Бальмонт, поэт изящный, изысканный, дерзкий и претенциозный, хорошо знаком читателю. О Бальмонте-переводчике, возможно, многим известно, но мало кто представляет себе колоссальный объем его переводческого труда. А это пять томов сочинений Эдгара По, три тома Шелли, четыре тома Кальдерона, Уайльд, Лопе де Вега, Гауптман, Руставели, литовская, болгарская, югославская поэзия и многое, многое другое ― всего с тридцати языков.

 

24 апреля 1936 года в зале Musée social в Париже на благотворительном вечере по случаю 50-летия творчества поэта Марина Цветаева произносит хвалебное «Слово о Бальмонте»:

«Бальмонт ― помимо Божьей милостью лирического поэта ― пожизненный труженик.

Бальмонтом написано: 35 книг стихов, т. е. 8750 печатных страниц стихов. 20 книг прозы, т. е. 5000 страниц, ― напечатано, а сколько еще в чемоданах! <…>

В цифрах переводы дают больше 10 000 печатных страниц. Но это лишь ― напечатанное. Чемоданы Бальмонта (старые, славные, многострадальные и многославные чемоданы его) ― ломятся от рукописей. И все эти рукописи проработаны до последней точки.

Тут не пятьдесят лет, как мы нынче празднуем, тут сто лет литературного труда».

 

В июне 1927 года, завершив турне по Польше и прочитав там несколько лекций на польском языке, которым он хорошо владел, Бальмонт приехал в Прагу. В течение недельного пребывания он прочитал лекцию о чешской поэзии, отпраздновал свое 60-летие и познакомился с известными чешскими литераторами.

В 1930 году Бальмонта избрали заграничным членом Чехословацкой Академии наук и искусств (ЧАНИ)¹. С 1925 по 1939 год Чехословацкая республика предоставляла ему регулярную финансовую помощь.

Имея неординарные способности к изучению языков, Бальмонт, еще до поездки в Чехословакию, достаточно быстро овладел чешским, а первую публикацию нескольких поэтических переводов сделал в 4-м номере пражского эмигрантского журнала «Воля России» в 1927 году. Эту серию переводов Бальмонт предварил небольшим, но весьма пафосным вступлением, использовав, как обычно, излюбленные заглавные буквы у особо почитаемых им слов. В нем он призвал к «поэтическому побратимству всех Славян» и посетовал на то, что «мы, Русские, непростительно невнимательны к произведениям словесности братских народов, родных нам по крови». В то время как «Чешская поэзия представляет из себя многообразное, богатое царство, по странным причинам доселе почти неведомое Русским читателям». Бальмонт особенное внимание обратил на близость Чешской поэзии Русской душе, которая оказалась возможной благодаря своей созидательной основе, «утробному духу земли» и «очарованиям полей, лесов и лугов»². Бальмонт предполагал после первой публикации ― «цветистой тропинки в зачарованный сад»³ ― в следующие два-три года представить русскому читателю чешскую поэзию сотнями переводов.

Ярослав Врхлицкий (Jaroslav Vrchlický, псевдоним; настоящее имя Emil Frida, 1853―1912) ― чешский поэт, драматург, переводчик. Учился на философском факультете Пражского университета, преподавал литературу, занимал пост секретаря Высшей Политехнической школы.

«Я сейчас занят сложной работой, ― пишет Бальмонт Лилли Нобль⁴ в 1925 году. ― Эти последние два месяца я занимался чешским языком. Читал книги великого поэта Чехии Ярослава Врхлицкого, и перевел из него около 30-и вещей. Посылаю Вам одну, „Проносятся тучи“… Уверен, что Вы придете от нее в такой же восторг, в каком я и от этой вещи, и от целого ряда поэм Врхлицкого. Вы его полюбите, я пошлю Вам еще переводы, он будет близок Вашему сердцу, в котором вместе с англосаксонскою кровью течет и бьется славянская».

Пожалуй, Врхлицкого из всех чешских поэтов Бальмонт переводил с наибольшим удовольствием, «мечтая о радости» переводить его еще и еще и считая его недостаточно оцененным гением. Надо заметить, что чешский литератор был весьма плодовит и издал около девяноста томов своих сочинений (лирической поэзии, эпических поэм, прозы, драматургии, литературной критики и переводов, преимущественно с французского и итальянского).

Восторженного отношения Бальмонта к поэзии Врхлицкого совершенно не разделял Владислав Ходасевич, считавший стихи чешского поэта «глубоко посредственными», в чем вряд ли, по его мнению, была вина переводчика, т. к. переводы Бальмонта все признавали и точными, и поэтически вдохновенными. А потому «К. Д. Бальмонта мы никак не можем подозревать в том, что он „испортил“ Врхлицкого»⁵. В том же 1928 году, 19 октября, Ходасевич пишет И. А. Бунину: «Пожелайте мне не попадаться на глаза Бальмонту, и чтоб тень Врхлицкого не пришла с того света читать мне свои стихи в подлиннике»⁶.

 

Грусть

Грусть! из недр ночных фиалок,

Светляком мелькая в очи,

В душу ты мою запала

Тьмою тихой летней ночи.

Вспыхни в сердце звуком песни

И, в предчувствии ликуя,

Разгорайся в снах чудесней,

Чаровательно прекрасней,

И в согласьи поцелуя

Гасни!

 

Целый день

Целый день мы вместе были,

Ничего не говорили,

И смотрели мы, как вечер

Таял без усилий,

 

Как все тише над лугами

Без движенья шел ветвями,

Точно смерть и точно доля,

Как мы немы сами.

 

Мы здесь в высях упоенья,

Там ― людской провал мученья,

Те две глуби ― ночь с душою ―

Мерили боренье.

 

Подсолнечники

Круговые подсолнечники,

золотые подсолнечники,

для чего, любопытные вы,

к нам взглянули в окно?

 

О, как жадно тянулись вы здесь,

как тенились, светились вы здесь,

дотянулись вы мягкой рукой

до подушки ее.

 

Там ее был красивейший лик,

то лицо близ лица моего,

и прозрачно рыдали вдали

звонков спевы дрозда.

 

О, большие подсолнечники,

золотые подсолнечники,

вы смеялись, в светлицу глядя,

в золотое окно.

 

Одно воспоминанье

Сегодня для тебя одно воспоминанье,

Но в нем такая тишь, душистый в нем угар,

Как бы в дремотный лес глядит мое мечтанье,

А в нем — весенний час и золотистый пар,

Там птица, песня там, — и весь я в ликованье,

Там на цветке роса, — в глазах мерцанье чар.

 

Все — весть мне о тебе, и эта весть — живая,

В лазури жавронок, в траве цветок, струя,

И дух мой — мотылек, а крыльев пыль цветная —

Усмешка милая, улыбчивость твоя.

И песнь моя поет: «Дочь звезд!» — к тебе взывая,

А в сердце в тот же миг звенит: «Моя! Моя!»

 

Колыбельная

Уж падает сон мне на веки,

А в мыслях одна только ты.

И в памяти ткущей мечты

Я вижу багряные реки, —

В них — дождь золотой с высоты.

 

Глаза закрывает бессилье,

В зеницах — видений река,

Мне зримы твой взгляд и рука.

И сон мотыльковые крылья

На веки мне свеял слегка.

 

Плывут облака золотые,

В них — тени виденья, черты,

Все знают тебя: не впервые

Во всех их сплетениях ты.

 

Уж сплю я. Бог весть, что мне зримо.

Все дымом проносится мимо.

Но знаю, что в снах темноты,

Что в мыслях — одна только ты.

 

И в реку вступив золотую,

Я милые щеки целую.

 

Костер

На опушке леса разведу костер,

Разогрею тело, разожгу мой взор.

Алые сверканья в пляшущем огне,

Алчущие волки не придут ко мне.

 

Это я и сделал. — Тщетен труд и мал.

Я всю ночь в мученьях тягостных не спал.

О свирепом волке — том, что всех страшней, —

Я забыл о жадной совести моей.

 

 

Отокар Бржезина (Otokar Březina, псевдоним; настоящее имя Václav Jebavý, 1868―1929) ― один из самых известных чешских поэтов-символистов. На раннем этапе творчества испытал влияние Ш. Бодлера и А. Шопенгауэра. В поздние годы увлекся мистицизмом. Сорок лет своей жизни отдал преподаванию в школе. Почетный доктор Карлова университета, член Чехословацкой академии наук и искусств.

Бальмонт писал о поэзии Бржезины: «Книги Бржезины написаны задолго до того, как пропелись эти строки, — на три пятилетия, — и если я их привожу, это лишь потому, что сказать, что я славянин, русский, чувствую, что узнаю самого себя в славянине, поляке, Яне Каспровиче, и в славянине, чехе Отокаре Бржезине. И не только это. Я хочу сказать, что мы, славяне, когда поем о том же, о чем поет американец или англичанин, мы поем звучнее и более вольно, мы поем сердечнее и не впадая в ограниченность точной размеченности»⁷.

 

Настроение

На ветви тягой лег, смягченный зноем, шум,

Недвижный, он висел, как зыбь тоскливых дум,

Лес тяжело дышал, и горечью, спросонья,

Из зелий терпкое струилось благовонье,

Лесною чащею истома шла, бледна,

И близ меня присев, пророчила она,

В зрачки мои взглянув, вопросов вечных сила,

Глаголом мертвых слов со мною говорила.

Цвет солнца, перезрев, до белизны дотлел

И в голубой листве нашел себе предел,

И в обессиленьи бесстрастия немого,

Как пар вдыхал я жар дыханья огневого.

 

 

* * *

Вечно снова, в одоленьи, песню песен зачинаем,

В тайне рук гроза и нежность, сладость музыки светла,

Мы, жнецы твои, дорогу пред собою прожинаем,

Но в просторе бесконечном — нивы, нивам нет числа.

На сто солнц колосья в дали, в шелестеньи неоглядном,

День души и лето духа беззакатны, век их юн,

Нашу песнь еще не кончим, как в безвестном братстве жадном

Сила рук ударит звучно в утишенность наших струн.

И покуда в сердце громы, звонов праздничное пенье,

На земле, что в пляске кружит, будет дружный пляс весны,

Сонмы ртов в извечной жажде будут жадно пить забвенье,

И надежда к душам будет близить утренние сны.

Смерть тем часом молчаливо ход направит городами,

Будет в свадебных чертогах, где игра всех чувств нежна,

Над стихийными боями, солнце жгучими садами,

Всеприсутственна и мудро — победительно — ровна.

Руки, в песне воздымаясь, полны зорких тоскований,

Как цветы, протянут рденье через огненный туман,

И под сводами возникнет войско духа, рать скитаний,

Новым табором раскинут те дружины звездный стан.

Слово в ладе полновластном прозвучит глаголом мира,

И в духовном ратоборстве встанет строй передовой,

С распростертыми крылами взлет задержит средь сапфира,

В часе, бурею тяжелом, недвижим перед грозой.

 

 

Петр Безруч (Petr Bezruč, псевдоним; настоящее имя Vladimír Vašek, 1867—1958) — поэт, автор небольших рассказов. Известность ему принесла первая книга стихов — «Силезские песни» (Slezské písně), вышедшая в 1909 году. Поэзия П. Безруча имеет преимущественно социальную направленность и является откликом на притеснение и угнетение бедных и неимущих.

 

Кто на мое место?

Так мало крови во мне, а она еще льется и льется

Из уст.

Как будет уж дом мой пуст,

И буду я гнить, и трава надо мной

Взрастет и, цветя, заблестит,

Кто займет мое место,

Кто поднимет мой щит?

 

Окутанный дымом витковских печей,

В глазах моих ночь и огонь из ноздрей,

Я встал,

И солнце горело, и вечер светился,

Нахмуривши брови, врагов я считал,

На ком-то из них и венец был алмазный,

Метнулся из шахты я, темный и грязный,

Но каждый увидел мой гнев, мой отпор

И длань рудокопа из гор.

 

И крови так мало во мне, а она еще льется

Из уст.

Когда же мой дом будет пуст,

И буду я гнить, и трава надо мной

Взрастет, заблестит,

Кто стражем займет мое место,

Кто поднимет мой щит?

 

* * *

В правой руке нес тяжелый я молот,

Каменный уголь обломком по левой ударил меня,

Око мне выел, выхлестнув пламень,

Семьдесят тысяч проклятий я в сердце несу.

Я Петр Безруч, из Тешина Безруч,

Порабощенного люда я бард,

Агасфер среди чехов,

Я угрюмая тень — привиденье и народа погибшего бард.

 

Карел Томан (Karel Toman, псевдоним; настоящее имя Antonín Bernášek, 1877―1946) ― поэт. Участник литературного движения анархистов-бунтарей (Anarchističtí buřiči). Его личность и деятельность вызывала непримиримые споры в среде русской эмиграции, в частности по поводу написанного им стихотворения «Ленин». Бальмонт пытался смягчить суровое отношение к Томану, ища ему оправдание в его неординарном поэтическом таланте. «По тоске и надменности своей, слепой человек охотно поклонится несоразмерному, хотя бы безобразному, в лике человеческом. Разве не горит лампада у останков одного из наименее человечных и разумных человеков, который был неверным итальянцем во французской раме и назывался Наполеоном? И не потому ли высоко-тонкий, идеально-чувствительный Поэт Бесприютных, чешский поэт Карел Томан может в правдиво-лживом явлении Большевизма не видеть безграничной Дьявольской лжи — и об уродливом изверге, коего мумия богохульно охраняется в Москве, может что-то несуразно бряцать на лире?»⁸

Одним из лучших сборников стихов Томана признаны «Месяцы» (Měsíce, 1918).

 

Солнечные часы

Дом обветшалый. На стенах дырявых

Разросся жадный мох.

Лишайники в прожорливых оравах.

Забытый двор давно заглох.

Жабреем⁹ каждый стебель здесь задавлен,

Одни крапивы лесом разрослись.

Заплесневел колодец и отравлен,

В нем водопой для крыс.

А яблонь хворая, вся — хилость и утрата,

Не знает, что она цвела ли хоть когда-то.

 

В веселый, ясный день, когда лучи блестят,

В обломках посвисты щеглят.

От солнечных лучей меняется картина,

Минут летящих мнится шум,

Как будто тень часов, танцует в них былина,

Вздох: Sine sole nihil sum¹⁰.

 

Без солнца я ничто. Ведь в мире все — личина.

 

Февраль

Ты, который так любишь пустынность

И в чаще глубокой лесов, и в спешном затишьи полей

Слушаешь голос — биение жизни,

Ты не слышишь когда-нибудь

Голос глубин?

Карнавал, доходящий из далей убийства, вражды умираний?

Молчанье земли болит,

И все же в низинах

Дрожание сердца трепещет, и скрытый родник из темнот

Прорывается к свету.

А песня вод молодых

Захмелит твое сердце и счастья в рассудке засветит огни.

Мы в отчаяньи только бездомны, мы в вере никак не одни.

 

Март

На нашем колодце свистел ранним утром дрозд:

Идет весна, идет весна!

Когда же я в сад открывал окно,

Шептали, трескаясь, почки:

Идет весна, идет весна!

Трепещет сирень, в ожиданьи грушовка.

Идет весна, идет весна!

Расцвели твои волосы новым сверканьем,

И новой руды напился твой смех.

Идет весна, идет весна!

О Боже!

Ты — обновитель и ты — возродитель,

Вспомни о сердце в снегу.

 

 

Апрель

Веселый дождь вперегонки

И Божья радуга над краем нам впервые.

Хозяин сеялку оставил

И в упованье

Обходит, им засеянное, поле.

Придут морозы, может быть. Но цел он,

Святой посев.

Один закон есть — быть ростком, пробиться,

Расти в грозу и непогоду,

Всему наперекор.

Толковые к огню подсели деды

И хвалят мудрость старую, уставность,

Приметы старых лет.

 

Иржи Волькер (Jiří Wolker, 1900—1924) — поэт, прозаик, автор статей «Пролетарское искусство», «Защитники творческой свободы» и др. В 1921 году вступил в Коммунистическую партию Чехословакии, в том же году выпустил первую книгу стихов — «Гость на порог». Особое предпочтение отдавал балладному жанру, сделав главным героем социальной баллады рабочего («Баллада о глазах кочегара», «Баллада о сне» и др.) В следующей и главной книге стихов — «Рожденье» (1922) ― доминирующими темами по-прежнему были угнетенное положение рабочего и революционные устремления. Образцы чистой лирики в его творчестве редки, но именно их избрал для переводов К. Бальмонт. Умер от туберкулеза, не дожив до 24 лет.

 

Море

На бреге, на острове, на береге каменном

Я море выслеживал печальных шесть дней,

Его не нашел я там, — а видел лишь птицу я,

На крыльях взволнованных летала весь день,

На месяце вечером садилась усталая,

И с песней серебряной спадая с него,

На бреге на каменном напевом обманчивым

Та птица внушала мне, что море — она,

С волнами лазурными, взволнованно-синими,

Что миром достаточно как лугом идти,

Что, ежели море ты задумал выслеживать,

Сумеешь ты синее зрачками испить.

 

Раннее утро

Несмелое утро в лицо нам дышало,

Сном вольного леса, сном луга и гор.

Все странною верой в душе запылало,

Кровавая мука и тяжкий упор.

Покой в нас и радость, и бродим мы, босы,

Студеной травою в росистых лугах.

Серебряны всходы, в них ранние росы,

Мы плакали прежде, — теперь в нас размах.

Предчувствие солнца — там в дымах кровавых.

Вы мыслите — здесь не сверкнем мы огнем?

Ах, верьте, лишь верьте, без страхов, без ржавых,

Мы верой и солнце с собой унесем!

 

Антонин Сова (Antonín Sova, 1864—1928) — чешский поэт и прозаик. В раннем творчестве находился под влиянием символистов. Бальмонт состоял с Совой в переписке и посвятил ему очерк «Имени Антонина Совы», включив в него несколько своих переводов.

 

Мы еще возвратимся…

Мы еще возвратимся, однажды, задумчиво, в место, где пряно

Цвет дышал, что увел нас с дороги, когда над теченьем реки

Вечер плыл по серебряным сумеркам вдаль, — мы еще возвратимся,

Мы вернемся однажды туда, где мы слышали песню из окон,

Что глядели в ограду замолкших садов.

Мы однажды найдем еще снова знакомую сердцу тропинку,

Тот единственный лес на горах, что в осенние дни расцвечен,

И мы будем глядеть и следить за живой перекличкою эха,

Где-то тихий, упругий был шаг, — может, тайный оставил он след.

А душа? Память врезалась в ней, изольются смолистые капли,

Запоют, заблестят по траве,

И раскинет высоко она свои частые, темные ветви,

Искупает их в солнце предзимнем.

Вознесется притихшее древо сквозь сумерки к тучам скльзящим.

Это все на тропинке темнеющей будет в единственный миг,

В час заката, когда так сжимается болью усталое сердце.

 

Октябрь

Тополей над селом возникает лениво гуденье,

Напевает в безлюдьи пустом октября.

Златоржавая лоза, на стене, без движенья,

Опочила, молчаньем о сне говоря.

Опустели скворешники. Спряталось солнце.

Все село — словно тихо молчащий погост.

И слепыми очами в избушках оконца

Не досмотрятся солнца, не высмотрят звезд.

Только ветер, порой, заскучат, мгновенно,

Разломав тишину,

И уж нет его — где он? — там где-то забвенно,

Далеко улетает в иную страну.

 

Ян Рокита (Jan Rokyta, псевдоним; настоящее имя Adolf Černý, 1864—1952) — поэт, публицист, переводчик, этнограф, профессор славистики, издатель журнала Slovanský Přehled. Состоял с Бальмонтом в долгой и дружественной переписке.

 

Отпущение

Где же солнце? Где мои созвездья?

Ночь меня тенями обступила,

Зной в лице, и холод, и возмездье,

Мой был грех, со мною вражья сила.

 

О, душа, какой я бедный, малый!

Ты царишь высоко надо мною,

Лик твой — лик зари с каймою алой,

Я — могила, холм зарос травою.

 

Преклонись, молю, у той могилы,

Белых рук своих сомкни запястье,

Помолись, яви свой призрак милый,

Может быть, искупит то участье.

 

Может быть, сокрытый там в просторе,

Бог простит, приняв твои моленья,

Может быть, в твоем прочту я взоре

Божий знак любви и отпущенья.

 

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной