Я был чужаком в Движении, как я был чужаком в школе, в университете, а позднее в лагере. Моя привычка немного подшутить над людьми <…> хорошо укладывалась в образ циника, для которого нет ничего святого. Мне еще с детства делали упрек, что я считаю себя лучше других. Это неправда — я встречал людей, которых по их моральной стойкости, бескорыстию и готовности помогать другим считал гораздо лучше себя. Если у меня бывало чувство превосходства, то не от сознания, что я — лучше, а из уверенности — быть может, иллюзорной, — что я гораздо лучше многих понимаю происходящее¹.

Так писал о самом себе Андрей Амальрик, советский диссидент и политзаключенный, получивший всемирную известность в 1969 году, после того как на Западе была опубликована его первая книга — небольшое футурологическое эссе с провокативным названием «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».

Упомянутое в приведенной выше цитате Движение (Амальрик всегда писал это слово в данном значении с прописной) было движением диссидентов. Под таким названием за пределами Советского Союза получили известность те его граждане, которые, не желая мириться с тоталитарным режимом, открыто заявляли о своем с ним несогласии и боролись с ним, не прибегая, в отличие от него, к насилию. Отвечая на вопрос, как он может с такими убеждениями жить здесь, Андрей Амальрик говорил:

Да, я недоволен этим строем, но это страна, в которой я родился, и я надеюсь, что все-таки здесь со временем все изменится. Нет, я не хочу покидать эту страну. Другой вопрос — что, если бы до моего рождения я мог делать выбор, — я предпочел бы родиться в другой стране².

Но такого выбора не было. Ни у него, ни у тех, кто мыслил так же, как он, и кто не мог жить в атмосфере тотальной лжи и произвола, насаждавшихся преступным режимом, который считал себя вечным и не допускал и тени сомнения в том, что кто-то может думать по-другому, тем более — высказывать такие мысли публично.

1968: «Мне стыдно быть русским»

Оккупация советскими войсками «братской» Чехословакии, предпринятая 21 августа 1968 года, чтобы положить конец программе реформ, вошедшей в историю под названием Пражская весна, способствовала резкой политизации советского диссидентского движения. Среди диссидентов стали появляться люди, открыто заговорившие о том, что социализм больше не работает, поскольку полностью себя дискредитировал — любой, хоть «с человеческим лицом», какой пытались создать чехи и словаки, хоть со звериной мордой, привычный всем рожденным в СССР. Лозунг «Соблюдайте вашу конституцию!», с которого диссидентское движение двумя с половиной годами ранее и началось, стремительно уходил в небытие.

В короткий период Пражской весны, предшествовавший советской интервенции, московские диссиденты разделились на оптимистов пессимистов. Первые, радуясь за чехов и словаков, выражали уверенность в том, что «все у них получится»; вторые, не желая «каркать под руку», высказывали явный скепсис, принимая во внимание существование «Большого Брата», который смотрит на Прагу из Кремля. Андрей Амальрик был в числе вторых. Поэтому, когда вторжение стало свершившимся фактом, его это травмировало не так сильно, как тех его соратников, кто до последнего надеялся на лучшее.

Амальрик не одобрил намерения Павла Литвинова и Ларисы Богораз-Брухман провести на Красной площади демонстрацию протеста, считая, что неминуемый арест и последующее осуждение ее участников обезглавят диссидентское движение. И когда демонстрация все же состоялась, его на Лобном месте не было — но не только потому, что ему не понравилась сама затея, но и потому, что его просто не было в этот день в Москве. Много лет спустя, объясняя свое тогдашнее отношение к этой исторической акции, Амальрик писал:

Мне казалось тогда, что демонстрация была ошибкой — во всяком случае, тактической. Я считал, что если Движение сосредоточится на внутренних вопросах, то сможет найти все более широкую поддержку, властям все труднее будет представлять нас в виде кучки отщепенцев. Но если выступить в защиту Чехословакии, то это останется непонятым, а власти арестуют всех демонстрантов и лишат Движение руководителей и активных участников, что сможет привести к его распаду. <…>

Думаю теперь, что я был неправ. Было бы очень печально, если бы из самой России не раздался этот слабый и отчаянный крик протеста. Исторически было необходимо — и это важнее тактических соображений, — чтобы было сказано «нет» советскому империализму; быть может, в конечном счете решительное «нет» семи человек на Лобном месте окажется весомее, чем равнодушное «да» семидесяти миллионов на «собраниях трудящихся»³.

Когда же в январе 1969 года весь мир облетело сообщение о трагической гибели Яна Палаха, покончившего с собой в знак протеста против оккупации его родины, Амальрик отреагировал на это полными горечи словами:

Самосожжение Яна Палаха потрясло меня больше, чем ввод войск — я первый раз почувствовал, что мне стыдно быть русским⁴.

Индивидуальные поступки, свидетельствующие о решимости отдельного человека взять на себя ответственность за что-либо и тем самым подтвердить тезис о роли личности в истории, Андрей Амальрик всегда ставил неизмеримо выше коллективных.

Нидерланды, Сахаров и Герцен

Огромную роль в жизни Андрея Амальрика сыграл нидерландский литератор, журналист и советолог Карел ван хет Реве (1921—1999). Амальрик познакомился с ним в январе 1968 года, в дни, когда в Москве проходил получивший печальную известность «Процесс четырех» («дело Галанскова — Гинзбурга»). Карел в ту пору был не только профессором филологии Лейденского университета, но и московским корреспондентом нидерландской газеты Het Parool и присутствовал в здании суда по долгу службы, собирая информацию о гонениях на диссидентов. Это знакомство оказалось судьбоносным не только для Амальрика, но и для всего диссидентского движения.

В июне того же 1968 года Амальрик получил от Павла Литвинова рукопись под названием «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Автором ее был академик Андрей Сахаров — ядерный физик, имевший репутацию «отца советской водородной бомбы». В своем эссе он высказывал мысли о том, что дальнейшее противостояние между СССР и странами свободного мира чревато термоядерной войной, которая приведет к гибели всей человеческой цивилизации, и потому правительства враждующих стран обязаны перейти от конфронтации к диалогу. Сахаров резко осуждал попытки «ползучей реабилитации» Сталина со стороны брежневского руководства КПСС и порицал правителей СССР, насаждающих цензуру и препятствующих свободному обмену идеями и информацией как внутри страны, так и со странами «капиталистического окружения». Ознакомившись с содержанием эссе, Амальрик сразу же понял, каким мощнейшим потенциалом оно обладает: «В статье Сахарова меня больше всего потрясло не что написано, а кем написано»⁵.

Амальрик немедленно передал «Размышления о прогрессе…» Карелу ван хет Реве, и сокращенный перевод эссе на нидерландский был опубликован в двух номерах газеты Het Parool, утреннем и вечернем, за 6 июля 1968 года. Также Карел ван хет Реве передал копию эссе коллеге, московскому корреспонденту газеты The New York Times Рэймонду Андерсену. Американец, поначалу не пожелавший отправлять его в свою редакцию (поскольку не поверил в подлинность текста, опасаясь или намеренной фальсификации, или гэбистской провокации), после выхода публикации в Нидерландах пересмотрел свое мнение, и английский перевод «Размышлений» появился в номере The New York Times за 22 июля 1968 года.

Академик Андрей Сахаров узнал о том, что его сочинение опубликовано на Западе, так же, как и все советские граждане — из передач «радиоголосов». Произошло это 10 июля. Через несколько дней Сахаров был отстранен от участия в советской ядерной программе, о чем нигде и никогда не было сообщено официально, поскольку упоминать имя «секретного физика» в официозе было запрещено вследствие тотальной шпиономании⁶.

Карел ван хет Реве вскоре был лишен аккредитации отдела печати советского МИДа и объявлен «нежелательным иностранцем». Вернувшись на родину, он в мае 1969 года объявил об основании в Амстердаме Фонда имени Александра Герцена (Alexander Herzenstichting). Некоммерческая организация, созданная им вместе с двумя коллегами, нидерландским историком Яном Виллемом Беземером (1921—2000) и англо-американским политологом Питером Рэддауэем (р. 1939), ставила целью информирование мировой общественности о преследованиях диссидентов советским режимом, а также издание поступающих на Запад рукописей и документов на языке оригинала и в переводах и защиту прав их авторов. В издательстве Фонда имени Герцена в 1970-е гг. было опубликовано множество важнейших документов Самиздата, включая и несколько книг Андрея Амальрика: «Пьесы» (1970), «Статьи и письма 1967—1970» (1971), «Нежеланное путешествие в Сибирь» (1971, на нидерландском). Там же впервые вышла и книга, принесшая ему наибольшую известность. Она называлась «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».

(Анти)советский Оруэлл

О неминуемом грядущем крахе Советского Союза Андрей Амальрик начал писать весной 1969 года. В «Записках диссидента» он вспоминал:

Мы шли по Новоарбатскому мосту с Анатолием Шубом, корреспондентом «Вашингтон Пост», Москва-река была еще покрыта льдом, но видно было, что вот-вот начнется весна. <…>

Я считал, что из-за косности руководства СССР рано или поздно переживет такой же кризис, как и Российская империя в 1904—1918 годах, причем роль Японии и Германии сейчас сыграет Китай. <…> Я был рад развивать эти идеи перед Шубом; я сказал ему, что думаю написать книгу «Просуществует ли СССР до 1980 года?». Я взял этот год как ближайшую круглую дату; к тому же мне было только тридцать, а для молодого человека десять лет кажутся огромным сроком.

<…> Каково же было мое удивление, когда Шуб принес мне «Интернэйшнл Хералд Трибьюн» от 31 марта со своей статьей «Доживет ли Советский Союз до 1980 года?», которая начиналась словами, что его «русский друг» собирается писать такую книгу. После этого мне не оставалось ничего другого, как сесть и писать⁷.

Начав работать, Амальрик поделился своей концепцией с другом, впоследствии также ставшим диссидентом, Виталием Рубиным.

«Зачем же указывать 1980 год?» — поинтересовался Рубин. И, услышав в ответ, что это ироническая аллюзия на известное обещание Никиты Хрущева построить в СССР к этому году «полный коммунизм», посоветовал: «Тогда уж лучше 1984-й». С романом Джорджа Оруэлла «1984» Амальрик тогда еще знаком не был, поэтому никакой мистической специфики в совете приятеля не усмотрел и с легкостью с ним согласился. Хотя руководствовался при этом никакими не геополитическими, а сугубо меркантильными соображениями:

Добавил я режиму четыре года сроку только в надежде, что мне четыре года сбросят, когда будут судить: не по статье 70 УК — с максимальным сроком семь лет, а по статье 190-1 — с максимальным сроком три года⁸.

И все же главным в решении Амальрика писать о предстоящей гибели Советского Союза было иное:

Наступал момент, когда я чувствовал необходимость высказать все, что я думаю об этом отвратительном режиме. В частности, простую, но важную вещь: Советская империя, при всей ее силе и бахвальстве, не вечна; другой же вопрос, как мы будем мерить отпущенные ей сроки. Я чувствовал себя мальчиком, который собирается крикнуть: А король-то голый!»⁹

Роман «1984» Амальрик прочитал только пять лет спустя, в магаданской ссылке, и «поражен был проницательностью Орвелла и обрадован, что взял дату из такой замечательной книги»¹⁰.

Who is Mister Amal’rik?

Первое русскоязычное издание «Просуществует ли СССР до 1984 года?» было выпущено Фондом имени Герцена в Амстердаме в декабре 1969 года. До этого были опубликованы его переводы на нидерландский и на английский: первый — в журнале Internationale Spectator в октябре, второй — в журнале Survey в ноябре. Затем началась цепная реакция: эссе Амальрика было издано в переводах на все европейские языки, за исключением албанского и румынского, а также на арабском, иврите, японском и китайском (на острове Тайвань) языках.

Это была сенсация планетарного масштаба.

Личностью автора провокационного сочинения заинтересовались серьезные люди на Олимпе мировой политики. Увенчанные степенями и титулами политологи по ту сторону «железного занавеса» все чаще задавали сакраментальный вопрос: «Who is Mister Amal’rik?» Тот же вопрос задавали и по эту сторону, адресуя его, однако, не читательской аудитории, а руководству своей тайной полиции.

Поступившая в Кремль с Лубянки справка озадачивала, и весьма. Из нее следовало, что автором антисоветского пасквиля, ставящего под сомнение незыблемость устоев первого в мире пролетарского государства, является недоучившийся студент, дважды исключенный из Московского университета, живший на непонятно какие доходы, спекулировавший картинами художников-абстракционистов и привлекавшийся к ответственности за тунеядство. То есть злостный антиобщественный элемент, а никакой не писатель и не историк, каким представляет его зарубежная антикоммунистическая пропаганда.

Посовещавшись, в Кремле приняли мудрое, как им представлялось, решение: отщепенца и клеветника следует посадить, но не сразу, а как только немного стихнет шумиха вокруг его имени на Западе.

Москва — Магадан — Москва

За ним пришли днем 21 мая 1970 года. Дело было в рязанской деревне Акулово, в 170 километрах от Москвы. Устав уходить от топтунов и преследовавших его гэбистских машин, Андрей Амальрик уехал в деревню, где у него был небольшой домик, надеясь, что удастся как-то отсидеться, затаиться и переждать. Не удалось.

Дальше был крестный путь. Обвинение по статье 190-1 УК РСФСР («клеветнические измышления, порочащие советский строй»). Бутырская тюрьма. Этап в Свердловск — его боялись судить в Москве из-за известности на Западе и наличия иностранных корреспондентов. Судебный процесс, постановочный и фальшивый, как и все в Советском Союзе. Амальрик отказался принимать в нем участие и не ответил ни на один вопрос; в последнем слове не признал себя виновным и не стал просить о снисхождении. Максимально возможный по данной статье приговор — три года уголовных лагерей усиленного режима. Длительный этап на Колыму в виде дополнительного издевательства: с такими небольшими сроками на «полюс лютости» ГУЛАГа обычно заключенных не отправляли, но Амальрик обычным заключенным не был. Тяжелейшая болезнь — менинго-энцефалитит, от которой он едва не погиб и только чудом не превратился в инвалида. Уголовный лагерь возле Магадана.

Новый арест — 17 мая 1973 года, за четыре дня до истечения срока. То же самое, что и тремя годами раньше, обвинение — «распространение клеветнических измышлений», на сей раз среди зэков, которые, как утверждала Магаданская прокуратура, как и все советские люди, должны быть избавлены от антисоветской пропаганды. На скорую руку сляпанное «дело» завершилось новым судом и новым сроком — те же максимально возможные по этой статье три года уголовных лагерей, но уже строгого режима — как преступнику-рецидивисту.

Амальрик со всей отчетливостью осознал, что коммунисты не выпустят его из тюрьмы живым. 20 июля 1973 года он объявил бессрочную голодовку. Три дня спустя подал заявление об отказе от советского гражданства и требование о выезде из Советского Союза. Больше он не мог уже ничего. Его начали кормить принудительно, то есть применили физические пытки. Советская власть никогда не останавливалась перед возможностью помучить того, кто мешал ей убивать, воровать и насиловать своих подданных.

Адвокат Амальрика подал кассационную жалобу. На Западе началась кампания в его защиту. В Кремль потоком хлынули письма и телеграммы. К Амальрику в камеру стали приходить сотрудники КГБ, уговаривали хотя бы частично покаяться и написать прошение о помиловании по состоянию здоровья. Понимая, что в случае отказа его просто могут убить (например, натравив уголовников), Амальрик требуемую бумажку написал.

В ноябре 1973-го состоялось рассмотрение его кассационной жалобы. Оставшийся лагерный срок был заменен ссылкой — там же, на Колыме. Получив телеграмму от адвоката, Амальрик прекратил голодовку. Она продолжалась 117 дней.

Жизнь по другую сторону колючей проволоки под неусыпным надзором КГБ продлилась полтора года. В мае 1975-го она завершилась — в 37-й день своего рождения Амальрик прилетел в Москву.

Исходя из жизненного опыта

Вернувшись домой, Амальрик превратился в диссидентскую знаменитость. Его наперебой приглашали в гости люди, прямого отношения к антисоветской деятельности не имевшие, но сочувствовавшие — в основном статусные персоны из мира искусства: фрондирующие литераторы, художники, музыканты. Но были в их числе и старые знакомые, находившиеся теперь практически в том же положении, что и он сам перед арестом. Например, писатель Владимир Войнович, чей роман «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», отвергнутый советскими редакциями, был опубликован за пределами СССР и нелегально просачивался внутрь через контрольно-следовую полосу границы и поверх нее — посредством чтения на самых коротких в мире радиоволнах.

Войнович, уже год как исключенный из Союза писателей, за сутки до приезда Амальрика в Москву из Магадана был отравлен сотрудниками КГБ во время «беседы» в номере гостиницы «Метрополь». Однако он остался жив и теперь пытался привлечь к покушению внимание тех, кто мог помочь ему обрести хотя бы мизерную защиту с помощью предания этой истории гласности, то есть иностранных корреспондентов. Корреспонденты реагировали на рассказы Войновича недоверчиво: у них в головах не увязывалось, как можно убивать писателей за публикацию их произведений за границей, пусть даже и таких издевательских по отношению к правящему режиму. Вот Солженицына же не убили, а всего только арестовали и выслали, да и то разразился такой скандал, что кремлевские и сами были этому не рады. Стоит ли после этого еще и убивать кого-то?

Столкнувшись с такой реакцией, Войнович нервничал. Однако, не имея реальных доказательств выдвигаемых против Лубянки обвинений, кроме ущерба для собственного здоровья от встречи с ее представителями, никого в своей правоте убедить не пытался. И тем большим было приятное удивление писателя, когда выслушавший его историю Амальрик сразу же ему поверил — целиком и полностью: ему самому за последние пять лет привелось немало вынести, в том числе и от служащих лубянского ведомства, и он не сомневался в том, что гэбисты способны на любое преступление.

Владимир Войнович, человек весьма легкомысленный и снисходительный к чужим слабостям и порокам, но в то же время крайне щепетильный во всем, что касается этики человеческих отношений, всегда считал Андрея Амальрика личностью яркой, талантливой, независимо и бесстрашно мыслящей.

Визит к Надежде Мандельштам

В начале 1960-х гг. Андрей Амальрик познакомился с Надеждой Мандельштам, вдовой Осипа Мандельштама, погибшего в 1938 году в сталинском ГУЛАГе. Тогда на него, двадцатидвухлетнего, эта уже пожилая и так много вынесшая женщина никакого особенного впечатления не произвела. Амальрику она показалась похожей на маленькую серую мышку, которая стремится как можно незаметнее юркнуть со света в свою мышиную норку¹¹. Решив, что она смертельно запугана жизнью при сталинской тирании, юный нигилист вскоре забыл о ней.

Незадолго до ареста 1970 года Амальрик прочитал уже распространявшуюся в Самиздате первую книгу мемуаров Надежды Мандельштам «Воспоминания». Книга ему понравилась, со многими оценками относительно сущности советской власти он был полностью согласен.

Продолжение мемуаров Надежды Мандельштам — «Вторая книга» — было опубликовано на Западе в 1972 году, когда Амальрик находился в колымском концлагере. С этим сочинением ему привелось ознакомиться уже после выхода на свободу, и оно понравилось ему значительно меньше. Он считал, что «Вторая книга» была «тоже замечательная, но испорченная старушечьей злостью, сведением мелких счетов полувековой давности, искажениями и несправедливостями»¹². Причины, побудившие автора «Воспоминаний» написать столь желчную и местами совершенно несправедливую по отношению ко многим знакомым и друзьям книгу, Амальрик видел в том, что у вдовы Мандельштама «прорвалась годами сдерживаемая потребность ответить всем и за все»¹³.

Для сильной личности годы унижений не могут пройти неотмщенными, вот все и вырвалось бурным потоком, несущим щепки и грязь, не пройдя сквозь фильтр отделения неважного от важного¹⁴.

Вернувшись в Москву после пяти лет, проведенных в советских тюрьмах, концлагерях и в послелагерной ссылке, Андрей Амальрик немедленно возобновил свою диссидентскую деятельность. В какой-то момент, собирая подписи под очередным обращением к мировой общественности, он заглянул в квартиру в доме № 14 на Большой Черемушкинской улице, в которой проживала вдова знаменитого поэта. Встретившись с Надеждой Яковлевной полтора десятка лет спустя после первого знакомства, он был изрядно поражен:

Увидев ее в московской квартире, я просто не узнал ее — передо мной был генерал на белом коне. <…> Возможность высказаться, а главное, успех (изданных на Западе и распространявшихся нелегально в СССР мемуаров — П. М.) и отношение к ней уже не как к несчастной вдове, но как к человеку, которому есть что сказать, совершенно ее изменили¹⁵.

Надежда Мандельштам приняла Амальрика любезно. Подписывать принесенную им петицию она отказалась — по утверждению Амальрика, сказав при этом, что с содержанием ее полностью согласна, но не хочет, потому что боится. Чего именно — сказано не было, но в том не было ни малейшей необходимости. Поскольку, провожая своего гостя, Надежда Яковлевна кивнула на дверь в прихожей и произнесла фразу, оставшуюся в памяти Амальрика навсегда: «Первый раз в жизни у меня отдельная уборная»¹⁶.

Один эпизод из этого визита врезался в память Амальрика навсегда.

«Я слышала, вы писали, что этот режим не просуществует до 1984 года, — сказала Надежда Мандельштам, имея в виду его эссе про неминуемый крах Советской империи. — Чепуха! Он просуществует еще тысячу лет!»

Амальрик подумал: «Бедная старая женщина. Видно, хорошо по ней проехался за шестьдесят лет этот режим, если она поверила в его вечное существование…»¹⁷ И откланялся.

Предсказание, сбывшееся после смерти

Андрей Амальрик прожил весьма недолгую жизнь — сорок два с половиной года. Его трагическая гибель — странная, мистическая, не имеющая никакого логического объяснения — до сих пор тревожит тех, кто знал его лично, и тех, кто занимается исследованием истории советского диссидентского движения. Его попутчики, выжившие во время автомобильной катастрофы, случившейся 12 ноября 1980 года вблизи испанского города Гвадалахара, диссиденты-политэмигранты Виктор Файнберг и Владимир Борисов, утверждали, что в аварии был виноват сам Амальрик. Официальная версия гласит, что, управляя автомобилем после бессонной ночи, он заснул за рулем и потерял управление, после чего его машина задела несшийся по встречной полосе грузовик. От столкновения с борта грузовика оторвалась декоративная металлическая рейка, влетела в приоткрытое водительское окно и вонзилась Амальрику в горло. Он погиб мгновенно.

Разумеется, тут же появились конспирологические версии, сводящиеся к магической формуле «длинная рука гэбни». Однако ни единого реального доказательства того, что политэмигрант Андрей Амальрик был убит агентами КГБ, никогда и никем предъявлено не было. Что, конечно же, ничуть не смущает конспирологов, видящих во внезапной смерти любого сколько-нибудь общественно значимого человека следствие заговора — спецслужб, масонов, иллюминатов или инопланетян.

По-видимому, загадка смерти этого «диссидента в квадрате» останется загадкой навсегда. Но не менее интересно, как бы отреагировал Андрей Амальрик на то, что сделанное им в 1969 году предсказание о неминуемом крахе и распаде Советского Союза сбудется — пусть и не в указанном им 1984 году, а семью годами позже. Такой временной зазор для всемирной истории — величина ничтожная, вроде крупинки в песочных часах.

Быть пророком в своем отечестве — занятие неблагодарное. Если повезет, можно приобрести всемирную известность, если не повезет — умереть в сумасшедшем доме. Андрею Амальрику повезло вдвойне: он приобрел первое и избежал второго. Сильнее всего в жизни он ценил свободу и независимость — и обрел и то и другое. Обрел в изгнании. Но такова участь многих из тех, кто, существенно опережая свое время, не желает дожидаться его в не самых подходящих для этого местах.