— Начала большой войны не предполагали многие. Невозможно было поверить, что люди, живущие в России, могут бить ракетами по украинским городам и убивать украинских детей. У вас было предчувствие, что это может произойти?

— У меня начиная с 2013 года появилось предчувствие… ну, если не большой войны, то большой беды. Все это есть в моих стихах, написанных за 11 лет. В них, собственно, и слово «война» звучит многократно, однако четких очертаний у этого слова нет еще — просто нависшая черная туча, расползшаяся по всему небу. А вот за несколько дней до российского вторжения я была странно беспечна. Мне позвонили из Германии родственники и больше часа убеждали в том, что 24 февраля война начнется. Я слушала и не верила. Казалось бы, после аннексии Крыма все иллюзии, если они еще оставались, должны были рассыпаться в пыль. Но нет. Сейчас я думаю: может, это была защитная реакция или малодушная попытка спрятать голову в песок? И спрятать было легче, чем представить, что война, которую мы на протяжении всей жизни видели только в хронике, художественных фильмах и ночных кошмарах, станет реальностью и войдет в жизнь каждого из украинцев. Но когда в полшестого утра прозвучали взрывы, я сразу поняла, что это не фейерверк и не петарды. И вот тогда на меня обрушилось все и сразу.

— С начала российского вторжения, находясь в Харькове под обстрелами, вы стали вести в своих соцсетях хронику войны, буквально каждого ее дня и даже часа. Почему?

— С первого же дня войны мне стали писать друзья, реальные и виртуальные, живущие в разных концах планеты, в том числе и в России, с одним и тем же вопросом: что происходит на самом деле? Когда город постоянно бомбят, времени на ответы всем просто нет. И я начала публиковать в Фейсбуке фото разрушений и краткие военные сводки — сначала по Харькову, а потом и по всей Украине. Кроме этого публикации стали для меня своеобразным дневником: я хотела запомнить каждый день, не упустить важного, и Фейсбук дал мне эту возможность. Со временем, вместе с военной хроникой, я стала публиковать антивоенные стихи — самый быстрый эмоциональный отклик поэтов, живущих в различных странах, на агрессию РФ в Украине. В первые месяцы российского вторжения я была убеждена в том, что поэзия (да и литература в целом) проиграла войне и людям не до стихов. Но я ошиблась: стихи были нужны, и читатели их ждали. Я рада, что фото, видео и тексты собраны в моей фейсбучной хронике. Надеюсь после войны издать книгу, в которую войдут и трагические кадры, и лучшие стихи военного времени.

— Многие люди в России не ожидали, что их соотечественники отнесутся к нападению на Украину с таким равнодушием, а то и с одобрением. Вы были «своим человеком» в российской литературной среде: участвовали в московских поэтических вечерах, издавали книги в российских издательствах. Какой по преимуществу была реакция этой среды? Стала ли она для вас неожиданностью?

— Если бы общей реакцией литературной российской среды на войну было лишь «скорбное бесчувствие», я бы, вероятно, расстроилась, но не удивилась. Но она была всякой, в том числе и у тех, кого я многие годы считала близкими друзьями. Сразу скажу, что многие мои друзья в первые же часы российского вторжения открыто заявили о своей позиции: они против войны, осуждают действия своего правительства и никогда с ними не согласятся. Значительная часть этих литераторов в первые же месяцы покинула РФ. Но эту позицию заняли далеко не все. Второй день практически не прекращающейся бомбардировки Харькова. Мне звонит близкая, самая близкая моя подруга, спрашивает: «Что у вас? Как ты?» Рассказываю: бомбардировка, совсем рядом рушатся здания, гибнут люди. К разговору подключается муж подруги: «Надо потерпеть три дня, Ира. Наши возьмут Киев, и жизнь тотчас же войдет в нормальное русло». Нужно ли было что-то отвечать на это? Я прервала разговор, а вместе с ним и дружбу, длившуюся не один десяток лет. Вторая близкая подруга, талантливый, умный и тонкий человек, не один раз спрашивала меня: уверена ли я, что Украину бомбят россияне, а не сами украинцы? Потом она просто замолчала, решив, очевидно, что и само общение со мной, даже в рамках соцсетей, достаточно опасно. Третья написала мне в «личку», искренне желая помочь: приезжай, мол, ко мне, как-нибудь проживем вместе, пока все кончится. Иными словами, она предполагала, что я могу искать спасения в государстве, которое сейчас уничтожает мою страну. Получив мой ответ, тоже замолчала. И молчит по сегодняшний день. А мы дружили с юности. Таких потерь было великое множество, включая друзей (бывших харьковчан!), давно живущих в Германии, но занявших отнюдь не сторону Украины. Что это, отчего? Гипноз российской ТВ-пропаганды? Но почему он подействовал на образованных и неглупых людей, хороших поэтов? Нет ответа. Не могу представить, что они чувствуют, глядя на страшные кадры разрушения города. Радость? Некоторое смущение все же? Или вообще ничего? Надо ли говорить, что я считаю такую реакцию близких мне в прошлом людей собственным поражением, личной своей трагедией? Осознавать это в первые недели войны было невыносимо, принять невозможно. Но пришлось.

— При том, что ваши стихи не локальны ни по содержанию, ни по форме, вы всегда говорили о себе как о поэте, связанном с Харьковом. Да это было понятно хотя бы потому, что до войны вы не уехали ни к сыну в США, ни к маме в Германию. Харьков вас удерживал творческим образом?

— Харьков меня удерживал как родительский дом, в котором удобно, уютно и точно знаешь, где лежит каждая любимая с детства вещь. И удерживал не только меня.

— А какой он был, творческий Харьков до войны? Что в нем было главным, в чем состояло его своеобразие?

— Жители моего города любят шутить: харьковчанин — это национальность. Но чем дольше я жила в Харькове, тем серьезней относилась к этому утверждению. Большой, веселый, деятельный очень комфортный для людей любой национальности, научный и студенческий город. Замечательные (всегда!) художники различных направлений. Дружила с ними (и продолжаю дружить) с юности. Кстати, лишь немногие художники покинули город, когда началась война. Музыканты высочайшего класса. Бесчисленное множество литераторов, бардов, как объединенных в группы, так и существующих обособленно, издательства, поэтические альманахи, журналы, книги. Все эти сообщества взаимодействовали друг с другом, проводя выставки, фестивали, собирая большие залы зрителей, слушателей и читателей. Пока не началась пандемия. А вслед за ней — война.

— Трудно спрашивать об этом, когда город день и ночь под обстрелами. И все же — как вы думаете, творческий дух Харькова сохранился сейчас?

— Сохранился ли творческий дух? Безусловно. Он стал одним из способов сопротивления всему, что приносит в мой город враг. И способом выразить презрение к его попыткам запугать горожан. Выбиты окна взрывной волной? Их сегодня же закроют деревоплитой. А через несколько дней на этой деревоплите, как на холсте, будет написана картина. Осколки снаряда изуродуют стену дома? Что ж, завтра на ней появится фреска, словно великий харьковский художник Ермилов оттуда, где он сейчас, присматривает за городом. Изуродован взрывом тротуар? Его залатают, и вдоль тротуара будет пестреть всеми весенними узорами немыслимой красоты клумба. Многие литераторы, художники, музыканты стали волонтерами. В Фейсбуке, например, появились замечательные рассказы прозаика Марины Диденко, названные номерами квартир, где живут нуждающиеся в помощи харьковчане.

— Страшной ценой, но сейчас, кажется, во всех частях света осознали, что украинское искусство вообще и украинская поэзия в частности — это отдельный художественный мир, а не часть «русского мира». Но в силу многих исторических причин в Украине всегда было немало поэтов, пишущих на русском языке. И вы в их числе. В чем была особенность бытования этих поэтов в украинской культуре до войны?

— Хочу заметить, что живущие в Украине литераторы еще в доперестроечные времена доподлинно знали, что украинская литература — не составная часть «русского мира». Да, это не было очевидно для Запада: он просто не всматривался в состояние дел так пристально, как нынче. Сейчас, когда РФ стремится снести границы между нашими странами, украинская литература свои кордоны сделала столь зримыми и высокими, что не заметить их невозможно. Если же говорить обо мне (не берусь отвечать от лица всех русскоязычных поэтов в Украине), то мое бытование как литератора ничем омрачено не было ни в один из периодов независимости Украины: у меня всегда была возможность заниматься тем, что было мне интересно и необходимо. И за это я тоже чрезвычайно благодарна Харькову. Писать стихи на русском языке не означает (мне важно это сказать) желания стать частью России. Во всяком случае, я этого никогда ни для себя, ни для своего города, ни для своей страны не хотела. И сейчас не павший духом Харьков отвечает на агрессию, не делясь на русскоязычных и украиноязычных.

— Изменилось ли ваше поэтическое самоощущение с началом войны?

— А как оно могло не измениться, когда привычная жизнь рухнула за одно мгновенье? В те недели, пока я жила под непрерывными бомбежками, у меня вообще не было никакого поэтического самоощущения. Да и просто самоощущения. Более того, я думала, что уже никогда не напишу ни одного стихотворения. Я не могла читать стихи, не могла говорить о них, потому что рядом погибали люди. Какой смысл в литературе (думала я тогда), если она не способна остановить кровопролитие? К счастью, со временем это прошло. Но далеко не сразу. Я не живу привычной жизнью и сейчас, когда нахожусь в безопасности в Германии. Каждое утро, еще толком не разлепив глаза, нашариваю рукой айпад и смотрю, что за ночь произошло в Харькове, во всей Украине. До глубокой ночи читаю и слушаю новости, говорю с друзьями, оставшимися там, отвечаю на письма людей, находящихся в гуще войны. Разве раньше моя жизнь протекала так? Физически я нахожусь в одной стране, а всеми мыслями и переживаниями — в другой. Такая вот с трудом переносимая растяжка.

— Украина победит, в этом нет сомнений. Будут освобождены оккупированные Россией территории. Но жизнь людей в Украине не будет прежней, потому что убитых не вернуть и убийц не простить, это понимают многие. Но каков он, образ будущего, как раз мало кто понимает. Каким это будущее представляется вам, поэту?

— Я перестала строить планы более чем на три дня вперед. И — отвечу честно — я не только не знаю, какое нам предстоит будущее, но и вообще не убеждена в том, что оно состоится: мы ведь имеем дело с обезумевшим негодяем. Но если мир уцелеет, строить будущее моей страны доведется молодым. Надеюсь, большинство из них вернется с фронта живыми. И нынешние беженцы возвратятся домой из тех стран, что дали им временный приют. И, если все это произойдет, они восстановят разрушенное и — не сразу, но лет через 10—20 — сделают страну умной, счастливой и — непременно — сильной. Что до меня, я буду им помогать всем, чем смогу.

ИРИНА ЕВСА. СТИХИ

***

— Я покину, — сказал он, — хлипкую эту лодку.

Сил все меньше день ото дня.

Мне война запускает костлявую руку в глотку

и вычерпывает меня.

Там, внутри, уже — ни листочка, ни лепесточка

ни обрыва, ни пустыря.

Посмотри, — говорит, — легка моя оболочка,

легче рыбьего пузыря.

Я уже не читаю книг, не включаю телик.

За харчами — и в норку юрк.

Я — законченный псих, затравленный неврастеник.

И не в помощь ни Фрейд, ни Юнг.

Соскреби нас, Господь, стальным своим мастихином

до землицы сырой, до тьмы.

И не надо стихов — какие теперь стихи нам? —

только бдение и псалмы.

Дрожь, как будто еще не выскочил из простуды.

Стынет воздух на языке.

Я давно уже ем из пластиковой посуды —

прочей не удержать в руке.

Рынок, елок предновогодние позументы,

дом в гирляндах, окно

в синих блестках — не вижу в целом: все на фрагменты,

на фрагменты расчленено.

А еще он сказал: «Когда я рассыплюсь в этом 

судном взрыве на горсть песка,

собери меня, Боже, заново — не поэтом, 

а смотрителем маяка,

что уверен в одном: не тьма управляет светом,

а его рука».

***

Марине Гарбер

«Господь, — он шептал, — она

должна развалиться на

участки и племена,

стерев свои очертанья,

обрушиться в глушь и тишь,

шуршать в камыше, как мышь,

из действий усвоив лишь

деленье и вычитанье.

Казалось мне стыдным до:

«фа» не отличать от «до»,

чилийское от бордо.

Теперь мне плевать на это.

И все мои страхи, сны,

желания сведены

к рассеянию страны,

покинувшей зону света.

Да, пусть разлетится на

безвестные имена

что лягут, как семена

в чужие поля и воды,

чтоб каждый из беглых сих,

жил, как просветленный сикх,

был невозмутимо тих,

ничьей не давя свободы.

Молчанье Твое страшит.

А вдруг не перепрошит

Твой слух или нас глушит

страна, что тверда тюрьмою? 

Мне легче, признать, что нет

Тебя, чем принять ответ:

не тьма поглотила свет,

а свет соблазнился тьмою».