И бесцветна, и дика,

Что вокруг, в конце концов,

Слишком много дураков?»

Но, скрывая желчный смех,

Умный думал, свирепея:

«Он считает только тех,

Кто его еще глупее, —

„Слишком много“ для него...

Ну а мне-то каково?»

Саша Черный

«Вешалка дураков»

1909

Русский смех

Хоть и не часто, но встречаются люди, что острее других видят, чувствуют и даже понимают убожество, абсурдность и смехотворность жизни. Ее радостную глупость и беспощадное счастье. Понимание делает кого-то из них жестоким циником. А кого-то — сострадающим гуманистом. А в ком-то порождает сочетание свойств: с одной стороны — сострадающий циник, с другой — неумолимый гуманист.

Их не очень любят окружающие. Окружающим нравится, когда мир прост. Ясен. Одномерен. Когда для него достаточен один — общий — аршин. А тут его мало. И вот им неловко и обидно. Все время кажется, что над ними смеются.

Что ж, именно это и происходит…

Потому что иначе останется только лить слезы над тщетностью иллюзий и руинами надежд. А это дело бесполезное.

Так в России смеялись уже давно. И Александр Пушкин, и Николай Некрасов, и Дмитрий Минаев с Салтыковым-Щедриным. Антон Чехов. Саша Черный. Тэффи. Так смеялись и в мире — О. Генри, Марк Твен, Джером, Доде и Гашек.

Так смеялся Аверченко.

Аверченко Аркадий Тимофеич — один из самых сложных и ярких авторов прошлого века. Человек феерической судьбы. Родившийся в пристойной бедности, переживший в юности немало лишений и за один лишь 1910 год рассмешивший и покоривший читающую Россию серией сатирических сборников — «Веселые устрицы», «Рассказы (юмористические)» и «Зайчики на стене».

Эти тексты — фарс-гиньоль в прозе; традиционная комедия положений в антураже городской повседневности. Автор хохочет над слабостями, глупостями и пороками «героев своего времени». И заставляет хохотать их самих. Впрочем, иные злятся — зовут мизантропом… Гм… Возможно, по отношению к ним Аверченко и впрямь — мизантроп.

Такое отношение рождено эпохой. В основе аверченковских потешных сюжетов и нелепых ситуаций лежит абсурдность жизни в эпоху, когда временно исчерпаны ресурсы героического. В такую пору, считает автор, должен, вроде бы, царить здравый смысл. Но его-то как раз и не хватает. Что ж, решает Аверченко, предложим снадобье от безнадеги: продадим под видом компота «краснощекого юмора» — целебную касторку сатиры.

И это работает! К 1912 году Аркадий Тимофеевич — состоявшийся писатель. В Петербурге выходят его книги «Круги по воде» и «Рассказы для выздоравливающих». Его рассказы инсценируют и ставят в столичных театрах, закрепляя за Аверченко титул «Короля смеха».

«Сатирикон»

Но прежде вместе с группой талантливых журналистов и художников он создает популярнейший журнал начала XX века, получивший имя знаменитого античного романа Петрония Арбитра — «Сатирикон».

До того — в 1905—1907 годах — в творческой судьбе Аверченко были фрондерские «Щит», «Меч» и «Стрекоза», едко глумившиеся над властью, бюрократией, буржуазией, богемой, политиками, филистерами и мракобесами — эдакие русские версии «Шарли Эбдо» тех дней. Все им было нипочем. Но — пришлось закрыться.

Грохот пресненских берданок и пушек «Потемкина» придавил «столыпинский галстук» и придушил мещанский матрац. Оказалось: палить во власть — хоть пулей, хоть сатирой — все равно, что пареной репой по линкору. И мишенью язвительных насмешек стал погрязший в сальном быту обыватель. Громко хохочущий над ними…

«Сатирикон» стартует в 1908-м. И вскоре — с 9-го номера — его возглавляет Аверченко. С ним работают люди немалых талантов: Тэффи (Надежда Лохвицкая), Саша Черный (Михаил Гликберг), Скиталец (Степан Петров), Сергей Городецкий и ряд других способных и задорных авторов.

Среди них и Владимир Маяковский. Аверченко его публикует. Ему будто и дела нет, что в «Пощечине общественному вкусу» ведомые «фатом в желтой кофте» футуристы писали: «Всем этим Максимам Горьким, Блокам, Сологубам, Черным, Аверченко… — нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным…» А он и без них отлично знал свою судьбу и награду. И потому легко печатал ехидную маяковщину — «Гимн судье», «Гимн ученому», «Гимн взятке», фрагмент запретного «Облака в штанах»; всего — 27 текстов.

В «Сатириконе» сотрудничают и виднейшие художники той поры — Леон Бакст (Лейб-Хаим Израилевич, он же — Лев Розенберг), Александр Бенуа, Иван Билибин, Владимир Лебедев, Константин Коровин, Борис Кустодиев, Сергей Судейкин, Ре-Ми (Николай Ремизов) и немало других. Закатные лилии ар-нуво оплетают кусачие карикатуры. Таков русский модерн, где соловьиные трели в сирени чередуются с вечно звучащим над заросшим прудом «ку-ку», отмеряющим срок родившей его стране…

В 1914-м «ку-ку» грянет орудийными залпами. А незадолго до того «Сатирикон» станет «Новым сатириконом». И переживет под этим именем март 1917-го — финальное «ку-ку» Империи. Аверченко и большинство «сатириконцев» встретят республику Россия с доброй весенней улыбкой. Но скоро им и их вожаку станет не до смеха.

Летние большевистские авантюры завершатся октябрьским штурмом и разгоном Учредительного собрания. Мечту о демократии и ее трехцветное знамя растопчет грязный кирзач гопника. Воцарятся «рачьи и собачьи депутаты», подняв над страной крашеную кровью портянку дезертира.

Аверченко, либерально-консервативному журналисту, издавшему несколько сот рассказов и фельетонов, грязь и кровь глубоко чужды. Чрезвычайки, кожанки-бушлаты-шинели, расстрелы и вши, мобилизации «контры» на чистку помоек, пайки и ордера на дрова, Дом искусств, блоковская «Россия — буря» и горьковское «С кем вы, мастера культуры?» — ему омерзительны.

Осенью 1918-го он бежит на Белый юг. И дальше — с великим русским исходом — в Европу. Туда, где нет кумача транспарантов и ржавых селедок, большевиков и комиссаров — Дзержинского, Луначарского, Троцкого, Ленина...

Madame Ленин

А ведь Владимир Ильич тоже писал. В том числе — о литературе. Впрочем, таких его статей не много. Еще меньше — рецензий на тексты мастеров: Толстого, Горького, «веховцев», «сменовеховцев», футуристов, еще немногих… И — Аверченко.

Ильич рецензирует его сборник «Дюжина ножей в спину революции».

«Интересно наблюдать, как до кипения дошедшая ненависть вызвала и замечательно сильные, и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки… озлобленного почти до умопомрачения белогвардейца Аркадия Аверченко…». Так 22 ноября 1921 года Ленин пишет о новом сборнике рассказов сатирика. И где?! В главной красной газете «Правда» в статье «Талантливая книжка Аверченко».

Вождь знаком с его творчеством с имперских времен. Знает, как видим, и новые проекты. И сильно обижен на автора. За что же? Да за сравнение его с Львом Троцким в рассказе «Короли у себя дома».

В нем Аверченко удалось провидеть сквозь годы — описать однополый брак. И это — брак кремлевских вождей: Ленина и Троцкого. Лев Давидович — в версии Аверченко — затянут в щегольской френч, обут в сапоги и шпоры, с сигарой в зубах. Он «олицетворяет главное, сильное, мужское начало в этом супружеском союзе». Ленин же — «madame, представитель подчиняющегося, более слабого, женского, начала».

Ильич уязвлен. Это он что ли — мадам? Он — всевластный владыка — послушен «проститутке» и «иудушке» Троцкому? Кошмар!

Но он смышлен. И потому избегает атак на автора. Ленин действует хитро — примеряет роль объективного критика. Указывает на незнание автором домашней жизни советских вождей. «Да, — признает Ильич, — недостатков у Ленина и Троцкого много… но чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете».

Зато, указывает Ленин, Аверченко хорошо знакомы «настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России». Которая, само собой, ненавистна аудитории его рецензии — читателям «Правды». Свою «объективность» Ленин подчеркивает тем, что признает «рассказы Аверченко… яркими до поразительности». И даже превосходными. «Некоторые… по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять», — так завершает статью о махровом беляке вождь мирового пролетариата. Выражая при этом уверенность, что рабочие и крестьяне без труда понимают, кто им враг, а кто друг.

Беглец

Аверченко, без сомнения — враг. Он издевается над Страной Советов и ее жильцами, сравнивая ее с луна-парком, затеянным шайкой мошенников, а жильцов — с дурачками, попавшими на их удочку.

Оказавшись в изгнании, он продолжает собирать коллекцию отпетых российских дураков, живущих в державе, где по зеленой молодой травке ходят хамы в тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями и топчут юные души (как в рассказе «Трава, примятая сапогом»). А он — Аверченко — когда-то жизнерадостный человек — теперь сочиняет про нынешнюю жизнь «Поэму о голодном человеке» на веки вечные, как тогда казалось, запертом в большевистском луна-парке.

Там есть все. И «чертово колесо». И «галерея кривых зеркал». И «павильон меткости», где балбес, наслаждаясь, долбает все что хочет, включая правосудие и промышленность. Есть и «таинственный замок», с темными извилинами, где пугают, толкают, калечат и кажут леденящих душу чудовищ. Это «чрезвычайка» — «самое яркое порождение Третьего Интернационала… палачи всех стран, соединяйтесь!..»

Палачи его страны в едином порыве отвечают Аверченко ненавистью. Советская печать клеймит его и обливает грязью. А он живет себе с 1922 года в свободной Праге; нередко наезжает в страны Балтии, Берлин, Варшаву и Бухарест; пишет и издает новые книги рассказов «Записки простодушного», «Дети», «Смешное в страшном», «Отдых на крапиве», «Рассказы циника». Работает над комедией «Игра со смертью». Выпускает роман «Шутка мецената».

В нем он прозорливо предсказывает трюки рекламной индустрии, способной при наличии желания и денег не только выдать бездарность за талант, а жалкого графомана — за великолепного поэта, но и превратить одно в другое.

Он имеет право рассуждать и смеяться над этим; он — сделавший себя сам и добившийся славы собственным талантом, энергией и смелостью.

Ольшаны

Попытка в начале 30-х воссоздать «Сатирикон» в Париже не удалась. Эмиграция, пережив страшный шок изгнания и еще плачущая по родине, была не способна смеяться над собой. А для издевки только над Советами журнал — слишком масштабная площадка.

Но мастерство и слава Аверченко столь велики, что в литературном мире он справляется и без журнала. Писатель по-прежнему глубок и едок. Сталкивая два мира — большевизм и эмиграцию — он не щадит ни тот, ни другой. Зло осмеивает октябрьский переворот как обман трудового человека, предел обывательской тупости и погружение абсурдного мира в еще большую бессмыслицу. В рассказе «Урок литературы», доводя абсурд до крайности, Аверченко изымает из красной России книги, а голодных школьников заставляет изучать, какая прежде была еда.

Мир беженцев в его текстах трагичен, но не безнадежен. В рассказе «О гробах, тараканах и пустых внутри бабах» эмигранты толкуют о том, как они зарабатывают на хлеб в Константинополе. И хотя их опыт отнюдь не блистателен, он говорит о том, что выжить можно, а, значит, можно и жить.

Аверченко-эмигрант — полезное чтение для нынешних россиян, оставивших страну. Как и для тех, кто раздумывает над таким решением. Он, как и прежде, остр и актуален.

Ведь разве нынче в Москве (да и в почти любом месте мира) нельзя словить незнакомца без имени-звания с пачкой прокламаций, бомбой и рыжей фальшивой бородой? Разве тараканьи бега не стали повседневным спортом для множества людей? Не говоря уж о махинациях, что жулики творят в тараканьих углах луна-парка, который никуда не делся и вовсю совершенствует свои аттракционы… 

Вот потому-то он — чья могила на русском кладбище в пражских Ольшанах красива и ухожена — продолжает вразумлять нас спустя много лет после того, как ушел 12 марта 1925 года, убитый сердечной недостаточностью. «У меня, кроме смеха, есть еще сердце» — как-будто шутил писатель в одном из рассказов...