Учился на физико-математическом и историко-филологическом факультетах Санкт-Петербургского университета. Отчислен за невнесение платы за обучение. С 1905 года публиковался в сатирических журналах «Сигнал» (редактор — К. И. Чуковский), «Маски», «Водолаз», «Еж», «Рапира» под псевдонимами Андрей Леонидов, Пикуб, Фома Прутков. С 1908 года — сотрудник «Сатирикона», затем секретарь его редакции. В 1910-е гг. писал театральные миниатюры для театра-кабаре «Летучая мышь» и литературно-артистических кабаре «Бродячая собака», «Привал комедиантов», «Кривое зеркало».
В 1920 году эмигрировал в Румынию, затем в Прагу, Берлин, с 1924 года жил в Париже.
В 1920-е гг. сотрудничал с рижскими газетами «Сегодня» и «Рижский курьер», с берлинскими «Руль» и «Дни», с парижской газетой «Последние новости» и журналом «Жар-птица». В 1922 году в память о расстрелянном Николае Гумилеве написал стихотворный цикл «ЧеКа». В 1924 году издал поэму для детей «Зеленая шляпа» с «картинами» Ганса Фрониуса, в то время студента Венской Академии художеств, а впоследствии первого иллюстратора Франца Кафки.
Написал три книги стихов: «Смешная любовь» (1908), «Герань» (1912), «Отцветшая герань» (1923).
Умер от сердечного приступа, похоронен в Париже на кладбище Пантеп, позднее перезахоронен в склепе Тургеневского общества на Пер-Лашез.
24 февраля 1927 года в Париже был устроен вечер памяти Петра Потемкина. На нем выступили А. Куприн, Б. Зайцев, Н. Тэффи, М. Осоргин. Саша Черный, принявший участие в этом вечере и знавший Потемкина еще по совместной работе в «Сатириконе», прочитал написанное в память о нем стихотворение «Соловьиное сердце», в котором есть такие строки:
Муза в ситцевом платье была вне парнасских канонов,
Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?
Но не понял никто из журнальных маститых Катонов1,
Что беспечно прошел мимо нас настоящий поэт…
Надорвался и сгинул. Кричат биржевые таблицы…
Гул моторов… Рекламы… Как краток был светлый порыв!
Так порой, если отдыха нет, перелетные птицы
Гибнут в море, усталые крылья бессильно сложив.
Поэзия Петра Потемкина, стилистически весьма разнообразная и отнюдь не претендующая на статус высокой, вызывала, тем не менее, самые живые отклики у поэтов-современников ― от скептически-снисходительного у Александра Блока до восторженного у Бориса Зайцева.
«Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний — не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина»2.
(Иннокентий Анненский)
«…дитя богемы, вскормленник литературных кабачков, возросший в воздухе „предгрозовой“ России… И поэт — весь целиком… Можно так или иначе оценить стихи, жизненное дело, только уж никак не отнесешь его к дельцам и практикам. Художник!» (Борис Зайцев)
«Этот поэт, до конца дней остававшийся чуть-чуть дилетантом, был зато душой новой петербургской атмосферы, ее живым очарованием. В окружении Гумилева были Ахматова, Мандельштам и другие поэты, выросшие с годами. Для них поэзия была искусством высоким и трудным. В отличие от этих поэтов, Потемкин не стал, вернее, не захотел быть мастером. Это не значит, что стихи его слабы, они живут подчас… Автор коротких и остроумных скетчей, написанных специально для подмостков „Бродячей собаки“, он сам их ставил, нередко играя в них главную роль. Он очень искусно танцевал, умел поддерживать веселье, отлично умел вызывать на „поединок остроумия“ любого из посетителей „Собаки“ и подавал реплики меткие, веселые, всегда корректные»3.
(Николай Оцуп)
«воспринимался современниками как один из первых вульгаризаторов символизма, перенесший его эстетизм в ресторанно-богемный быт, а его поэтическую технику в „низкие“ развлекательные темы; но талант его никем не оспаривался»4.
(М. Л. Гаспаров)
Поэзия Петра Потемкина представлена в данной публикации как ранними стихами, так и написанными в последние годы жизни в эмиграции. Читатель, даже не глядя на даты, сразу почувствует смену настроения в поздней поэзии. На это укажет и подзаголовок последнего сборника «Отцветшая герань» — «То, чего не будет».
Для знакомства с переводческими работами Потемкина предлагается перевод с чешского поэмы Йозефа Голечека «Христос и пахарь».
У ворот
Суббота. Отзвонили
От всенощной в церквах.
Летят автомобили
В блестящих фонарях.
Давно устал татарин
«Халат, халат!» кричать5.
Прислугу выслал барин
С собакой погулять.
На пуделе намордник,
На горничной бурнус...6
Увидел старший дворник,
Лукаво крутит ус.
Направо у калитки
Уселся вместе с ней,
Просил принять две нитки
Поддельных янтарей...
Растаял старший дворник,
Растаял у ворот...
Собака сквозь намордник
Понюхает — пройдет.
<1908>
На дворе
Скрипач и арфистка7
Играют на дворе.
Кокетка гимназистка
Смеется их игре.
Поет гнусаво арфа
О дальней стороне,
Рыдает прачка Марфа,
Рыдает на окне.
Мальчишка в кацавейке
Слезам пугливо рад...
Летят во двор копейки —
В грязи лежат.
<1908>
***
Я шел один по тротуару,
Суровый ветер и выл, и звал,
Бросал навстречу за парой пару,
Нарядных женщин ко мне бросал.
И был их взгляд зовущ и зорок,
Стучали липко их каблуки,
Из-под подобранных оборок
Виднелись пестрые чулки.
И дождь был сер, и мрак был жуток...
Суровый ветер и выл, и звал...
А я под выкрик циничных шуток
Одну из них поцеловал8.
<1908>
Да или нет
Тетка моя Варвара
Выпивала полсамовара,
А дядя Увар —
Самовар.
Пили они, как утки,
Круглые сутки,
Зимою и летом,
И были умны при этом.
А знакомый мне критик,
Знаток всех пиитик,
Писал так много
Об исканиях бога,
О символизме,
Об эмпиризме9,
Об Андрееве и вечности,
О Брюсове и бесконечности10,
О мифотворчестве Ницше11,
Чем больше, тем прытче,
Был признан всем светом —
И был глуп при этом.
Отчего одни глупее,
А другие умнее?
Я тоже пью много чаю
И статьи иногда помещаю
По разным газетам,
Но умен или глуп при этом —
Ей-ей, не знаю.
Из этих двух положений
В течение года
Искал я исхода,
Пока не встретился с Женей,
Не терпевшей никаких положений
И возражений.
Она мне все объяснила
Так просто и мило.
Сперва меня обласкала,
А потом сказала:
«Ты меня любишь, Петя,
Значит, ты самый умный на свете,
А если б ты не любил меня —
Ты был бы глупее любого пня».
И я вполне согласен с Женей
В разрешении моих сомнений.
<1910>
Пасхальные карусели
Солнце колется сегодня,
Колокольни высоки,
А в колоколах свободней
Вьются, бьются языки.
Не уйти, везде догонит
Красный, страстный перезвон,
Щеку тронет и утонет
В синеве, где небосклон.
Всюду разлит трепет ясный,
Далеко ушла зима,
Лица радостны и красны,
Подрумянились дома...
. . . . . . . . . . . .
Только я душою блеклой
Нынче мрачен и угрюм...
Вон, в воротах с толстой Феклой
Похристосовался кум.
Смачно чмокают их губы,
Насчитал я до шести,
Отчего бы, почему бы
К ним и мне не подойти?
Нет, не в силах, слишком стыдно;
Скажут: я сошел с ума.
Как обидно, как завидно —
Я не кум и не кума!
Эх, пойду на карусели!
Что сидеть, глядеть в окно?
Нету дела, нету цели,
Ну так что же? Всё равно!..
. . . . . . . . . . . .
Спины радостно толпятся,
Жмут бока и давят грудь.
Ни за что не протолкаться
Как-нибудь к чему-нибудь.
Вон, в зелененьком платочке,
Бродит баба, дня ясней,
Я за ней, и в уголочке
Похристосовался с ней.
Опоила приворотом,
На качели с ней полез.
Ну, как хлопнемся? Чего там!
Все равно! Христос воскрес!
Вся тоска моя пропала.
Растеклась в сияньи дня,
Замотало, закачало,
Затрезвонило меня.
Все равно! Валяй, Емеля!
Закусил я удила.
Больше, больше в душу хмеля
Лейте вы, колокола.
Шире грудь открою песням,
Размахнитесь до небес.
Всё равно! Умрем — воскреснем!
Все равно! Христос воскрес!
<1911>
***
Я люблю и пою про весну, про весну;
Я тону и иду в глубину, в синеву.
Пусть иду я ко дну, но люблю я одну,
Ту, мою — лишь засну, не мою — наяву.
Увлекай, уверяй, расцветай, милый май,
Милый облик не мой, и она не моя!
Лишь во сне я весной, лишь во сне край мой рай,
Лишь во сне вижу я поцелуев роя!
Я люблю и пою про весну, про весну;
Я тону и иду в глубину, в синеву.
Пусть иду я ко дну, но люблю я одну,
Ту, мою — лишь засну, не мою — наяву.
<1912>
Переход12
1
Опять кусты. Садись в кусты,
Сиди, лови дыханье страха.
Поля замерзшие пусты,
Пусты, как роковая плаха.
Сегодня ночью переход...
Сверкнет ли нам звезда удачи?
Иль, может быть, топор невзгод
Решит иначе?
Поля пусты. Дрожат кусты
Под сиверком ноябрьской ночи,
И мысли, словно смерть, просты,
И думы молнии короче.
А там внизу, сапфирно-синь,
Тяжелой лентой, вольным лоном
Течет среди ночных пустынь
Днестр, нам представший Рубиконом.
2
Тропинка тоненькой веревкой
Мостится с кручи в глубину.
Одна ошибка — шаг неловкий —
И приведет она ко дну.
Но в ней спасенье. Иди же. Ну!
Ты впереди с ребенком нашим,
Я позади, как вьючный мул.
От горьких чаш все к горшим чашам
Нас в эту бездну окунул
Контрабандистский караул.
Ты помнишь вишенье и камни,
И зыбкий мостик чрез ручей?
Сказала все твоя рука мне
В тот миг кончавшихся страстей,
Где человек уже ничей.
Еще усилие — и берег,
Еще последний вздох — и лед!
И сердце верит и не верит,
И ждет, и уж давно не ждет...
А вдруг она с ним не дойдет?
И страшно тем, что нету страха —
Все ужасом в душе сожгло.
Пусть вместо лодки будет плаха,
На ней топор, а не весло —
Ах, только бы перегребло!
И вот он, Днестр, закрытый в кручи,
Как ход огромного крота,
И первый лед, сырой, тягучий,
И ветра из-за каждого куста
Всешелестящие уста.
И лодки нет! И нет надежды,
И я один! И ты одна!
Но тихо открывает вежды
Ребенок, вспрянувший от сна...
Нет, мы перебежим, жена!
3
Мы пришли по обмерзшей отмели
В эту ночь, в последний раз,
Мы из чаши бедствий отпили
Слишком много, будет с нас.
Пусть челнок неверно выдолблен,
Пусть коварен ледоход.
Приговор судьбою вымолвлен,
Вспять река не потечет.
Облаками серебристыми
Ясный месяц запылен.
Кто наш челн причалит к пристани,
Одиссей или Харон?
4
Шуршит ледок,
А сердце бьется...
А вдруг челнок
Перевернется.
И берег нем,
А сердце бьется...
Не лучше ль тем,
Кто остается?
Ну, не смешно ль,
Как сердце бьется...
Утихла боль,
Тоска уймется.
Родная Русь,
Как сердце бьется...
Когда вернусь
И все вернется?
<1920> Кишинев — Прага
Двое13
Он
1
Мысленно жизнь потрогав,
Отдергиваюсь назад.
В прошлом — вапа грóбов14,
В будущем — долгий ад.
Странное сердце бьется.
Подталкивает жить.
Значит, где-то вьется
Парками15 тонкая нить.
Пережитое забыто,
Сброшено с плеча,
А мой Пегас копытом
Еще не выбил ключа.
И от живого колодца
Не пил еще мой рот.
Странное сердце бьется,
Не умирает, — живет.
2
Ну да, живу. По каплям дни
Текут в бадью пустой надежды,
И нету праздничной одежды
Для тех, кто, как и мы, одни.
Есть солнце, но оно не наше,
Есть ветер, но не ласков он.
Один охрипший граммофон
Кудахчет, и, под хрип и стон,
Вся жизнь вокруг руками машет.
И место действия — Москва,
И время — девятьсот двадцатый.
Ах, если б о косяк проклятый
Хватиться насмерть головой!
3
Да, может быть, и грубо
Все есть, и есть, и есть,
Забыв, что в мире Люба
И кто-то третий есть.
Да, может быть, и гадко
Бояться умереть,
И от других украдкой
Жевать сырую снедь.
Но сами ловят зубы,
Но сам хватает рот
И, пакостный и грубый,
Жует, жует, жует.
4
Скучных дней пустая суть
Тянется, как нить на спицах...
Лишь бы как-нибудь вздохнуть!
В небылицах иль в былицах —
Прежней жизнью отдохнуть.
Стерлась в черством сердце жалость,
К горлу хлынула комком,
Как безжалостна усталость...
Сердце только и осталось
В празднословии пустом.
Слово есть, и слова — нету.
Слава — дым, и, словно сон,
Бывших дней звенит по свету
Стертый в ходкую монету
Прежних кладов перезвон.
Она
1
Надо! И мерзлых ведер легка вода.
Надо! И неги бедер нет и следа.
Трудно тащить из леса на гору кладь,
Трудно, разрушив Бога, его призвать.
Страшно душою тонкой окоченеть.
Страшно желать ребенка и не посметь.
Сын мой, не смей родиться, не мысли быть.
Сын мой, я не жилица, а надо жить!
Нудной работой руки я извела,
Нудны глухие стуки добра и зла!
В сердце переместилось добро и зло.
Сердце когда-то билось, но умерло.
2
И все же, муж мой,
Пойми одно,
Что все давно уж
Нам суждено.
Пою... и горю
Сжимаю рот.
Легко и строго
Мне от забот.
Когда-то пальцы
Я берегла,
Но в ливне — капель
Не счесть числа.
Столкнулись беды
В последний круг —
Но и на дыбе
Есть радость, друг.
3
У судьбы слепой менялой,
Ростовщицей я была.
Поменялась царской залой
Я для темного угла.
Но, стирая руки стиркой
И картофелем гноя,
Необласканной и сирой
Для тебя не стала я.
<1922>
На лесах
На леса забираюсь шажком, —
Давит плечи тяжелая ноша...
Трое нас, я, да дядя Пахом,
Да блаженный Антоша.
Вот ползем по лесам с кирпичом,
Гнутся спины у нас колесом,
Давит плечи тяжелая ноша.
По дощечкам-то зыбко ступать,
Гнутся, тяжести нашей боятся...
Эх, умеючи долго ль сорваться!
А сорвешься — костей не собрать.
Э, да нам ли о том воздыхать!
Э, да нам ли смерти бояться!
Все равно, однорядь помирать!
Ходишь, носишь до пятого поту,
Проберет — хоть в могилу ложись...
А как влезешь на самую высь,
Да как глянешь с орлиного лету
На дымки, что к небу взвились,
На дома да на крыши без счету —
Позабудешь утому-заботу
И возьмешься опять за работу.
Больно даль-то она хороша, —
Купола, да кресты, да балконы...
Ветерок набежит, и, хоша
По лесам-то взойдешь, запыленный, —
Ясной осени воздух студеный
Пьет из полной пригоршни душа —
И такой-то весь станешь ядреный.
<1923>
Эйфелева башня
Красит кисточка моя
Эйфелеву башню.
Вспомнил что-то нынче я
Родимую пашню.
Золотится в поле рожь,
Мух не оберешься.
И костей не соберешь,
Если оборвешься.
А за пашней синий лес,
А за лесом речка.
Возле Бога у небес
Крутится дощечка.
На дощечке я сижу,
Кисточкой играюсь.
Эх, кому я расскажу
И кому признаюсь.
<1926>
Яр
Не помню названья — уплыло,
Не помню я весь формуляр.
Да разве в названии сила?
Пускай называется: «Яр».
Ценитель развесистой клюквы,
Веселый парижский маляр,
Две странные русские буквы
На вывеске выписал: «Яр».
И может быть, думал, что это
Фамилия древних бояр,
Царивших когда-то и где-то, —
Две буквы, два символа: «Яр».
Окончил и слез со стремянки,
И с песней отправился в бар...
И тотчас досужие янки
Пришли и увидели: «Яр».
И в новой пунцовой черкеске
Боярский потомок, швейцар,
В дверях отстранил занавески,
Чтоб янки вошли в этот «Яр».
И янки вошли и сидели,
И пили под звуки гитар,
И ярко горели и рдели
Две буквы на вывеске: «Яр».
Их грабили много и долго,
Но князь открывал им «Вайт-Стар»,
Но пела княгиня им «Волгу»16,
И мил показался им «Яр».
Приятно все вспомнить сначала,
В каком-нибудь там слиппинг-кар,
Как дама о муже рыдала
Расстрелянном, там, в этом «Яр».
Как, в рот запихавши кинжалы,
Как гончая, худ и поджар,
Какой-то забавнейший малый
Плясал в этом бешеном «Яр».
<1926>
Йозеф Голечек17
Христос и пахарь
Шел Христос крестным путем,
Крестным путем, со терновым венцом.
Кровью раны Его источалися,
Колени под Ним подгибалися, ―
Ношей великою обременен,
Тяжестью крестной согбен.
Следом валом валит народ,
На казнь на Его подивиться идет, ―
Мастера цеховые, люди простые,
Купцы тугие, богатеи злые,
Всякого люди звания,
Всякого звания-состояния.
Впереди едут рыцари конные,
Все бароны да графы исконные,
А за ними попы, фарисеи,
Фарисеи, законники, саддукеи.
Бранью Господа Христа оскорбляют,
К народу Израилеву взывают:
«Вы взгляните, люди еврейские,
Посмотрите, люди еврейские,
Как мы набожны, как мы жалостливы,
Ко злодеям своим, как мы милостивы.
Вот мы гоним его на распятие,
Весь в крови и поту он, братие,
А слезы ни одной, сердце черствое,
Не пролил, во грехах упорствуя.
Мы же слезы по нем проливаем,
Мы ж его от грехов омываем.
Подгоните-ка, люди честные,
За его за дела за лихие,
Подгоните его на расплату ―
На Голгофе ему быть распяту».
А и люди ко Христу подвигаются,
А и руки над Христом подымаются:
«Ишь, идти-то ему неспособно!
Нет, ступай-ка на место на лобное!»
Припадает Христос ко земле.
Капли крови на ясном челе.
Христа Господа силы оставили,
Говорит он народу Израилеву:
«Люди добрые, люди пригожие,
Дорогие мои люди Божие,
Ради вашего блага спасения,
Ради ваших грехов искупления,
Пособите на крестном пути,
Пособите мне крест донести».
И никто на зов не отзывается.
Вдругоряд Христос обращается:
«За все цехи, сословья да звания
Аки агнец иду на заклание,
В жертву Господу волей Отцовой
Принесен буду в казни суровой.
Пособите же мне, постарайтесь,
Пособите мне ― не раскаетесь».
Но никто тех слов не услышал,
И никто из толпы не вышел.
Всем зазорно креста поношения,
Всем зазорно делу спасения
Быть причастником, быть работником…
И шушукается столяр с плотником:
«Не к тебе ль это слово-пророчество, ―
Ведь и он работал по плотничеству».
Плотник ― слесарю, слесарь помалкивает,
Трубочиста слесарь подталкивает,
Ждет сапожник в портном потатчика,
А портной глядит на кабатчика,
И никто-то Христу не внемлет,
И Христова креста не подъемлет.
Опечалилось сердце Христово.
Упадает Он наземь снова.
А палачи-каты бичами бьют,
Тело Христово на части рвут,
Ругают Его, издеваются,
Поносят Его, измываются:
«Ишь ты, на крест ему лезть не способно.
Нет, брат, иди-ка на место на лобное!
Вон два разбойничка там уж торчат,
Будешь ты третьим с ними распят!
Два там креста на горе-то покоятся ―
Лишь твоего не хватает до троицы!»
А и в третий Христос упадает,
А и в третий Христос возглашает:
«Люди добрые, услышьте моления,
Дайте кончить дело спасения ―
Помогите палачам моим катам,
Чтобы стать мне от них распятым».
Но никто с места не своротится,
Никто о благе людском не озаботится.
Никто ко Христу не проследует,
О спасении людском не посетует.
В те поры проходил по дороге той
Симон Киренеянин, пахарь простой.
Увидал Христа, ― прослезился,
Прослезился, ко Христу пробился,
Поднял крест, Христу причастился,
Христу причастился, не постыдился.
И пошел Христос к палачам-катам,
Чтобы стать на Голгофе распятым.
И чело-то Христово изрезано,
И тело Его все истерзано,
Из ребра из Его прободенного
Каплет кровь Его драгоценная.
И где капля крови упадает ―
Алый крин18 на земле расцветает.
«Кто сорвет себе крин пунцовый,
Тот спасен будет в жизни новой».
Цеховые люди и сословные,
Люди знатные и титулованные,
Одержимы мыслию единою,
Прут вперед, напирают лавиною,
Но не рвут они крина алого, ―
Что им пользы от дара столь малого?
А за ними толпа напирает,
Напирает, ― крины попирает!
Что им крины, крины пунцовые? ―
Им увидеть бы муки крестовые!
Собирают крины, собирают свято,
Только жены да малые ребята, ―
На следах Христова прохождения
Обретают они вечное спасение.
Дьяволу-то дело пришлось не по нраву,
Порешил все дело испортить Лукавый,
Порешил испортить он дело Христово,
Дело спасения рода людского.
Золота насыпал он лукошко,
Драгоценностей великую кошевку ―
Знай бросает между жен на землю,
Рядом с алыми златые крины вывел.
И кричит уж баба пекариха
Пекарю: «Оставь, оставь Христа-то!»
Мясника мясничиха терзает:
«Брось Христа, ― собирай скорее злато!»
Все-то рвут крины золотые,
Крины золотые, Дьяволом привитые,
Жадностью толпа-то распалилась,
Распалилась толпа, расходилась…
И промолвил Христос: «Свершилось!»
И стоит Киренеянин Симон и видит ―
Дух из тела Божия вот-вот изыдет.
И взмолился бедный пахарь к Богу:
«Ох, не умирай Ты, погоди немного.
Коль меня оставишь без награды,
Не видать мне от жены пощады».
Но Господен дух от тела отлетел,
С пахарем Христос расчесться не успел.
И оттоль на свете так ведется,
Что сильнее всех над хлебом пахарь бьется.
Не трудясь живет иной богатый,
Загребает золото лопатой,
Много благ ему дано земных,
Много кринов дьявольских златых…
На земле легка его дорога,
Но зато трудна к чертогам Бога.
Пахарь трудится трудом тяжелым,
Золотом не часто награжден,
Но зато к чертогам Бога он
Радостно идет путем веселым.
Подготовка публикации и комментарии О. Репиной
1 Катон (234—149 г. до н. э.) — римский писатель, а также цензор, строго следивший за соблюдением нравственности.
2 Анненский И. О современном лиризме. // Книги отражений. (Литературные памятники). М., 1979. С. 379.
3 Оцуп Н. Современники. Нью-Йорк, 1986. С. 113.
4 Гаспаров М. Л. Русский стих начала XX века в комментариях. М., 2001. С. 280.
5 В воспоминаниях современника П. Потемкина художника Михаила Григорьева подобная сцена выглядела так: «„Халат, халат! Халат, халат!“ — заунывно, как муэдзин, кричал татарин с типичным монгольским лицом. На нем восточного покроя халат из полосатой ткани, летом — простой, зимой — на вате. <…> Открывалась форточка, кричали: „Эй, халат-халат, поди сюда!“ Халат подходил. „Здравствуй, князь!“ — приветствовали его. Почему-то к ним было принято такое обращение. „Халат-халат“, „халатник“ — скупщик старья и ненужных вещей. Хотите, можно продать старую калошу, хотите — хоть всю обстановку квартиры. Мешок татарина казался необъятным. Бог его знает, что только в нем сможет уместиться. Татарин покупал вещь, отчаянно торгуясь. Он вставал, делал вид, что уходит, снова возвращался, клялся, что добавляет копейку себе в убыток, еще набавлял копейку, только для приятного знакомства и, окончательно сторговавшись, спрашивал: „А нет ли еще чего продать? Нет? Продай вот эту лампу! — Зачем она тебе? — А вот продай“. И опять начинался торг, который мог длиться хоть сутки. В результате довольной хозяйке казалось, что она выгодно продала несколько ненужных вещей за хорошую цену, а, конечно, на деле-то вся выгода доставалась ловкому торгашу» (Григорьев М. А. Петербург 1910-х годов. Прогулки в прошлое. СПб., 2005. С. 251).
6 Изначально арабский плащ с капюшоном, в России с XIX в. так называли просторное женское пальто с широкими рукавами.
7 Нахождение рядом таких музыкальных инструментов, как арфа и скрипка, возможно, отсылает к А. Блоку, чей стихотворный сборник назывался «Арфы и скрипки»; до Блока такое инструментальное сочетание встречалось у В. Брюсова в цикле «Обряд ночи»: «Скрипка визгливая, / Арфа певучая». О тяготении Потемкина к блоковской поэзии и об отношении к этому Блока в следующем комментарии.
8 А. Блок не без причины высказывал недовольство в адрес П. Потемкина, который занимался перепевами его поэзии: «это уже какая-то нестроевая рота» (А. Блок и А. Белый. Переписка. М., 1940. С. 261). Так, в этом ст-нии «Я шел один по тротуару» читатель (если не с первых строк, то уж к последней строфе непременно) узнает блоковское ст-ние «Девушка пела в церковном хоре…», написанное тремя годами ранее. Ср. у Потемкина: «И дождь был сер, и мрак был жуток…», у Блока: «И голос был сладок, и луч был тонок…» Возможно, здесь уместно вспомнить также и блоковскую «Незнакомку».
9 Эмпиризм (от греч. ἐμπειρια — опыт) — направление в теории познания, полагающее источником знаний чувственный опыт.
10 У «старшего» символиста Валерия Брюсова и не чуждого символизму Леонида Андреева многократно встречаются образы Вечности и Бесконечности. Надо ли говорить, что рифму «вечность-бесконечность» опробовали все символисты без исключения.
11 Термин «мифотворчество» вполне определяет полуфилософский, полухудожественно-поэтический способ мышления Ф. Ницше.
12 Цикл основан на биографическом событии. Бегство из Советской России в Бессарабию, тогда являвшуюся территорией Румынии, буквально представляло собой переправу на лодке вместе с женой и маленькой дочерью через Днестр, который с 1918 г. по 1940 г. служил демаркационной линией и очень строго охранялся.
13 Опубликовано в Праге журнале «Воля России», 1922, № 32.
14 Восходит к евангельскому выражению «гробы повапленные» (Мф, 23:27). «Вапа» — краска. Переносное значение этого выражения: нечто ничтожное, пустое, прикрытое внешним лоском.
15 Три богини судьбы в древнеримской мифологии; в древнегреческой — мойры.
16 Из старых (дореволюционных) песен о Волге наиболее известной была «Вниз по матушке по Волге», исполнявшаяся Ф. Шаляпиным.
17 Йозеф Голечек (Josef Holeček, 1853—1929) — чешский писатель, журналист, переводчик. Перевел на чешский карело-финский эпос «Калевала».
18 Крин (устар., поэтич.) — то же, что лилия.
