Нынешний парижский пригород, который до Первой мировой войны был известен разве что своими гороховыми полями, в 1920-е гг. благодаря появлению там культурной элиты из постреволюционной России превратился в интеллектуальный и художественный центр мировой значимости: в Кламаре поселились философы Н. А. Бердяев, Л. И. Шестов, Л. П. Карсавин, лидеры евразийства П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский, аристократы Трубецкие, Осоргины…

Художественная концепция проекта, в котором представлены произведения авторов из Парижа, Москвы и Тарусы, построена вокруг валуна эпохи неолита (Pierre aux Moines), символического «философского камня». Особенный оттенок здешней почвы напоминает пепел Везувия, с которым Цветаева в письме к Пастернаку сравнивала призвание поэта.

Марина Цветаева переехала во Францию в 1925 году из Чехии; в Кламаре ее муж Сергей Эфрон стал одним из редакторов газеты «Евразия», которая в итоге прекратила существование из-за опубликованного там хвалебного текста Цветаевой о Маяковском. Этические взлеты и падения в игре за контакт с родиной как бы повторяли сложный кламарский рельеф. «Там почти все были агентами и не знали этого друг о друге, — считает один из научных консультантов проекта, автор документального фильма о Л. Карсавине проф. В. Шаронов. — И почти все погибли».

Лев Карсавин покинул Францию ради работы в Литве, перед отъездом передав Марине Цветаевой свой стол. Из присоединенной к СССР Литвы, отказавшись уйти с немцами, философ прибыл на родину в арестантском вагоне. «Для Карсавина отречение от себя, хотение умереть не означает уход из мира; это соучастие в судьбе мира», — пишет исследователь и переводчик Карсавина проф. Франсуаз Лессур. Невзирая на расхождения с евразийцами, Карсавин долгие годы хранил письма Эфрона, пока их не изъял НКВД при обыске (письма из Особого архива музея жертв геноцида в Вильнюсе в виде копий с расшифровкой входят в экспозицию проекта).

Марина Цветаева вследствие агентурной деятельности своего мужа вынужденно вернулась из Франции в СССР в 1939 году. Очевидно, что она очень хотела снова увидеть Тарусу. По словам дочери поэта, Ариадны Сергеевны Эфрон, «…ее стихи — сама жизнь, на ходу. Например, „Бредут слепцы Калужскою дорогой“ в стихотворении 1916 года „Над синевою подмосковных рощ“ — это дорога в Тарусу. Для нее Калужская дорога — дорога в святые места».

В Кламаре Цветаева пишет эссе «Кирилловны», в котором появляется тема мемориального камня на желаемом для нее месте погребения — на склоне над Окой. И из своего французского окна поэт как бы обозревает окские дали: «Мне открывалася она — / Даль, тридевятая земля! / Чужбина, родина моя!»

В 1992 году в Москве вышло переиздание книги Вероники Лосской, где впервые упоминалась поездка Марины Ивановны в Тарусу по возвращении в СССР: «Анастасия Ивановна Цветаева мне рассказала, что в 40-м или 41-м году Марина поехала в Тарусу: „она ночевала у Паустовского, были планы на следующий день, но наутро, когда он встал, она неожиданно уехала. Следов этой поездки нету нигде“»¹.

«Следы поездки» спустя полвека обнаружились в тарусской газете «Октябрь»: из воспоминаний художницы Натальи Любимовой следовало, что в предвоенные годы они с младшей сестрой Верой и мамой, литературоведом Верой Сергеевной Любимовой-Дороватовской, совершили прогулку с Мариной Цветаевой вдоль реки Таруски.

Интервью у В. С. Любимовой-Крутилиной было взято летом 2013 года в Тарусе для несостоявшегося тогда пражского проекта о Марине Цветаевой в рамках фестиваля Kulturus; оно переведено на французский язык в 2015 году Анной Кузнецовой и Лоранс Гюез.

— Вера Сергеевна, вы поселились в Тарусе еще до войны. Как произошла ваша встреча с Мариной Цветаевой?

— Это было лето, август. Правда, я не могу вам точно сказать, какой это был год, полагаю, что 1940-й, но некоторые специалисты считают, что 1939-й…

— Наверно, все-таки 1940-й. Я говорила на эту тему с сотрудниками дома-музея Цветаевой в Борисоглебском переулке, они считают, что август 1939 года — это маловероятно, поскольку в это время семья Цветаевой была на даче в Болшеве, под наблюдением НКВД.

— Я вспоминаю, что она была какая-то возвышенная и не выглядела сильно подавленной. Я также точно не знаю, были ли они знакомы с мамой до этого. Скорее всего, Марина Ивановна познакомилась с мамой через Зою Михайловну Цветкову, которая, видимо, и принимала ее в Тарусе в своем домике на Пролетарской улице. Надо понимать, что в Тарусу тогда было трудно добираться: сто пятьдесят километров от Москвы, поезд до Серпухова ходил два раза в день, а там еще на лошадях восемь километров до пристани, откуда по Оке на пароходике-паровике. Цветаева должна была ночевать в Тарусе, ей было просто не успеть обернуться одним днем. Зоя Цветкова очень дружила с Асей Цветаевой. И после сибирской ссылки Анастасия приезжала гостить к ней. Вообще, это было замечательное семейство: интеллигентное, возвышенное, они не жили внешними приметами благополучия.

— Я помню у дома Цветковых огромный куст жасмина, а ведь это был любимый аромат Марины Цветаевой, у нее были духи с грасским жасмином. Люди, которые ее видели в Москве, говорили о ее необычной прическе (перманенте, который входил в моду) и столь же необычайном парижском аромате. Есть воспоминания, что Цветкова в деревенской одежде встречала Цветаеву в Серпухове и они шли пешком до Тарусы, чтобы не привлекать внимания на пароходе —двадцать три километра по очень плохой дороге. Об этом кратко упоминал зять Зои Цветковой в интервью публицисту Зое Виноградовой. Но теперь его рассказ невозможно уточнить.

— К слову, в те годы к нам в гости приезжала также сестра Маяковского Людмила Владимировна, мама с ней дружила, и она была крестной матерью моей сестры Туси. Людмила Владимировна была замечательным художником по ткани, но основное время посвящала наследию брата.

— У Цветаевой было много неприятностей от правых кругов парижской эмиграции за хвалебную статью о Маяковском, с которым она познакомилась еще в 1918 году. В стихах на его смерть, написанных в августе 1930 года, есть диалог между двумя поэтами-самоубийцами, Маяковским и Есениным: «— Так, стало быть, пожил? / — Пасс в некотором роде. / …Негоже, Сережа! / …Негоже, Володя!» Стихи кончаются так: «Упокой, Господи, душу усопшего врага твоего» — Цветаева просит за богоборца Маяковского. И, как всегда у нее, стихи напророчили судьбу: Сережа, Володя и… Марина. Но вернемся к Тарусе…

— Возможно, они сразу подружились с мамой и из-за Маяковского. У них было много общего в воспитании: мама тоже до Первой мировой часто ездила за границу по тем же маршрутам: в Германию, Францию, Италию. Они говорили, вероятно, и о детях: Ариадна училась живописи, как и моя сестра Туся (картины художницы Натальи Сергеевны Любимовой находятся во многих российских музеях, в том числе в тарусском музее семьи Цветаевых. — Примеч. авт.). Я помню только теплую интонацию этой беседы: Цветаева и мама общались как духовно близкие люди. Возможно, они даже были знакомы до отъезда Цветаевой за границу. Наша мама окончила Бестужевские курсы в Петербурге, изучала Достоевского и была известным специалистом в этой области.

Итак, мы пошли вдоль реки Таруски, по ее «московскому» берегу в сторону деревни Сутормино. Река эта с очень целебной водой, там много подземных ключей, перекаты, она все время совершает повороты, и за очередным поворотом открывается вид на склон берега в форме амфитеатра, где растут большие сосны. И вот мы пошли к ним.

Марина Ивановна была одета в платье в черно-белую полоску. Черно-белое — это вообще очень характерно для нее, это, что называется, ее цвета, цвета ее поэзии, как я воспринимаю теперь. Она курила. В руках несла папку, а потом, когда мы дошли, достала большущую заграничную коробку цветных карандашей и стала рисовать сосны. Я смотрела как завороженная на эти прекрасные карандаши… Что сказать?.. я была воспитана на карандашах «Спартак», шесть цветов. И, к сожалению, эта волшебная коробка карандашей — мое самое сильное воспоминание того дня. Ведь я не знала, кто она. Может быть, иначе бы я стала запоминать все тщательнее…

Но знаете, еще одно, и главное: я очень хорошо вижу, как она нашла поваленное дерево, полуприлегла на него и долго-долго смотрела в небо, в облака. Был ветреный день, и сосны раскачивались как бы в такт. И она сказала: «Смотрите: сосны танцуют вальс!».

— Сосну Цветаева «любила с такой же страстью, как другие человека», и сосна «всегда была довольна», не то что человек. В письмах к Ариадне Берг она рассказывала о снятом у Фонтенбло домике, где «окрестности редкой красоты — две реки, близкий лес (есть и сосна)». Вера Сергеевна, а как ваш муж, писатель Сергей Андреевич Крутилин, лауреат госпремии РСФСР, фронтовик, сражавшийся в рядах 2-й ударной армии и описавший войну в романе «Апраксин Бор», относился к опальной тогда Цветаевой, которой в последний год ее жизни в СССР не позволили издать даже обещанный сборник, ею подготовленный?

— Знаете, казалось бы, это два разных мира, но Крутилин всегда говорил, что в Тарусе должен быть литературный музей и Цветаева должна занять там главное место. А в начале 1960-х они с писателем Лидиным отправились искать ее могилу в Елабугу. Конечно, ничего не нашли. Но вот дальше — мистика. Вы ведь помните завещание Цветаевой с пожеланием похоронить ее на тарусском берегу Оки, под кустом бузины, где растет земляника, или, если нельзя похоронить, то поставить камень?.. (Сегодня там можно увидеть памятный камень с надписью «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева», установленный в конце 1980-х гг. московскими скульпторами Юрием Александровым и Надеждой Добросердовой. — Примеч. авт.) Сергей Андреевич умер зимой 1985-го, в тот момент я не могла ничего специально устраивать. А весной пришла на кладбище — и что же увидела?.. У его могилы цвела бузина и целая полянка земляники. Причем больше нигде на кладбище бузина не росла…

— Ариадна Эфрон говорила, что «мама — колдунья», что она являет себя в Тарусе, дает «сигналы» тем, кто однажды полюбил ее. А стихотворение «Бузина», датированное 1935-м, — предчувствие надвигающейся катастрофы («Я бы века болезнь — бузиной / Назвала…»). А какое ваше любимое произведение Марины Цветаевой?

— У меня это проза: «Мой Пушкин» парижского периода и особенно «Кирилловны», написанные там же в 1934 году, в которых эти знаменитые строки — завещание поставить поминальный камень в Тарусе. Все это у меня перекликается с ее видением гетевского «Лесного царя», мерцающего в таинственных рощах вдоль Оки на пути из Тарусы на дачу Цветаевых в Песочное. Эта наивная нежность хлыстовок к странной барышне: «Марина, иди к нам…» За эту любовь, которую она помнила всю жизнь, Марина должна была заплатить по-цветаевски щедро, и она это сделала.