Источник хранится в коллекции полковника Станислава Ауски (1922—2010) в Гуверовском архиве Стэнфордского университета в США¹, он неоднократно цитировался исследователями истории власовской армии. Показания Швеннингера интересны в качестве свидетельства нейтрального наблюдателя. Немецкий офицер искренне старался понять мотивы поведения русских противников большевистского режима и в итоге убедился в их обреченности. Власовцев, с точки зрения Швеннингера, в равной степени объединяла ненависть к сталинской власти и отрицание нацистского государства, в первую очередь концепции «унтерменш» и колонизации России². Поэтому в конце войны в Европе весной 1945 года положение солдат и офицеров власовской армии можно было сравнить с отчаянным метанием табуна лошадей в горящей степи. В конечном итоге сторонники генерал-лейтенанта Андрея Власова стали неприемлемы для всех воюющих сторон, включая руководителей сил чешского Сопротивления, и майор Швеннингер назвал судьбу власовцев трагедией.

О внутриполитическом положении в Чехословакии³ немецкая группа связи ничего не знала. Возможность чешского восстания в последнюю минуту в рассуждениях не рассматривалась. При этом следует иметь в виду, под какими многообразными и тяжелыми впечатлениями мы все тогда находились. Сегодня для меня непостижимо, что мысль о чешском восстании и возможном участии в нем русский дивизии не пришла мне в голову.

Буняченко⁴, естественно, размышлял совсем по-другому. О побудительных мотивах его действий я могу дать некоторые сведения, поскольку его начальник штаба, Николаев⁵, позднее просветил меня по этому поводу. Здесь я, правда, должен начать несколько издалека.

В Германии тогда достаточно широко было распространено мнение, что на конференциях в Ялте и Тегеране области интересов были распределены между Западом и Востоком таким образом, что Австрия будет занята Западом, Чехословакия Востоком, а Германия будет поделена. В любом случае я не раз слышал эту точку зрения и в обычно хорошо информированных кругах. А теперь Советы уже добрались до Вены и пробиваются дальше.

С другой стороны, американские войска перешли чешскую границу южнее Эгера⁶ и продвигались на Пльзень. Буняченко полагал, что может из этого заключить, что либо договоренности изначально были заключены таким образом, что Австрия будет занята русскими, а Чехия западными союзниками, или же Советы занимают Австрию вопреки договоренностям, и за это американцы в качестве ответной меры вступают в Чехию.

Кроме того, следует отдавать себе отчет, что в немецкой пропаганде в то время уже, возможно, имеющиеся противоречия между Востоком и Западом представлялись значительно более острыми, даже настолько решающими, что «противоестественная» коалиция рано или поздно развалится. Только исходя из этой ситуации следует понимать размышления Буняченко. Он в любом случае был убежден, что Чехия как минимум в первое время будет занята Западом.

К этому исходному положению присоединился скрытый кризис в Чехословакии, в котором коммунистические силы с одной стороны и национальные с другой стремились к тому, чтобы обогнать друг друга с мятежом. Но значительных сил для поднятия мятежа в распоряжении ни той, ни другой стороны не было, и к немецким солдатам относились с большим почтением. Какой подарок небес означала здесь русская дивизия для той стороны, которой удалось бы заполучить ее для своих целей. Для коммунистического подпольного движения это с самого начала было безнадежным предприятием. Тем сильнее были старания национальных сил. Так были начаты переговоры с дивизией, ход которых в подробностях я, естественно, не знаю, успешное завершение которых, однако, было доказано дальнейшими событиями. Это был фон, на котором теперь разворачивались следующие события.

Еще сегодня я вижу себя утром 5 мая с моим тогдашним начальником развед.[ывательного] отделения у меня на квартире, в простой комнате в крестьянском доме, в Сухомастах⁷, когда мы внезапно услышали снаружи барабанную дробь и затем объявление служащего магистрата на чешском языке. Я спросил начальника разведотделения, владеющего русским языком, который все-таки находится в близком родстве с чешским, понял ли он что-нибудь. Тот полагал, что, на его взгляд, объявление должно гласить, что война закончилась.

Мы сразу же отправились к штабу дивизии, где нас в спешке, но сердечно встретил Николаев: «Я как раз послал за Вами, подождите меня здесь, пожалуйста, минуту, я сразу вернусь». Мы сели и стали ждать, что будет.

Прошло немного времени, и они вернулись. Появился начальник разведывательного отделения⁸ русской дивизии, поручик Ольховик⁹. Он сначала принес извинения за Буняченко и Николаева, без которых в данный момент было не обойтись, поскольку у них срочное совещание. Затем он исполнил явно неприятное для него поручение, попросив нас от имени командира дивизии отдать наше оружие. При этом он еще раз извинился от имени Буняченко, который велел нам передать, что эта мера не направлена против нас, а необходима в наших интересах, и добавил, что мы получим все объяснения о происходящем. Одновременно русский начальник разведотдела заверил меня, что с солдатами немецкой группы связи, которые еще находились в расположении дивизии, ничего не случится (личный состав немецкой группы связи из-за растущей неясности положения я уже давно вел следом за дивизией). Мы выразили свою готовность, если получим соответствующие объяснения.

Потом пришел Николаев. Он проинформировал меня, что сегодня утром в Чехословакии было объявлено восстание против немецкой оккупации. В Праге уже воюют, и чешские повстанцы обратились к дивизии с просьбой о поддержке. После долгих переговоров с уполномоченными (одного чешского полковника жандармерии, который входил в состав делегации, я потом еще встречал) был заключен договор, в котором новое чешское правительство и русская дивизия принимали на себя взаимное обязательство совместно бороться с фашизмом и — большевизмом (!). Командование дивизии приложило усилия, чтобы немцам, если они не оказывали сопротивления, предоставлялся почетный плен и отправка в Германию. Что касалось всей немецкой группы связи, то мы могли выбрать, хотели ли мы, чтобы нас немедленно отправили в Германию — чехи обязались это выполнить — или же остаться при дивизии, правда, тогда уже до выяснения общего положения дел мы должны были рассматривать себя в качестве пленных.

К тому времени я знал Николаева достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в искренности его слов. Что касалось меня лично, то я больше доверял искренности Николаева, чем надежности чешских обещаний, цену которым я узнал из других событий. Мой ближайший штаб решил сначала остаться со мной при русской дивизии. Правда, позже я узнал от людей немецкой команды связи, которые тогда еще находились в расположении дивизии, что обещанная чехами отправка действительно была безоговорочно выполнена, и эти люди уже на следующий день были на немецкой земле.

Тогда я попросил Николаева прежде всего передать командиру дивизии мои сомнения по поводу его решения все-таки — вопреки всем договоренностям — выступить против немцев.

Николаев заверил меня, что сделает это, и постарался, насколько возможно, облегчить мне мое неприятное положение. Сначала он показал мне один экземпляр договора, который должен был быть теперь подписан и в котором действительно содержался оборот о совместной борьбе против фашизма и большевизма. Потом он кратко представил мне взгляды Буняченко и изложил примерно следующее, исходя при этом из уже упомянутого в начале представления о предполагаемом занятии Чехословакии американцами:

«Война закончилась. Германия проиграла. От немцев мы больше ничего не можем ожидать. Плен для нас не решение. Куда нам идти, если вдруг нас выпустят? У нас больше нет родины. Германия не будет и не сможет нам ее предоставить. Советам в руки нам попасть нельзя, так что нигде нет выхода. Зато здесь остается возможность, что в Чехословакии, активно участвуя в восстании, мы создадим себе новую родину. Помните чешскую дивизию, которая в 1917 году (?) перешла на сторону красных и за это позже в полном составе стала русской гвардейской дивизией?¹⁰ (Я не знал об этом событии, но мой начальник разведотдела подтвердил мне правильность изложенного). Так что это наш шанс»¹¹.

Николаев не скрыл от меня, что Власов, похоже, не был согласен с образом действий Буняченко¹². И действительно, впоследствии из многих рассказов у меня создалось впечатление, что Буняченко, как более рисковый, Власова просто переиграл, в то время как Власов, во-первых, не хотел нарушать заключенное соглашение с немцами и, с другой стороны, не видел шанса в попытке Буняченко. И договор был подписан не Власовым, а Буняченко и ограничивался 1-й русской дивизией.

К аргументу позиции Власова я еще добавил, что, по моему мнению, дивизия, за судьбу которой я все еще болею душой, рискует сесть между двух стульев. Николаев, похоже, не был так уж далек от этой точки зрения. Он еще раз обещал мне передать мои соображения командиру дивизии и сказал мне, что Буняченко в любое время с благодарностью воспримет мой совет.

Примерно час спустя переговоры вроде бы завершились, и дивизия выступила со своих нынешних квартир в направлении Праги. Я не могу привести точные данные о последовавших затем боях между дивизией и немецкими частями, которые еще размещались в районе Праги, поскольку в соответствии с положением дел я больше не получал подробную информацию о происходящем и не располагал свободой передвижения. Я лишь узнал, что 1-й русский полк¹³ вступил в бой за аэродром и что остальные части дивизии вели ожесточенные бои во внутренних районах Праги. Чешская радиостанция, которая постоянно передавала сообщения о положении дел, прославляла дивизию как освободительницу Праги. У меня есть основания для предположения, что бои были кровопролитными и ожесточенными, особенно в самой Праге, где русские батальоны столкнулись с частями СС¹⁴, и на тех обрушилась накопившаяся ненависть русских, причину которой я изложил во введении. То, что здесь разыгрывалось, было трагедией, в которой еще раз вспыхнули страсти и надежды, чтобы затем внезапно и разрушительно погаснуть.

Тем временем получилось так, что американские войска¹⁵ прекратили свое продвижение в район Пльзени¹⁶ и остановились в боевой готовности, в то время как советские соединения¹⁷ в наступлении на позиции группы армий Шернера¹⁸, которая продолжала воевать и после 8.5., занимали больше и больше территорий. Они все более угрожающе приближались к городу Праге, в стенах которого вели отчаянную борьбу с одной стороны немцы и с другой стороны чехи и русские-власовцы.

Так приближалось утро 9 мая¹⁹, которое должно было положить конец надеждам Буняченко. Было уже, наверное, около 9 часов, когда воюющий в Праге командир разведывательного отряда отправил Буняченко радиограмму, что советские соединения все более приближаются к Праге и что у него уже побывал красный партизанский комиссар с поручением передать Буняченко ожидание Сталина, что тот со всей своей дивизией вернется в объятия Родины. В качестве ответа Буняченко велел передать не поддающееся изложению на немецком языке приглашение Сталину, решив теперь с тяжестью на сердце сделать выводы из этого положения. Ибо одновременно ему дали понять с чешской стороны, что ввиду вступления советских войск о выполнении заключенного договора и думать было нельзя.

Это была ужасная сцена, когда чешские офицеры жандармерии, сообщившие Буняченко об изменении положения, прощались перед отбытием из дивизии. На лицах всех участников была глубокая безнадежность. Я тогда в первый и единственный раз увидел Буняченко плачущим. Он знал, это был конец дивизии, и чешские офицеры догадывались, навстречу какой судьбе двигалась их Родина.

Внутренне сломленный этим поворотом, Буняченко приказал дивизии выступать навстречу неизвестной судьбе²⁰. И так немецкие и русские подразделения, которые только что боролись друг с другом, вместе выступили маршем на юго-запад, в американский плен. Немцы под ругань, насмешки и издевательства, русские в подлинном триумфальном шествии, засыпанные цветами и свидетельствами благодарности населения, которое чествовало их как освободителей. Как это все было нелепо. Достойное завершение грустной последней главы последнего немецкого боя.

Что последовало затем, было трагическим концом многообещающей идеи...

9.5. вечером дивизия вновь добралась до своего расположения в районе Сухомасты (возможно, место размещения находилось уже дальше к юго-западу). Мы, естественно, получили обратно свое оружие и свободу передвижения, но присоединились к дивизии, у которой с нами теперь была общая цель.

10.5. марш был продолжен. Буняченко опасался покушения на себя со стороны появлявшихся теперь повсюду красных партизан. Он поменял свой командирский автомобиль на незаметный «оппель-кадет», в котором забаррикадировался ящиками и коробками. Насколько оправданными были его опасения, показывает следующее происшествие: в одном местечке, через которое проходила маршем дивизия, чешский бургомистр попросил передать командиру дивизии приглашение на празднование общей победы в Праге. Он был бы рад увидеть у себя его и офицеров его штаба в качестве гостей, пока им позволяло время. Буняченко и Николаев, почуяв недоброе, отклонили приглашение, но некоторые офицеры только что прошедшего полка не позволили лишить себя возможности воспользоваться этим случаем. Они последовали приглашению. Что случилось дальше, мы услышали позднее из доклада одного офицера, которому удалось ускользнуть. После поначалу сердечного приветствия и хорошего угощения дом, в котором проходил праздник, оказался внезапно окружен красными партизанами, которые одолели и взяли в плен присутствующих офицеров. Их увели. Их дальнейшая судьба неизвестна.

Я полагаю, это было во второй половине дня 10.5., когда маршевая колонна дивизии застопорилась, зашла рядами и больше не пришла в движение. Николаев поехал вперед, чтобы выяснить причину. Я его сопровождал. Пробившись к голове дивизии, мы обнаружили командира разведывательного отряда в очевидно трудных разбирательствах с капитаном американской 4-й (?) танковой дивизии, который должен был здесь командовать контрольным пунктом на временной демаркационной линии американских войск. Капитан всех нас сердечно приветствовал и попросил Николаева через своего чешского переводчика еще раз объяснить ему положение. Когда ему подтвердили, что дивизия находится на марше в своем расположении примерно в 10—15 км в юго-западном направлении — то есть по ту сторону от демаркационной линии, он не мог прийти в себя от удивления. «Да Вы разве не знаете, что маршал Сталин еще вчера объявил об окончании войны и боевых действий?» Ну как же, это нам было известно. — Тогда ему непонятно, почему дивизия еще находится на наступательном марше. После долгих выяснений он поговорил по телефону с вышестоящим штабом, опять обратился к Николаеву и объявил, что американский генерал согласен, чтобы дивизия заняла свое предусмотренное расположение. Одновременно он попросил передать русскому командиру дивизии, что его генерал будет рад увидеть его завтра у себя в … в 11 часов на завтраке.

Постепенно я все меньше начал понимать происходящее. Тем временем чешский переводчик обнаружил, что я, похоже, немецкий офицер (я носил свою форму и знаки отличия). Он обратил на это внимание капитана, но тот никак не среагировал. Но когда я по собственной инициативе подтвердил ему, поскольку слышал беседу, что я немецкий офицер, его изумление перешло все границы. И лишь тогда, когда он все же меня представил подошедшему товарищу словами: «One of the officers of our great Russian ally, you can shake hands with him!»²¹, меня осенило. Капитан определенно еще никогда ничего не слышал о Власове и его солдатах. Обмундирование ему ничего не говорило — он посчитал нас вырвавшейся вперед дивизией Красной армии!

Ошибка, конечно, скоро разъяснилась, и о приглашении Буняченко к американскому командиру речи больше не было. Несмотря на это, инцидент хотя бы позволил дивизии добраться до предусмотренного расположения, и она таким образом на какое-то время оказалась в относительной безопасности за демаркационной линией. Теперь для русского командования было важно, если возможно, начать переговоры с американцами, и здесь вновь подключился Власов, который все это время оставался при дивизии. Я узнал, что американское руководство после первого установления контакта отказалось решать судьбу дивизии без привлечения других союзников. Однако они заявили о своей готовности для начала взять на себя защиту дивизии от встречавшихся красных партизанских сил, если солдаты после сдачи своего оружия не смогут больше защищать себя от нападений. Разоружение [дивизии] прошло по плану, и обещанная защита со стороны американцев действительно была предоставлена.

На 11.5. (насчет даты не совсем уверен) были назначены переговоры с Власовым в одном замке неподалеку от Пльзени (?)²². Согласно сообщению о переговорах, которое мой начальник разведотделения получил от своего приятеля, служившего в приближенном к Власову штабе, в них принимали участие по одному старшему офицеру от англичан, американцев и французов и один майор красных партизан как представитель советской армии. Трое западных союзников были согласны принять власовскую дивизию при условии советского одобрения. Партизанский майор обратился по рации за указаниями. Ответ пришел примерно через час и гласил, что тому надлежало настаивать на передаче Власова и его частей Красной армии. Переговоры на этом были прерваны, чтобы дать Власову возможность связаться со своей дивизией. Но в то же время его попросили явиться для нового обсуждения, насколько я помню, вечером того же дня. Хотя его окружение наседало на него, чтобы он не ходил туда больше, а бежал, поскольку в решении союзников можно было не сомневаться, Власов, полностью осознавая последствия, решил все-таки последовать вызову. У его сопровождающих создалось впечатление, что Власов, после того, как разбилась последняя надежда на спасение его солдат, не смог заставить себя уклониться от последствий своих действий по отношению к своей родине.

Власов поехал к назначенному времени на оговоренное место²³. Он попрощался с дополнительно сопровождавшими его офицерами и добавил, что те не должны ждать его дольше, чем до 23 часов. Еще он настоятельно попросил ничего не предпринимать для его спасения от возможного плена. Он был полон решимости пройти свой путь и принять свою судьбу. Что с ним стало дальше, я так и не узнал.

Я всегда испытывал к этому человеку, которого я еще раз узнал лично, глубочайшее уважение и глубоко сожалею, что этой личности пришлось таким образом сойти со сцены истории, на которой для него было бы еще достаточно задач. С моей точки зрения, он был не только мужчиной больших способностей и с ясным взглядом на вещи, а еще и человеком с сердцем, чистота которого была видна каждому.

После распространения известия о неудаче переговоров о сдаче дивизией овладело глубокое уныние. Буняченко в последний раз пригласил к себе своих офицеров. Он отдал должное той мысли, которая подвигла их на тот путь, которым они пошли, освободил их затем по поручению Власова от их присяги и закончил словами: «Теперь вы можете выбирать, куда пойдете. Сюда приходят Советы, там американцы. Мой путь идет на Запад».

Большинство тех, кто служил в дивизии, приняли то же решение, что и их командир. Однако были и такие, кто повернулся к Советам. Мне еще помнится высказывание командира артиллерийского полка²⁴: «Что Вы хотите, там Родина, я не могу жить на чужбине».

Процесс роспуска продвигался споро. Тем более что американцы дали дивизии понять, что в ближайшие дни предстоит обратное перемещение за ту сторону демаркационной линии, что было равнозначно сдаче дивизии. Группы и группки единомышленников объединялись: одни, среди них командир разведывательного отряда, с намерением вооруженными пробиваться в леса, чтобы на свой страх и риск продолжать войну и лучше погибнуть с оружием в руках; другие с целью бежать, достичь немецкой территории и там предпринять попытку уйти в «подполье» или поодиночке податься в американский лагерь для военнопленных — действия без надежды, без цели, рожденные необходимостью момента.

Когда я прощался с Буняченко и Николаевым, сказал […], что хотелось бы, чтобы нам было суждено застать реабилитацию той идеи, за которую мы выступали, Николаев ответил: «Время спора между Советами и Западом придет, но — в этом мы должны отдавать себе отчет — до тех пор еще долгий путь. Должно пройти много лет. Вы, наверное, это еще увидите, Вы возвращаетесь к себе на родину и к своим близким. Но наш путь темен. Никто из нас не может сказать, что ему предстоит. Те немногие, кто нас понимает и знает наше положение, не имеют больше влияния, союзники не хотят нам помогать. Дай Бог, чтобы им не пришлось позже об этом пожалеть».

Буняченко и Николаев, как и большинство остальных, хотели бежать вместе. Что значило тогда: «Кто переживет, тот увидит!»

И вот теперь место судьбы дивизии заняла трагедия власовского солдата, который в одиночку и без поддержки стал игрушкой в руках сил и событий. Я никогда даже отдаленно не смог получить общее представление о том, скольким военнослужащим этой дивизии действительно удалось прорваться, и мне даже не хочется знать, какие ужасающие события здесь разыгрывались. Поскольку опасаюсь, что большая часть тех, кто попытался бежать, была настигнута и захвачена быстро приближавшимися советскими частями²⁵.