Более обстоятельно отношения царя и поэта рассмотрены в нашей книге «Пушкин и Николай I. Исследование и материалы»¹. Здесь же мы будем оставаться в пределах темы, обозначенной в названии.

 

«Передание славы Отечества» и «чувства добрые»

О чем говорили поэт и царь, доподлинно неизвестно, потому что встреча происходила без свидетелей. В разное время о разговоре этом размышляли и анализировали имеющиеся о нем косвенные свидетельства П. Е. Щеголев, М. А. Цявловский, С. М. Бонди, Д. Д. Благой, Н. Я. Эйдельман, В. Э. Вацуро, В. С. Непомнящий и другие известные пушкинисты.

Наиболее достоверным, на наш взгляд, источником сведений о результатах разговора Пушкина с царем служит письмо П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 19 сентября 1826 года: «Пушкин здесь и на свободе. <…> Государь посылал за ним фельдъегеря в деревню, принял его у себя в кабинете, говорил с ним умно и ласково и поздравил его с волею. <…> Государь обещал сам быть его цензором»².

Не вызывает сомнения, что сведения эти были получены Вяземским от самого поэта.

Сообщение Вяземского полностью подтверждается письмом А. Х. Бенкендорфа от 30 сентября 1826 года Пушкину, открывающим их многолетнюю переписку. Письмо было написано по поручению Николая I через три недели после конфиденциальной аудиенции у него ссыльного поэта.

В упомянутом письме официально подтверждалась устная договоренность между императором и поэтом, касающаяся цензуры, по-видимому, достигнутая во время упомянутой личной встречи: царь в вежливой форме обязывал Пушкина знакомить его со всеми новыми произведениями и при этом брал на себя функции цензора. В том же письме Николай I обозначил свои критерии при оценке творчества Пушкина: «…употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше»³. То есть, по мнению императора, только воспевание славы Отечества гарантирует поэту бессмертие. При этом Отечество, конечно, представлялось ему тождественным системе управления Россией, системе власти, которая существовала в это время. Пушкин же имел отличный от императорского взгляд на свое творчество (и на искусство вообще). Позднее он выскажет это в итоговом «Памятнике»⁴:

 

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

 

Это концептуальное противоречие между императором и поэтом при взгляде на искусство будет сохраняться на всем протяжении их личных отношений, возникших 8 сентября 1826 года и длившихся вплоть до трагической смерти поэта.

 

«Россию вновь он оживил»

Николай I произвел на Пушкина самое благоприятное впечатление, что через несколько месяцев вдохновило его на «Стансы» (22 декабря 1826 — первая редакция), где острота восприятия в обществе недавно свершившейся казни декабристов снималась сопоставлением с казнями стрельцов в начале петровского царствования, а царю предлагалось брать пример с Петра I.

Нужно сказать, что Николай I в начале своего правления оправдывал пушкинские надежды. Впервые в России был разработан и 10 июня 1826 года введен в действие Цензурный устав, регламентирующий отношения издателей, писателей и цензуры. В апреле 1826 года было создано II Отделение Собственной Е. И. В. канцелярии под руководством М. М. Сперанского, которое подготовило к 1830 году Полное собрание законов Российской империи и Свод законов Российской империи. 6 декабря 1826 года был учрежден секретный комитет («комитет 6 декабря»), задачей которого стала разработка социальных реформ государственного устройства, в том числе отмена крепостного права. Следует добавить к этому успешные действия русской армии в русско-персидской войне 1826—1828 гг., в результате которой Россия закрепилась в Закавказье, присоединив к себе Восточную Армению. И столь же успешную русско-турецкую войну 1827—1829 гг., закончившуюся присоединением к России Анапы и Поти, а также подтверждением автономных прав Сербии, Молдавского и Валашского княжеств.

Таким образом, пушкинские строки в стихотворении 1828 года «Друзьям», как и «Стансы», связанном с Николаем I:

 

Россию вновь он оживил

Войной, надеждами, трудами —

 

имели под собой реальные основания.

 

«Я очарован письмом Пушкина»

Первым пушкинским произведением, с которым императору предстояло ознакомиться, стала трагедия «Борис Годунов» в редакции 1825 года⁵.

Причиной тому послужили известные обстоятельства: оказавшись в Москве после долгой ссылки, Пушкин встречается с друзьями и, конечно, читает им привезенного из Михайловского «Бориса Годунова» — то у Вяземского, то у Веневитинова и т. д., что становится известно Бенкендорфу через его агентуру. И письмом от 22 ноября 1826 года Бенкендорф ставит это Пушкину на вид, рассматривая как нарушение поэтом обещания представлять все вновь написанное на просмотр Николаю I.

Пушкин оправдывается письмом от 29 ноября 1826 года и немедленно представляет трагедию для прочтения ее царем. Однако царь, по-видимому, не вошел еще в новую для него роль цензора. Поэтому он поручает Бенкендорфу найти «верного человека» из литераторов, который бы сделал для него подробные выписки из трагедии и подготовил отзыв для Пушкина.

При этом Пушкин не мог знать тогда и, вероятнее всего, так и не узнал до своей кончины, какое впечатление произвело это его «оправдательное» письмо от 29 ноября 1826 года на императора. И мы бы об этом, возможно, никогда не узнали, если бы не «Выписки из писем графа А. Х. Бенкендорфа к императору Николаю I о Пушкине», найденные и опубликованные в 1903 году заведующим императорскими библиотеками Р. А. Гриммом. Как следует из этих выписок, Николай I написал Бенкендорфу следующее: «Я очарован письмом Пушкина, и мне очень любопытно прочесть его сочинение»⁶.

Что касается поиска «верного» человека, Бенкендорф остановил свой выбор на внештатном сотруднике Ф. В. Булгарине⁷, который и подготовил отзыв о пушкинской трагедии для Николая I.

И как бы ни был царь «очарован» упомянутым письмом Пушкина, его отзыв о трагедии не принес радости ее автору: в письме от 14 декабря 1826 года вместе с рядом пометок в тексте трагедии Пушкину было предложено переделать ее в «историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скота» (13, 313).

В ответном письме от 3 января 1827 года Пушкин выражает формальное согласие с критикой высочайшего читателя, но, по сути, ответ его тверд: «Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное» (13, 317).

Трагедия пролежит у Пушкина еще около четырех лет, но будет наконец допущена к печати в конце апреля 1830 года в связи с предстоящей женитьбой поэта. При этом публикация «Бориса Годунова» будет дозволена Пушкину без каких-либо поправок и без общей цензуры «под его личную ответственность». Это свидетельствовало об укреплении доверия к Пушкину со стороны Николая I и обретении поэтом определенного статуса в качестве приближенного к царю человека.

В конце того же года «Борис Годунов» был издан, и письмом от 9 января 1831 года Бенкендорф, по просьбе царя, извещал Пушкина о том, что трагедию тот читал «с особым удовольствием».

 

«Он смело сеял просвещенье…»

Но вернемся к 1826 году. Как уже упомянуто, первый вариант «Стансов», обращенных к царю, был написан 22 декабря 1826 года, а на прочтение Николаю I стихи поступили вместе с несколькими другими произведениями лишь в середине 1827 года. В письме от 22 августа Бенкендорф сообщал заключение царя по всем присланным текстам:

 

Представленные вами новые стихотворения ваши Государь Император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение.

1) Ангел⁸, к напечатанию дозволяется;

2) Стансы, а равно 3) и Третия глава Евгения Онегина тоже.

4) Графа Нулина Государь Император изволил прочесть с большим удовольствием и отметить своеручно два места, кои Его Величество желает видеть измененными; а именно следующие два стиха: Порою с барином шалит и Коснуться хочет одеяла; впрочем, прелестная пиеса сия позволяется напечатать.

5) Фауст и Мефистофель позволено напечатать, за исключением следующего места: Да модная болезнь: она Недавно вам подарена.

6) Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того, церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева. (13, 335—336)

Как видно из замечаний, царь беспокоится о нравственности («Граф Нулин») и о политической целесообразности («Песни о Стеньке Разине»).

А упомянутое уже стихотворение «Друзьям», переданное Пушкиным для прочтения царю в феврале 1828 года, вызвало удовлетворение высочайшего цензора, но не было дозволено к публикации. Видимо, «рабы и льстецы», «приближенные к престолу», отмеченные в стихотворении, представлялись Николаю I неполиткорректным, выражаясь сегодняшним языком, высказыванием для публичного прочтения.

К 1826 году относится и написанная Пушкиным по предложению царя «Записка о народном воспитании». 23 декабря 1826 года Бенкендорф сообщает Пушкину мнение царя о его записке:

 

Его Величество при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения Ваши заключают в себе много полезных истин. (13, 314—315)

 

При сопоставлении этой сентенции со стихотворениями «Стансы» и «Друзьям» явно различима полемическая по отношению к высказанному царем направленность отдельных строк.

В «Стансах»:

 

Но правдой он привлек сердца,

Но нравы укротил наукой;

 

Самодержавною рукой

Он смело сеял просвещенье…

 

В стихотворении «Друзьям»:

 

Он скажет: презирай народ,
Глуши природы голос нежный,
Он скажет: просвещенья плод —
Разврат и некий дух мятежный!

 

Таким образом, Пушкин продолжает утверждать свою мысль о необходимости просвещения в государстве и будет делать это в дальнейшем.

 

«Несправедливейшая и пошлейшая статья…»

Эта скрытая полемика Пушкина с царем не помешала последнему встать на сторону поэта во время его острого противостояния с Булгариным в 1830 году.

Конфликт начался после публикации в ноябре 1829 года в трех номерах журнала «Сын Отечества» романа Булгарина «Дмитрий Самозванец», в котором Пушкин обнаружил прямые заимствования из своей трагедии «Борис Годунов».

И Пушкин понял, кто рецензировал в 1826 году «Бориса Годунова» по заданию Бенкендорфа и чью формулировку переделать трагедию в «историческую повесть или роман на подобие Валтера Скота» использовал царь при оценке пушкинской трагедии.

Далее последовал «обмен ударами» в печати, в частности, Дельвиг в «Литературной газете» подверг сокрушительной критике роман Булгарина в анонимной статье, а Булгарин, решив, что автор критики — Пушкин, обрушился с нападками на главу VII «Евгения Онегина», только что вышедшую в свет. И тут в конфликтную ситуацию вмешался Николай I.

22 марта 1830 г. он пишет Бенкендорфу:

 

Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере «Пчелы»⁹ находится опять¹⁰ несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина. К этой статье, наверное, будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретите его журнал¹¹.

 

Бенкендорф пытается защищать своего подопечного:

 

Прилагаю при сем статью против Дмитрия Самозванца, чтобы Ваше Величество видели, как нападают на Булгарина. Если бы Ваше Величество прочли это сочинение, то Вы нашли бы в нем очень много интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма. Я бы хотел, чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинение — это совесть писателя (выделено Бенкендорфом. — В. Е.)¹².

 

Но царь не принимает его оправданий, продолжает поддерживать Пушкина и пишет на том же листке:

 

Я внимательно прочел критику на Самозванца и должен вам сознаться, что так как я не мог пока прочесть более двух томов и только сегодня начал третий, то про себя или в себе размышлял точно так же (как в критике. — В. Е.). История эта сама по себе достаточно омерзительна, чтобы не украшать ее легендами отвратительными и ненужными для интереса главного события. А потому, с этой стороны критика, мне кажется, справедлива.

Напротив того, в критике на Онегина только факты и очень мало смысла (выделено Николаем I. — В. Е.)¹³.

 

Таким образом, царь уничижительно отзывается о романе Булгарина, признает критику в его адрес справедливой и, наоборот, критику седьмой главы «Евгения Онегина» признает несостоятельной.

Правда, в конце императорского текста содержится некоторая уступка оппоненту, продиктованная чувством патриотизма, понимание которого у Николая I и Бенкендорфа идентично:

 

…хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы¹⁴, но гораздо менее благородному, нежели его Полтава.

 

«Полтаву» Николай I ставил выше «Онегина», потому что она полностью соответствовала его критериям: прославляла Россию…

В конце ноября 1831 года незатухающий конфликт с Булгариным вновь вышел на высший уровень. Причиной послужило пушкинское стихотворение «Моя родословная», написанное в ответ на оскорбительный булгаринский «Анекдот», опубликованный в «Северной пчеле» 11 марта 1830 года, в котором сообщалось, что чернокожий предок одного «литератора, претендующего на благородное происхождение», был куплен русским матросом за бутылку рома.

24 ноября 1831 года Пушкин написал Бенкендорфу письмо с признанием, что собирался напечатать стихотворение «Моя родословная» в «Литературной газете», но издатель газеты Дельвиг отсоветовал это делать.

Бенкендорф ответил Пушкину письмом от 10 декабря 1831 года, в котором дословно воспроизвел мнение царя о происходящем конфликте:

 

Вы можете сказать от моего имени Пушкину, что я всецело согласен с мнением его покойного друга Дельвига. Столь низкие и подлые оскорбления, как те, которыми его угостили, бесчестят того, кто их произносит, а не того, к кому они обращены. Единственное оружие против них — презрение. Вот как я поступил бы на его месте. — Что касается его стихов, то я нахожу, что в них много остроумия, но более всего желчи. Для чести его пера и особенно его ума будет лучше, если он не станет распространять их (выделено Бенкендорфом или Николаем I. — В. Е.)» (14, 247, франц.)

 

«Все это делает мне большую разницу»

В августе 1831 года Николай I, находящийся в это время, как и Пушкин, в Царском Селе, интересуется его стихами, по-видимому, стихотворением «Клеветникам России», и посылает за ними к находящемуся здесь же Жуковскому, который сообщает об этом Пушкину в письме от второй половины (не ранее 16) августа 1831 года и советует переписать их и для императрицы. Значит, слух об этих стихах распространился среди патриотически настроенной публики по Царскому Селу.

Как известно, Вяземский назвал стихи Жуковского и Пушкина, вошедшие в брошюру «На взятие Варшавы», вышедшую 11—13 сентября 1831 года, «шинельной поэзией» (14, 261), и действительно, пушкинская позиция по поводу Польского восстания 1830—1831 гг. далека от позиции его либеральных друзей и близка к официальной. Но не в связи с желанием соответствовать политической линии власти — пушкинские взгляды по польскому вопросу сформировались еще задолго до восстания¹⁵ и проистекали из его собственной концепции истории России.

С одной стороны, он надеялся, что «славянские ручьи», в том числе польский, «сольются в русском море», и его беспокоило, что в противном случае «море» может «иссякнуть» («Клеветникам России»). В этом он был, выражаясь современным языком, государственником и даже, по определению Георгия Федотова¹⁶, не только певцом свободы, но и «певцом империи». А с другой стороны, «жадно слушал» мечтания польского гения Адама Мицкевича о временах «когда народы, распри позабыв, / В единую семью соединятся» («Он между нами жил…»).

В это же время (конец июля — август 1831 года) Пушкин, по-видимому, передал Николаю I на прочтение две главы «Евгения Онегина»: «Путешествие Онегина» («Странствия»), убрав все политические места, и ставшую впоследствии восьмой главу «Большой свет». Царь забраковал в «Путешествии Онегина» все, кроме отрывков, опубликованных при полном издании романа в марте 1833 года в виде приложения¹⁷. В данном случае Пушкин полностью согласился с мнением высочайшего цензора, и «Путешествие Онегина» так и печатается с тех пор в редакции, одобренной царем.

Иначе обстояло дело с поэмой «Медный всадник», которую Пушкин собирался в конце 1833 года напечатать в журнале А. Ф. Смирдина «Библиотека для чтения» при условии, что издатель будет представлять пушкинские произведения в обычную цензуру. Для решения этого вопроса он обратился к Бенкендорфу письмом от 6 декабря.

А утром 12 декабря получил рукопись «Медного всадника» с замечаниями царя. В частности, государю не понравилось слово «кумир», относящееся к бронзовому Петру, и следующая строфа:

 

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова —

 

«…все это делает мне большую разницу», — замечает Пушкин 14 декабря в дневнике¹⁸, и «Медный всадник» так и останется ненапечатанным при его жизни.

В это же время царь изъявляет желание ознакомиться с рукописью «Истории Пугачева», с которой Пушкин недавно вернулся в Петербург из Болдина после поездки в Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Оренбург, Уральск — по местам бесчинства бунтовщиков.

Николай I одобрил рукопись, и в начале марта 1834 года Пушкин получает ссуду на ее издание в размере 20 тыс. руб. и разрешение печатать в государственной типографии, что намного дешевле. При подписании разрешения на ссуду царь исправляет название пушкинского труда на «Историю Пугачевского бунта».

Пушкин рассчитывал поправить этим изданием свои денежные дела, но его надежда не оправдывается. Книга расходится плохо, и больше трети тиража в 3000 экземпляров остается нераспроданной.

Поскольку материальное положение Пушкина продолжает ухудшаться, в июле — августе 1835 года он оформляет новую ссуду от царя на 30 тыс. руб., а в январе 1836 года — разрешение на издание собственного квартального журнала «Современник». Выход «Современника» стал, как известно, значительным событием в истории русской литературы.

О собственном издании поэт мечтал еще в пору Михайловской ссылки и делился этим в переписке с друзьями. С предложением издавать свой журнал Пушкин несколько раз обращался к Николаю I, но получал отказ. И вот его мечта осуществилась, но, к сожалению, лишь за год до смерти.

11 апреля 1836 года вышел в свет первый том «Современника». Он открывался стихотворением Пушкина «Пир Петра Первого», напечатанным без подписи, где Николаю I (напоминанием о судьбе сосланных декабристов) ставится в пример великий предок, который «с подданным мирится; / Виноватому вину, отпуская, веселится».

 

«Николай I знал, как видно, монолог наизусть»

Подводя итоги, отметим, что вопреки принятому в советском пушкиноведении взгляду на фигуру императора Николая I, он знал и ценил творчество поэта. Но при этом руководствовался своим вкусом и своими соображениями: «Полтаву» ставил выше «Евгения Онегина»; стихотворение «Клеветникам России» жаждал немедленно прочесть, как ни одно другое пушкинское стихотворение; состав строф в «Путешествии Онегина», определившийся в результате сокращений, предложенных царем, был принят Пушкиным и остается неизменным с 1833 года; «Медный Всадник» в связи с несогласием Пушкина с замечаниями царя остался при жизни поэта ненапечатанным, как и «Песни о Стеньке Разине», не допущенные к публикации; в конфликте Пушкина с Булгариным царь всегда был на стороне поэта, несмотря на противодействие Бенкендорфа; Николай I помог Пушкину при публикации «Истории Пугачевского бунта», разрешил издание «Современника».

Приведенным перечнем императорских решений в качестве цензора Пушкина опровергается утверждение одного из ведущих советских пушкиноведов П. Е. Щеголева,¹⁹ что Пушкин-поэт для царя «не существовал» и не мог существовать.

Кроме того, Николай I был вдумчивым читателем и почитателем творчества Пушкина, так, например, знал, по-видимому, наизусть предсмертное наставление Бориса Годунова сыну Феодору, что установил в свое время П. М. Бицилли²⁰.

Бицилли в своей работе «Пушкин и Николай I»²¹ сравнил наставление Годунова с Завещанием, которое Николай I оставил великому князю Александру при своем отъезде в Европу летом 1935 года для встречи с прусским королем. Бицилли нашел между ними удивительное сходство, вплоть до отдельных текстологических совпадений: «Влияние образца сказалось в Завещании не только на выборе предметов, насчет которых даются наставления, но и на способах выражения. Николай I знал, как видно, монолог наизусть — нельзя же предположить, что он заглядывал в „Бориса Годунова“, когда писал свое „наставление“»²².

Таким образом, император Николай I как читатель и цензор Пушкина предстает личностью более разносторонней и глубокой, нежели принято было считать в течение длительного времени.

При этом нельзя забывать, что отношения между ним и Пушкиным в условиях существовавшего монархического строя были отношениями суверена со своим подданным.