Сплошное кладбище

Крестьянский мор в СССР был тесно связан с кризисом колхозной системы.

Четвертого февраля 1932 года члены ЦК ВКП(б) приняли постановление «Об очередных мероприятиях по организационно-хозяйственному укреплению колхозов». Отныне главным трудовым подразделением каждого хозяйства становилась производственная бригада с постоянным составом ее участников. В течение года им надлежало выполнять определенный вид работ и нести полную ответственность за состояние выделенных партией машин, инвентаря и скота. Тем самым универсальность личных усилий убивалась на поколения вперед: если раньше крестьянин самостоятельно планировал свою занятость и занимался в хозяйстве всем по необходимости, распоряжаясь затем плодами собственного труда, то колхозник — по воле правления — закреплялся за конкретным объектом и подобно винтику гигантского механизма монотонно выполнял назначенное задание. Решение о том, выходить или не выходить на работу, сам он больше не принимал, подчиняясь новому, социалистическому распорядку. Праздничный и бытовой календарь теперь целиком превратился в советский, чему способствовала ликвидация на селе церковно-религиозной жизни, клира и мирян. За неуклонным соблюдением трудовой дисциплины бдительно следили бригадиры и другие представители колхозного актива.

Платить хлеборобам большевики обещали сдельно.

Приложенные усилия каждого колхозника измерялись в трудоднях — условной единице. Их обозначали в индивидуальном табеле прямыми палочками. На бумаге оплата зависела от количества и качества затраченного труда, но на практике при учете возникала неразбериха, происходило полное обезличивание человеческих усилий. В пределах 10—12 часов колхознику удавалось выработать — в зависимости от ситуации и местных условий — в среднем от 0,8 до 2 трудодней. За рабочий день бойкому председателю колхоза начислялись 2—3 трудодня, пахарю за вспашку гектара — 2, скотнику, в чьем ведении находились 20 голов скота, — 1, сторожу — 0,3 и т. д. При этом зачастую происходила скрытая дискриминация по половому признаку: нередко в женском табеле заветных палочек рисовалось меньше, чем в мужском, хотя колхозницы выполняли не менее тяжелые работы. Повышенные трудодни зарабатывали и представители низового бюрократического аппарата в количестве 20—25 человек: члены правления, экономист-плановик, нарядчик, учетчик и прочие выдвиженцы — организаторы «счастливой колхозной жизни», претендовавшие на свою немалую долю общественных доходовⁱ.

Материальный эквивалент сталинского трудодня оказался ничтожным.

Например, весной 1932 года в колхозе села Каменки Самойловского района Нижне-Волжского края (НВК) РСФСР авансом выдали по 8(!) копеек на трудоденьⁱⁱ, в Михайловском районе Центрально-Черноземной области (ЦЧО) РСФСР за трудодень платили 18 копеекⁱⁱⁱ. «Лапти стали остродефицитным товаром. В результате вся деревня одевается в жалкое тряпье. Трудодень колхозника оплачивается [в размере] 15—20 коп[еек], что в переводе на золотой рубль дает две-три копейки. Деревня в настоящее время представляет сплошное кладбище»^iv, — писал в 1932 году в одном из программных документов внутрипартийной оппозиции «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» бывший номенклатурный работник ЦК ВКП(б) Мартемьян Рютин, осужденный за свою деятельность на 10 лет лагерей и позднее расстрелянный во время «ежовщины». В то же время среднерыночные цены по СССР в I—II квартале 1932 года составляли (за кг в рублях): масло сливочное —19—20, мука пшеничная — 3—5, мясо — 4,68—6,84, рыба — 2,69—3,14, сахар — 4—9, литр молока — 1,47—1,45, яйца (десяток) — 9—10^v. Полтора рубля просили за метр ситца^vi, и, чтобы его купить, требовалось выработать не менее десяти трудодней. «На селе в экономическом отношении творится какой-то кошмар. 90 % крестьянства на сегодняшний день влачат абсолютно голодное существование»^vii, — рассказывал после возвращения из отпуска осенью 1932 года сослуживцам курсант 3-й батареи Одесской артиллерийской школы Шофеев (об этом высказывании поступил донос в Особый отдел ОГПУ).

Но копейками расплачивались редко, чаще натурой из колхозных фондов.

В I квартале 1932 года в коммуне «Завет Ленина» Михайловского района ЦЧО РСФСР на трудодень выдали по 600 г хлеба, в селе Георгиевка Кинельского района Средне-Волжского края (СВК) — по 55—121 г^viii. Неудивительно, что в колхозах родилось крылатое выражение «работаем день и ночь за одни палочки»^ix, то есть даром.

В первом полугодии 1932 года в центральные газеты, особенно в «Известия» и в «Социалистическое земледелие», шел поток протестных и отчаянных писем, рисующих мрачное положение землепашцев бескрайней страны Советов, в которой доля закрепощаемого сельского населения превышала три четверти. В частности, один из анонимных авторов писал:

«Перестройка сельского хозяйства происходит как будто добровольно, по желанию самих крестьян, а в сущности это не так. Коллективизация проходит под нажимом и издевательством. На единоличников накладывают непосильный налог, в конце концов, выбившись из сил, ободранный мужик решается идти в колхоз и, конечно, не добровольно. Когда же мы переживем это мытарство и произвол, от которого стонут миллионы крестьян. Неужели мы все кулаки и свистуны, что ежегодно, как преступников, осуждают на мытарство, и жалкое, ничтожное хозяйство уничтожается за то, что не вступаешь в колхоз. Нам навязывают планы, инструкции для поднятия урожайности, но это все, кроме вреда, нам ничего не дает, и придем к голодному социализму.

В газетах пишут, будто все хорошо, живут не нарадуются, все довольны, добровольно выполняют все задания и платят налоги. Кооперативный пай с каждым годом увеличивается все больше и больше, но кооператив, как убогая лачуга, всегда пустует, только крысы по полкам бегают и пьяный выдвиженец-приказчик сидит на пустой выручке»^x.

Сельские кооперативы встречали нищих покупателей пустыми прилавками, не хватало мыла, соли, спичек, подметок для обуви.

Хуже, чем при крепостном праве

На фоне товарного дефицита кризис колхозной системы, готовый снова перерасти в политический (с прямой угрозой господствующему положению номенклатуры ВКП(б) и советского актива), остро проявился в трех социальных процессах с ярко выраженным негативным содержанием.

Во-первых, зимой 1932 года в деревне началась голодная смертность.

Доклады, донесения, сводки и спецсообщения территориальных органов ВКП(б) и ОГПУ поступали в Москву, республиканские и областные центры из самых разных регионов СССР. «Продовольственные затруднения», как стыдливо большевики называли голод, носили хаотичный характер и стали неизбежным следствием разных причин: общего падения производительности труда с начала коллективизации, бесхозяйственности и головотяпского управления колхозами, гибели скота и чудовищных потерь в области животноводства, неуклонного ужесточения налогового бремени и роста хлебозаготовок.

Для большевиков, как писал американский исследователь экономической истории Пол Грегори, «значение имело лишь количество зерна, оказавшееся в руках государства, а отнюдь не общий объем произведенного хлеба»^xi. Поэтому руководители ВКП(б) не обращали внимания на недород, поразивший в 1931 году Башкирию, Западную Сибирь, Зауралье, Поволжье и Казахстан, и не снижали плановых заданий, а напротив, повышали их. В итоге урожай предыдущего года поступал в общественные фонды, а местные власти пресловутые трудодни оплачивали в ничтожных размерах, опасаясь суровых обвинений центра в «разбазаривании» хлеба и последующих взысканий. Из единоличников тянули последнее, принуждая наиболее упрямых землепашцев вступать в колхоз, но главный результат давления заключался в разрушении их хозяйств, падении всякого интереса к труду.

В первую очередь случаи голодной смертности отмечались в Казахской АССР, входившей в тот момент в состав РСФСР: по неполным данным, с декабря 1931 года по 10 марта 1932 года здесь умерли 1219 человек, затем — в Винницкой, Днепропетровской, Киевской, Одесской областях УССР, Северо-Кавказском крае (СКК) РСФСР и в других регионах^xii. Весной для Дальневосточного и Восточно-Сибирского краев (ДВК и ВСК) 3 млн пудов хлеба пришлось закупить в Канаде с доставкой зерна во Владивосток^xiii.

К лету в КазАССР голодная смертность приняла уже регионально-массовый характер^xiv, казахи-скотоводы десятками тысяч откочевывали в Западный Китай, благодаря чему создавалась напряженная ситуация на границе. Руководители Казахского крайкома во главе с Филиппом Голощекиным, снискавшим известность в качестве одного из организаторов убийства царской семьи, соглашались «ускорить раздачу хлеба голодающим», но ни в коем случае не в виде технического мероприятия. Ее требовалось сопровождать «широкой разъяснительной работой [среди голодающих] с особым подчеркиванием значения помощи со стороны пролетарского государства»^xv, как предписывал Голощекин. В УССР «продзатруднения» отмечались в 127 районах и на всей территории Молдавской АССР, где общее количество голодавших оценивалось в 20 тыс. человек^xvi.

Острое противоречие между фиктивными достижениями социалистического строительства и сельской катастрофой видел не только «правый» Рютин, но и другие оппоненты сталинского курса, еще сохранявшие остатки здравого смысла и оплакивавшие гибель революции. Сталинский большевизм неизбежно вырос из ленинской доктрины и практики, но подобная очевидная мысль все еще казалась кощунственной защитникам Октября, проигравшим во внутрипартийных схватках 1920-х гг. В их перечне не последнее место занимал бывший член ЦК ВКП(б) Христиан Раковский — один из видных деятелей «левой» оппозиции, позднее сидевший по тюрьмам и в конце концов расстрелянный органами НКВД перед приходом войск Вермахта в Орел. В 1932 году он вполне реалистично оценивал положение в СССР в одном из своих сочинений, писавшихся «в стол»:

«В стране, где придушена политическая жизнь, где трудящиеся массы бесправны, при этом в стране крестьянской, с населением, разбросанным на необъятной территории, загнивание может продолжаться долго, десятилетиями и даже столетиями. Сотни, тысячи и миллионы трудящихся будут вымирать от голода и эпидемий, будут погружаться в невежество и варварство, и вместе с этим в столицах будет процветать и развиваться утонченная цивилизация. Ограждая столичных рабочих от провинциальных не только лучшим снабжением, обеспечивая материально при помощи высоких окладов и закрытых распределителей бюрократическую верхушку и небольшой процент высококвалифицированных рабочих, наше руководство может устраивать в Москве военные и спортивные зрелища, взрывать в воздух с таким шумом и трескотней памятники мракобесия, организовывать путешествия „знатных“ иностранцев, окруженных почестями и вниманием, которые будут ему потом выдавать „удостоверение“ о „жизнерадостном настроении“ русских рабочих и крестьян. И в то же время на Украине, на Урале, в Средней Азии, Зап[адной] Сибири красные милиционеры будут подбирать на улицах трупы умерших от голода, съеденных наполовину собаками»^xvii.

Голод, опухание от недоедания и стихийная миграция хлеборобов становились все более заметными. «По всему нашему району каждый день целыми обозами ездят украинские голодающие крестьяне, колхозники и единоличники, за какой-нибудь кусок хлеба они отдают все свое барахло, как то: обувь, одежду и все, что есть, — сообщал в марте 1932 года в газету «Известия» комсомолец Иван Литвинов, проживавший в деревне Лобовки Ново-Оскальского района ЦЧО. — Когда их спрашиваешь, почему вы голодаете, они отвечают: „Урожай у нас был хороший, но советская власть до тех пор ”заготовляла” наш хлеб, до тех пор доводила свои планы и задания до нас, пока не остались без фунта хлеба <…>. Советская власть, которая у нас забрала хлеб до зерна, обрекая на голод и нищету — хуже, чем при крепостном праве“»^xviii. Идейный комсомолец Литвинов искренне не понимал, что происходит, почему всегда сытая Украина ныне голодает, и обращал внимание редакции на вредное влияние украинских мигрантов, наводивших своими мрачными речами тихую панику на русских крестьян.

В марте в Зиновьевском районе Одесской области УССР члены райкома создали комиссию, обследовавшую 13 сел. Везде врачи-коммунисты описывали схожую ситуацию: бегство хлеборобов в город, употребление в пищу падали и суррогатов, опухание взрослых и детей, смертность от голода десятков крестьян. В сводке полномочной комиссии от 16 марта сообщалось:

«Село Тарасовка <…> С 1 марта 1932 по день обследования умерло 15 человек. Бывают дни, когда умирают по три человека, трупы нередко лежат по три-четыре дня, т[ак] к[ак] некому хоронить. Из взрослого населения в селе по преимуществу остались женщины и старики, а также дети. Имеет место случай, когда смертность просто не регистрируется, чтобы не подымать „шуму“. Настроение колхозников характеризуется основным заявлением, „что мы скоро все умрем“. На колхозном собрании были выступления с такого рода заявлениями: „Вы у меня колхозом жизнь отняли“, „мы умираем“, „нам и пуля не страшна“. Накануне обследования вытащенные 6 дохлых лошадей в течение часа были колхозниками изрублены и растащены по домам <…>.

Село Обозновка: заколоченных хат — 150. Красноармейских семей — 3. Никакой помощи не получают. Обследованы были семьи следующие:

1. Ярошенко Трофим. Четверо детей. Один ребенок отечный, остальные дети истощены. Едят падаль. 2. Ищенко Афанасий — двое детей, имеет 500 трудодней, едят падаль. 3. Кононенко Федосья — 6 детей, активистка, в колхозе с 1929 г[ода], в прошлом году имела 1240 трудодней. Семья ест падаль. 4. Кононенко Митрофан — 9 детей, в колхозе с 1929 г[ода]. Дети крайне истощены, едят падаль. 5. Дыбенко Владимир — 2 детей, едят падаль. 6. Грабенко Михаил, имеет 300 трудодней, 6 детей, едят падаль»^xix.

Еще страшнее складывалась ситуация в Винницкой области УССР.

В конце весны голодали: в Уманском районе 36 сел из 39, а Бабанский район — целиком. Здесь ретивые советские активисты забрали не только так называемые излишки, но и семенной хлеб, корма и сено для скота. В Уманском районе крестьяне съели почти половину лошадей, практически всех коров, свиней, овец, кур, собак. Один колхозник убил своего двухлетнего ребенка, сварил и съел его. Специальный корреспондент газеты «За пищевую индустрию» Ковалев сообщал о жутких эксцессах, когда родители убивали своих детей, так как не могли их прокормить. Наркомат земледелия СССР предоставил району 780 тонн хлеба в качестве семенной и продовольственной помощи, но ответственные товарищи из Харькова — столицы советской Украины — перенаправили ее в Киев и в Винницу, после чего умиравшим уманцам досталось лишь 10 тонн^xx.

Иные колхозники, наблюдавшие за гибелью односельчан и пытавшиеся разобраться в политике властей, приходили к трезвым выводам. «Если союз[ное] правительство дорожит людьми, то нужно оздоровить страну в короткий срок, — писал в ЦК ВКП(б) колхозник Козьма Ткачев, работавший в артели «Хлебороб» хутора Валентиновка Михайловского района ЦЧО. — Если не нужны люди Советскому Союзу, то пусть и так дохнут с голоду, также пусть дохнут, которые сами хлеборобят, это верно будет»^xxi. Измученный Ткачев, наивно призывавший сталинцев повысить оплату пресловутых трудодней, не понимал, насколько ничтожны его жизнь, благополучие и статус по сравнению с интересами и грандиозными планами руководителей ВКП(б).

Во-вторых, во II квартале вновь начался стихийный развал колхозов.

Предыдущее крушение большевистского землепользования, происходившее с марта по сентябрь 1930 года, партия пережила с трудом. Теперь ситуация возвращалась на круги своя. «Люди в колхозах работать не хотели и смотрели на коммунистическую затею сквозь пальцы и наплевательски»^xxii, — свидетельствовал в мемуарной рукописи один из репрессированных эмигрантов второй волны, сам переживший коллективизацию. Чекисты в перечне причин участившихся выходов из коллективных хозяйств называли тяжелое продовольственное положение семей колхозников, слабость колхозной торговли, перегибы местных властей и активность «антисоветских элементов»^xxiii.

В бумажных отчетах ситуация выглядела как будто оптимистично.

Благодаря использованию комбинированных методов в виде точечных репрессий, налогообложения единоличников и агитации, долю коллективизированных хозяйств по СССР к середине 1932 года удалось поднять до 61 %^xxiv. Победная статистика приближалась к заметной отметке в две трети. «Решительную победу социализма в СССР можно считать уже завершенной»^xxv, — сообщил Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин в телеграмме на имя члена Политбюро и секретаря ЦК Лазаря Кагановича. На него возлагалась обязанность опубликовать в «Правде» соответствующую передовицу.

Однако на самом деле созданная во всесоюзном масштабе система принудительного труда напоминала государственно-капиталистическую модель, о чем в свое время откровенно заявляли создатель Коммунистической партии Владимир Ленин^xxvi и председатель ВЧК — ОГПУ Феликс Дзержинский^xxvii. В ее рамках партийная номенклатура, непрерывно расширявшая первоклассное потребление и другие социальные привилегии^xxviii, получила почти неограниченные возможности по беспрепятственной эксплуатации бесправного сельского населения. Люди, в первую очередь крестьяне, превратились для большевистской власти в главное богатство и основной ресурс — за десятилетия до того момента, когда коммунисты в полной мере оценили значение и пользу экспорта полезных ископаемых в капиталистический мир. И вопреки бодрым заявлениям Сталина донесения органов ОГПУ и цензоров рисовали совершенно иную картину. «Рабочие и особенно крестьяне голодают, мрут массами, гибнут. Виновники этому — Сталин и его вольные и невольные сподручники (Молотов, Калинин и прочие „вожди“). Они душат трудовой народ, исковеркали жизнь миллионам»^xxix, — писал летом 1932 года в «Известия» один из озлобленных читателей, явно симпатизировавший внутрипартийной оппозиции.

Антиколхозная агитация приобретала все более широкие масштабы.

В ответ на доклады чекистов Генеральный секретарь велел членам Политбюро изымать и заключать в концлагеря «активных проповедников против нового колхозного строя»^xxx, но точечные репрессии не решали проблемы.

Заместитель начальника Секретно-политического отдела (СПО) ОГПУ Валерий Горожанин и его ответственный сотрудник Коркин в специальной справке «Об отрицательных явлениях на селе и деятельности антисоветского элемента», составленной 5 августа^xxxi, отмечали рост выходов из колхозов, участившихся с весенних месяцев. По неполным данным, за апрель — июль 509 колхозов, объединявшие 17 456 хозяйств, распались совершенно, еще около 60 тыс. хозяйств всеми правдами и неправдами покинули своих колхозы. Даже имущественно-финансовые потери при так называемой «компенсации» вступительного пая не останавливали желающих вернуться в состояние единоличника.

Сохранялась опасная тенденция к росту массовых антиколхозных выступлений: если в I квартале текущего года таковых чекисты учли 576, то во II — 949. «Выступления сопровождаются разбором общественного имущества, скота, захватом и разделом колхозных посевов, — сообщали сотрудники СПО ОГПУ. — Лозунги в выступлениях приобретают все более четко выраженный контрреволюционный характер: „Долой Советскую власть, долой колхозы, давай царя“ и т. п. В некоторых случаях у выступающих появляется оружие (дробовики, берданы, обрезы, наганы). Местами толпа оказывает активное противодействие мероприятиям представителей власти, не допуская арестов, отбивая арестованных зачинщиков, подвергая арестам и избиениям низовых совпартработников и т. д. (ЦЧО, СВК, УССР, Западная обл[асть] и др.)»^xxxii. Всего по СССР с 1 января по 31 июля 1932 года состоялись 1630 массовых сельских протестных выступлений, в том числе по отдельным регионам^xxxiii:

Украинская ССР — 923

Северо-Кавказский край (СКК) РСФСР — 173

Западно-Сибирский край (ЗСК) РСФСР — 119

Нижне-Волжский край (НВК) РСФСР — 95

Средне-Волжский край (СВК) — 78

Западная область (ЗО) РСФСР — 59

Центрально-Черноземная область (ЦЧО) РСФСР — 43

Другие республики, края и области — 140

В ЗСК РСФСР, где сохранялась общественная память о самой длительной крестьянской войне 1921—1922 гг., резко возросло количество учтенных террористических актов (поджогов, нападений, избиений, покушений, убийств и т. д.) ― с 95 в I квартале до 175 во II-м. На Средней Волге, соответственно, с 76 до 105. При этом в целом по СССР физический террор по отношению к представителям низового советско-партийного актива преобладал над причинением имущественного ущерба социалистической собственности^xxxiv.

Чекисты ликвидировали ряд подпольных организаций (Крестьянская партия, Крестьянский Союз, Народно-трудовая партия и др.). По неполным данным, за период с 1 января по 1 июля органы ОГПУ разгромили на селе 227 антибольшевистских организаций и групп, арестовав около 15 тыс. человек, включая «активных одиночек». Больше всего сельских контрреволюционеров дали Украина, Средняя и Нижняя Волга^xxxv.

Таким образом, к осени 1932 года колхозный строй в СССР в очередной раз показал свою слабость и зависимость от настроений крестьянского большинства, не желавшего принимать принудительную систему сталинского землепользования. Общая ситуация еще более ухудшалась в связи с медленным выполнением государственных хлебозаготовок. Колхозы лихорадило, часть из них рассыпалась, а меньшие числом единоличники просто тянули время, опасаясь остаться с пустыми амбарами накануне зимы.

Так, например, на Северном Кавказе августовский план по хлебосдаче удалось выполнить лишь на 32 %, сентябрьский — на 65 %, а октябрьский — край провалил. Столь же пессимистичные известия поступали в Москву из Украины и с Волги^xxxvi. В целом поставки из главных советских житниц, по сравнению с показателями 1931 года, упали более чем на 40 %, и подобные новости приводили Сталина буквально в бешенство^xxxvii. В областях УССР он требовал привлечь к уборке и прополке бойцов и командиров войск Украинского военного округа (УВО)^xxxviii.

В действительности проблема заключалась даже не столько в крестьянских «волынках», сколько в том, что валовые сборы зерновых в УССР и на Северном Кавказе в 1932 году оказались меньше, чем в предыдущем году^xxxix. Кроме того, свою пагубную роль в снижении урожаев сыграли коллективизация с ее административными ударами по хозяйству, бессмысленной работой за палочку в табеле и, в меньшей степени, погодные условия.

Однако свирепевший Сталин видел в крестьянском поведении лишь злостный саботаж^xl. С его точки зрения, мужики сопротивлялись большевистскому государству, в то время как от поступлений дарового хлеба в закрома родины зависели не только закупки по импорту и обслуживание внешнего долга, но в первую очередь — политическая ситуация в крупных городах, включая столичные центры, положение в растущей по численности армии^xli, а в конечном счете — судьба Коммунистической партии и ее безжалостной номенклатуры: от секретарей первичных ячеек до членов Политбюро. Позицию Генерального секретаря разделял и поддерживал кандидат в члены Политбюро Анастас Микоян, занимавший должность наркома снабжения СССР. В известной степени он высказал коллективную точку зрения во время дискуссии на пленуме ЦК, состоявшемся 30—31 октября 1931 года: «Вопрос не в нормах, сколько останется на еду и прочее — главное заключается в том, чтобы сказать колхозам: в первую очередь выполни государственный план, а потом удовлетворяй свой план»^xlii. Соответственно, колхозную систему, служившую социально-экономическим фундаментом власти ВКП(б), следовало хранить и защищать любой ценой. А мелкие житейские заботы, например, связанные с тем, «сколько останется на еду» колхозникам и тем более единоличникам, приобретали второстепенное значение.

В-третьих, расцвели преступления против государственного имущества.

На предприятиях и транспорте, в кооперативах и колхозах постоянно происходили кражи и мелкие хищения, так как советские трудящиеся руководствовались двумя негласными принципами: «Тащи с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость» и «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». Но социалистической собственностью на основе права коллективного владения распоряжались лишь номенклатурные работники ВКП(б), поэтому подобные деяния совершенно естественно рассматривались как дерзкий вызов и покушение на достояние партии. По раздраженному признанию Сталина, грузов на транспорте, кооперативного и колхозного имущества разворовывали на десятки миллионов рублей^xliii. Рассерженный вождь обвинял в многочисленных хищениях кулаков и раскулаченных^xliv, но это была лишь неизбежная реакция обнищавших людей на «победную» поступь первой пятилетки. «Нельзя расстреливать людей в свободной стране за то, что жрать нечего, они вынуждены идти воровать»^xlv, — здраво рассуждал служащий Иван Кротов, работавший на заготовительном пункте госорганизации «Союзплодовощ» в Ивановской Промышленной области (ИПО) РСФСР. Его высказывание зафиксировал и передал по назначению один из сексотов ОГПУ.

После анализа текущей ситуации Сталин предложил Кагановичу ужесточить карательную политику в отношении виновных вплоть до применения к ним смертной казни^xlvi. 7 августа 1932 года послушные члены ЦИК и Совнаркома СССР приняли знаменитое постановление «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», получившее в народе неформальное название «указ семь-восемь». Минимальная мера наказания составляла 10 лет лагерей, максимальная — расстрел^xlvii. К 1 января 1933 года по «указу семь-восемь» в СССР осудили 54 565 человек, в том числе к расстрелу — 2,1 тыс.^xlviii «Только слепорожденные, к разряду которых относятся и „правые“, и „левые“ оппортунисты, могут не видеть активной роли кулака и других антисоветских элементов в деревне в деле организации воровства и растаскивания хлеба и другого колхозного добра, чтобы только повредить общественному делу колхоза и выполнению им государственных заданий»^xlix, — заявлял с высокой трибуны член Политбюро и председатель Совнаркома Вячеслав Молотов. Каждый, кто приносил в голодный дом горсть колосков с колхозного поля, считался не просто вором, а врагом и мог отправиться в лагерь на десять лет.

Партия объявила расхитителям безжалостную войну.

Теперь руководителям ВКП(б) требовалось полностью сломать деревенское сопротивление и поставить в хлебопроизводящих районах СССР крестьян в такие условия, чтобы заставить их окончательно принять «второе крепостное право». Другого пути для защиты номенклатурного капитализма не существовало. «Иначе Советская власть погибла бы»^l, — убежденно отчеканил в частном разговоре пенсионер Молотов 40 лет спустя.

Окончание в следующем номере