 тыс.) под командованием фельдмаршала Ивана Паскевича. В подавлении мятежа участвовали и донские казачьи полки.
24 Istenem (венг.) ― Господи! Боже мой!
25Исходя из того, что в 1848 г. Яношу было 18 лет, а теперь 90, мы легко можем рассчитать, что действие поэмы происходит в 1920 г., что свидетельствует о жизни казака в эмиграции.
26Присуд ― территория, назначенная (присужденная) свыше, Богом, в вечное казачье владение.
