В том же 1910 году, спустя несколько месяцев после свадьбы, Ахматова написала стихотворение:
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
А я была его женой.
В семи строчках ей, хорошо и давно знавшей Гумилева, удалось сказать, пожалуй, самое важное о его характере — беспокойном, ищущем, во многом противоречивом. Иначе как объяснить, что Гумилев, так долго добивавшийся руки Ахматовой, неоднократно получавший отказ, уже 1 сентября, оставив молодую жену, выехал из Санкт-Петербурга, чтобы отправиться в любимую Африку — на континент, «исполинской висящий грушей на дереве Евразии».
Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы…
Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища воинов хмурых;
О деревнях с кумирами древними,
Что смеются улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о ребра.
Страсть к приключениям, легкое презрение к тихим обывательским радостям, удивительную смелость и желание не отступать перед неудачами поэт, вспоминая детские годы, объяснял так: «Я с детских лет был болезненно самолюбив. Я мучился и злился, когда брат перегонял меня в беге или лучше меня лазил по деревьям. Я хотел все делать лучше других, всегда быть первым. Во всем. Мне это, при моей слабости, было нелегко. И все-таки я ухитрялся забраться на самую верхушку ели, на что ни брат, ни дворовые мальчишки не решались. Я был очень смелый. Смелость заменяла мне силу и ловкость».
При таком болезненном самолюбии Гумилев не огорчался, что учился слабо, спокойно говорил о своих явных провалах в математике и даже грамотности: «…я прочел тысячи и тысячи книг, тут и попугай стал бы грамотным. Моя безграмотность свидетельствует о моем кретинизме, а мой кретинизм свидетельствует о моей гениальности». Впрочем, это высказывание о себе поэт считал шутливой провокацией.
Несмотря на романтическое восприятие мира, Гумилев до четырнадцати лет «о стихах не помышлял». Интерес к поэзии как к занятию возник в Тифлисе, а Кавказ его ошеломил. Именно здесь в 1902 году в «Тифлисском листке» он опубликовал свое первое стихотворение «Я в лес бежал из городов». Пробовал поэт в это же время сочинять басни, которые почти никогда не записывал, а те, что записал, не сохранились. Ранних стихов Гумилев не любил и позже часто говорил о том, что поторопился опубликовать сборник «Путь конквистадоров» (выпущенный, кстати, на собственные средства).
Первые шаги в литературе совпали с периодом расцвета русского символизма, но ближе будущему поэту оказались символисты старшие, особенно В. Я. Брюсов, которого он считал своим учителем. Именно Брюсову он был благодарен за благосклонное внимание к своим стихам: «Н. Гумилев не создал никакой новой манеры письма, но, заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить». Сдержанность эмоций, отсутствие исповедальности, желание передать настроение зрительными образами, живописность и «вещность» окружающего мира — вот отличительные особенности ранней лирики Гумилева. В письме к Брюсову он говорит о желании «победить роковую инертность (скованность) пера», найти особенную манеру, заставить звучать свой неповторимый голос.
В 1908 году в газете «Речь» был опубликован рассказ Гумилева «Последний придворный поэт». В нем, возможно, Гумилев обозначил один из ключевых принципов будущего акмеизма, хотя до появления нового течения в поэзии оставалось почти три года: изображение земной жизни во всей ее полноте и деятельности самого человека. Герой рассказа — придворный поэт. Он читает свои стихи в тронной зале по торжественным поводам, но странно звучат «обветшалые слова и вышедшие из моды выражения», а сам он — «хмурый, вечно чем-то недовольный» — много лет связан со своей должностью, которую король сделал наследственной, чтобы «отстранить от нее выскочек». После дерзкой шутки одного из придворных, вызвавшей смех короля, раздраженный стихотворец решает учиться у других поэтов — «„городских“, как прежде он называл их с презрительной усмешкой». И вот на торжестве в честь бракосочетания принцессы он читает новые стихи. Никто из придворных не ждет ничего необычного, потому что они считают поэзию «пережитком старинных слишком торжественных обычаев». Но вдруг всем становится понятно, что «стихи совсем новые, может быть прекрасные, но, во всяком случае, не предусмотренные этикетом. Похожие на стихи городских поэтов, столь нелюбимых при дворе, они были еще ярче, еще увлекательнее, словно долго сдерживаемый талант придворного поэта вдруг создал все, от чего он так долго и упорно отрекался. Стремительно набегали строки, нагоняя одна другую, с медным звоном встречались рифмы, и прекрасные образы вставали, как былые призраки из глубины неведомых пропастей. Взоры старого поэта сверкали, как у парящего орла, и, как орлиный крик, звучал его голос». Никто не аплодирует ему, осмелившемуся «прочитать хорошие стихи». Но сам он счастлив: он понимает, что не только сравнился с «городскими» поэтами, но и превзошел их, а отсутствие признания при дворе и аплодисментов считает торжеством своего таланта.
Этот рассказ — одна из безусловных стилистических и творческих удач Гумилева. В нем он заявляет о том, какой путь выберет в поэзии. Он готов слушать голос самой жизни, не боясь ее, открывать земную красоту и делиться этим открытием с миром и со своим читателем, хотя некоторые критики порой упрекали его за «позицию стороннего наблюдателя» по отношению к миру.
Гумилев был убежден, что поэтом является тот, «кто учтет все законы, управляющие комплексом взятых им слов… Поэзия для человека — один из способов выражения своей личности и проявляется при посредстве слова, единственного орудия, удовлетворяющего ее потребности». Именно слово связывает поэта с читателем, именно оно — тот Бог, которому поэт служит. Поэтому стихотворение «Слово», написанное в 1919 году, можно считать программным в творчестве Гумилева.
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Аллюзия на первую строку Евангелия от Иоанна («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было Бог») очевидна. Слову подчинено движение планет и звезд, его власть безгранична, у него нет пределов, и если человек забудет о его божественном звучании и назначении, то слово обречено быть мертвым, как начертанное на песке «умное число» — символ «низкой жизни» рационального мира. Слово — Бог поэзии, поскольку «ни короче, ни яснее, чем в стихах, не скажешь, потому что это самая запоминающаяся форма». В стихах позднего Гумилева можно заметить, как духовно вырос его лирический герой, для которого теперь важны не только яркость и предметность окружающего мира, но и его трагическое несовершенство, если в нем нет места слову поэта-творца.
Гумилев был убежден, что «в стихи нельзя играть», но можно и нужно учиться и учить поэзии. Именно поэтому он оттачивал свое мастерство, не боясь считать искусство ремеслом в высоком смысле этого слова, а в последние годы жизни стал учителем для многих начинающих поэтов. Так, его настоящими учениками — именно учениками, а не просто последователями — стали Эдуард Багрицкий и Николай Тихонов. Этот «учительский дар» Гумилева иногда был поводом для шуток, но сам он считал «учительство» частью поэтического предназначения.
В. С. Срезневская, подруга детства и юности А. Ахматовой, хорошо знавшая Гумилева, так охарактеризовала его как поэта и человека: «У каждого творца свое измерение. У Гумилева оно трехмерное. Это его поэзия, его гражданское мужество, его путешествия». Почти те же ахматовские «три вещи на свете», но поэзия в них — на первом месте: его стихи уже говорят об остальном.
Но, пожалуй, есть и еще одно измерение для личности Гумилева — его особенный провидческий дар, хотя мистика сама по себе ему была чужда. Он никогда не боялся смерти, даже заигрывал с ней, пытаясь в юности несколько раз покончить жизнь самоубийством. В годы Первой Мировой войны ушел на фронт добровольцем, хотя еще в 1907 году был освобожден от воинской повинности по состоянию здоровья, за мужество был награжден двумя Георгиевскими крестами. «Меня не убьют, я еще нужен», — говорил он своим сослуживцам. Предвидел Гумилев даже то, что будет еще одна война с Германией, и был уверен, что непременно примет в ней участие. Гражданское мужество проявил поэт и в 1918 году, когда из экспедиционного корпуса через Лондон вернулся в охваченную революцией и Гражданской войной Россию, где в 1921 году увидели свет лучшие его поэтические сборники — «Шатер» и «Огненный столп» (последний вышел уже после его смерти). За три года до трагической гибели в стихотворении «Я и вы» он будто предсказал свою будущую судьбу:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще…
Но накануне ареста в 1921 году он не почувствовал никакой угрозы: строил планы, договаривался о встречах. 2 августа в «Дом искусств», где жил тогда Гумилев, пришел Ходасевич, и они просидели за разговорами до двух часов ночи. По словам Ходасевича, Гумилев стал убеждать его, что проживет очень долго — «по крайней мере до девяноста лет… Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю — и сегодня играл…» Но уже наступило 3 августа, и уже был подписан ордер № 1071 на обыск и арест Гумилева.
В течение месяца Гумилева неоднократно допрашивали, обвинив в участии в контрреволюционном заговоре. Не помогло его освободить ходатайство М. Горького, М. Лозинского и других представителей творческой интеллигенции. Через сутки после последнего допроса был вынесен приговор, а 1 сентября в «Петроградской правде» был опубликован список расстрелянных участников «заговора Таганцева». Под № 30 в этом списке значился Н. С. Гумилев, «дворянин, филолог, поэт» — последний настоящий Рыцарь Серебряного века.
Мечты Господни многооки,
Рука Дающего щедра,
И есть еще, как он, пророки —
Святые рыцари добра.
Он говорит, что мир не страшен,
Что он Зари Грядущей князь...
Но только духи темных башен
Те речи слушают, смеясь.
Список литературы
Гумилев Н. С. Сочинения в трех томах. М., 1991
Гумилев Н. С. Стихи. Поэмы. Тбилиси, 1989
Я счастье разбил с торжеством святотатца. Н. С. Гумилев. Письма, дневники, воспоминания, стихи. М., 1991
Лукницкий С. Есть много способов убить поэта. М., 2002
Лукницкий П. Труды и дни Н. С. Гумилева. М., 2010
