Он был для нас «пражандой»: жил в Чехии с начала 90-х, любил все чешское, язык знал не по словарикам, а настоящий — фольклор и поговорки, любил историю — и русскую, и путешествия по средневековой Богемии — о чем была последняя публикация в «Русском слове». Предлагая редакции этот материал он написал: «Что-то есть трогательное в сравнении прошлого и настоящего — стоят те же дома, замки, церкви, а время изменилось. Но, оказывается, архитектура и „духи местности“ многое сохраняют»…

ДВЕНАДЦАТЬ — НАТУРАЛЬНОЕ ЧИСЛО. И НЕ ТОЛЬКО. Первая ассоциация — Блок, «Двенадцать». Образ промерзшего Питера, костры, метель, какофония кошмара — это январь 1918 года. Стихия, бунт, Христос. 12 частей поэмы, 12 солдат в патруле. На пределе физических сил Александр Блок писал и слышал «большой шум вокруг — вероятно, шум крушения старого мира; поэтому тот, кто видит в Двенадцати политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи…» Блоку за эту поэму кричали в спину «изменник» большинство бывших обожателей, поклонников и друзей… Интересно, что образ революции — страшный, опустошенный, преступный — это Двенадцать.

Министерство культуры ЧР

Министерство Просвещения 

Пражская мэрия

Дом национальных меньшинств

Славянская библиотека

Umělecká beseda

Онлайн журнал «Другой Взгляд»

Чешский ПЕН-клуб 

ГУЛАГ - GULAG.cz

Музей антибольшевистского сопротивления в Подольске

Фестиваль KULTURUS

Студия веб-дизайна Web & Photo Studio

Новости Чехии prahapraha.cz

Мемориально-просветительский и историко-культурный центр Белое Дело

Музыкальный фестиваль České doteky hudby

Русская служба Radio Praha

 

 

Екатерина Сташевская

 

 

 

***

 

взгляд намотанный на закатный шпиль

вырывает семерка подъемных кранов

остолбеневших под наркозом

распятого на тучах золота

 

меня археолога бумажных тканей

вечно смотрящего вниз

отрезвили пощечины

со скоростью ветра

летящей листвы

 

 

 

***

Вацлаву Данеку

 

Не стоит надевать пиджак,

Поскольку ночь и так изящна,

Готова вас к себе прижать

Ее чуть выцветшая замша.

В четыре пояса черный рот

Со скоростью окно в секунду

Ведет обратный отсчет.

Белое вино на тумбу –

Лучшее ночное бра.

По степени горящей тюли

Видна привычная борьба

Поэта с временем в миниатюре.

 

 

 

***

 

в стороны руки отбросив

шире спасителя рио

самоубийца ветер

сердцем впивается в шпиль

 

кровью сбегает с курантов

сотней улыбок несомый

пятый осенний час

 

кофе остаток праха

шепотом остужает

что наблюдать как не ветер

если сейчас придешь

 

 

***

 

Воспламененьем каменных мостов

Чревато чирканье трамваев вдоль Влтавы.

Самосожженью родственней восток,

Чем город, ждущий от воды расправы.

 

Зимы с лишком за половину –

Есть повод хоть глаза погреть,

Швырнув зрачок на боковину

Трамвая, что в речную медь

 

Пускает кровь свою и тут же

К ней примерзает до весны.

Ремень затягивает туже

Мороз с акцентом, без десны.

 

Теплом к решетке приставая,

Пытаюсь устранить помехи –

Расхожий вздор, что ждать трамвая

Нам нужно, чтоб куда-то ехать.

 

 

 

***

 

Ночь зимой – эффект затяжки.

Пар, приспособившись ко рту,

Глотает голову. До ляжки

Набухший снег. Тебя крадут

Из улицы, при светофоре.

Потеря адреса. Увы.

Движенье проиграло в споре

Сугробов, фонаря, луны.

Стопа оставлена всего для

Наглядного изображенья дна.

Морозит. Человек сегодня –

Классика для завтрашнего дня.

Закрыта дверь. Теперь о нас

Слова не оторвать от нёба.

Исчез сигнал оф блу, блу айс

В ночном штрих-коде небоскреба.

 

 

 

***

 

Вязкие, вязкие красные крыши

К пальцам прилипают,

Въедаются в белок.

Пражское лето.

Со лба стекает

Твой фрагмент столицы –

Красный, вязкий, липкий.

И ветра нет,

Чтоб черепицу сдуть.

Жару притягивает черный

Цвет, притягивают буквы.

И чтоб холодный пот

Под вечер

Проступил,

Разглядываю сутки

Белый лист.

 

 

 

***

 

В отсутствии замыслов ночь

Оправдывается фонарями.

Те твою внешность гонят прочь

И сон вырывают с корнями

У приасфальтной травы.

Зимы захотелось за чаем.

Зимой фонари так равны

Лицу твоему, как нечаянно

Возникший портрет на мосту,

И тут же смещенный в наброски.

 

 

 

***

 

Пасмурный вечер в Брюгге.

Лошадь стирает подковы.

Женские, редкие брюки

Цоканье ловят с земли.

 

Сызнова режешь каналы

Телом чужим и непарным.

В низком окне их вокал и

Женщина в кресле сидит.

 

Сложность характеров стерта.

Ежится бурый кирпич.

Лебедь походит на черта.

Плакать захочется – сплюнь.

 

Узел проулков каналов

Снова страшится, вином

Страх запивает. «Can I love» –

Слышу у бара. Тихое «Sure».

 

Лавочка. Горло постройки

Галстук трубы обхватил

Наискось. Снова не тройки –

Скачут здесь всё одиночки.

 

 

 

***

 

оставив ползрачка ущербному закату

ты вспоминаешь как соединялись буквы

стремящиеся все отобразить

 

но вместо них раскрученное в кресле

бока и дикцию коверкая и зелень

цепляется за жизнь одно лишь тело

отброшенное графикой свечой

 

 

хайку I

 

птицы погасли

на столе кольца жизни

поздние буквы

 

 

хайку II

 

помощь торшера

рождение комнаты

выбор хорея

 

 

пасхальный акт

 

подумать об окне и оно раскроется

над улицей высохшим деревом ставней скрипя

показывая как разлагается структура

чтобы вытеснить из себя лицо мужчины

как жидкость вытесняется ночью

из твердых стержней

или слеза из каменных черт мужчины

падающая на мой зонт

 

 

***

и. б.

 

щепотка букв

ты приобрел

кусок венецианской почвы

лопатками утрамбовав

сердечной мышцей связками

удобрив

пустив в нее и головную боль

подтянутую ангелами-львами

из твоих бывших стран

 

гондолы разминулись

под мягкие аплодисменты

спускающихся к людям

голубей

 

 

 

***

 

стон приоткрытой двери

в старом районе центра

стон распрямивший пальцы

дергает за плечо

сумерки вытирая

с куртки штанов запястья

в тьму обращаюсь тронув

холод ее кольца

дом не менял фамилий

он при жильцах ушедших

смертью широкой щелью

не отпуская их

дом со мной был иначе

уголь вонзая в спину

он со мной был так тихо

принял мои зрачки

 

 

 

сонная танка

 

корявый прикус

недозакрытой книги

выкидыш строки

высохшие слюни муз

в шесть утра стол поэта

 

 

***

 

вылились листья из терпких стволов

уже не во мне древо видит потомство

семенем дождь раздробляет мой лоб

и с мертвыми я начинаю знакомство

 

день утонув долго держится в луже

рост сокращаю припав ко скамье

снова зрачок мой закатится глубже

снова придвинется полночь ко мне

 

 

 

***

 

набрякшие тучи

ошметки крылатых

из них вырывались

бегущей строкой

с наречием диким

моей головы

 

 

 

***

В. Д.

 

густая кровь пишущего разрывает бетон

замещая собой постный свет

разбавляя горькую тьму

вкусом железа

 

но тьма не заставляет ждать

бросая во спасенье черных птиц

к кровавым языкам

отпущенным слогам поэта

 

щербатым клювом

они отщипывают мясо рифм

и тут же умирают

 

узнает ли когда-нибудь ночь

что отсылая в последний полет

своих демонов

она спасает лучшие строки

 

 

 

***

 

…и снова обводишь широкие буквы

зияющие в трафарете оставленном полночью

обводишь взглядом свою конуру

и произносишь тьму

оставленного человека

которого утро уже не найдет

 

 

 

смех

 

долго всматриваюсь в свой смех

на остывшей фотографии секунды жизни

но невозможность вспомнить его историю

перерождает его в зловещее начало

белые зубы задевает цинга

все вокруг смеха сотрясается

снимок становится фальшью

из глянца лезет зловоние

а лица разъедает время

но тут я вспоминаю

это был принужденный смех

торжественного вечера

смех за которым скрывалась

утрата первой любви

 

 

 

***

 

скоро я выкраду два менгира

и вырастет только одна могила

одна на двоих

 

ветер запутавшись в поле ломает

дряхлые стекла с отливом мая

и пустотой старых глаз

это похоже на местность без нас

 

в почве меняясь с тобою висками

мы обращаемся в новый камень

непознанного пространства