Россия: ключевая развилка и долгий путь несвободы

История прав человека в России самым непосредственным образом переплетена с историей страны. Представление, что проблемы коренятся в советском прошлом и только в нем — не более чем иллюзия. Общепринятая уютно-оправдательная теория об ордынском иге как причине всех бед на поверку оказывается мифом. А потому появляется настоятельная необходимость понять, когда, как и почему Россия (или еще Русь) пошла по тупиковой ветке развития, приведшей нас туда, где мы находимся.

До XV века Русь была рядовой европейской страной, пусть и немного своеобычной. Впрочем, говорить об особой схожести Англии, Франции, Италии и Скандинавии в X—XV вв. можно разве что по незнанию: они были не слишком похожи друг на друга, да и регионы внутри стран тоже сильно различались. И все же все они, включая Русь, представляли собой безусловное, очевидное единство христианской ойкумены.

Как и большинство европейских стран, Русь имела свой «каролингский период» — эпоху киевской империи Рюриковичей — и вместе со стремительным развитием феодализма в XII — начале XIII вв. вошла в свойственную ему эпоху феодальной раздробленности с ростом городов, появлением феодальных замков, внутренним освоением территории. Это типичный европейский путь, лишь немного наособицу ввиду необъятности пространств и отсутствия их четких пределов.

Утверждая, что Русь была европейской страной, я говорю даже не столько о том, что она шла тем же путем (идти можно и параллельно) — она была действительно органичной частью Европы. Нагляднее всего это видно на примерах. Чуть ли не каждый второй брак русских князей Рюриковичей в это время заключался с принцессами и герцогинями Европы, от Атлантики до Византии. То же и с русскими княжнами: Анна Ярославна, королева Франции, просто наиболее известный, но вполне рядовой случай.

Самые знаменитые храмы Северо-Востока — Покрова на Нерли, Дмитриевский и Успенский соборы во Владимире, Георгиевский собор в Юрьеве-Польском — были возведены разными артелями западноевропейских строителей, приглашавшихся на Русь и воплощавших здесь замыслы русских заказчиков, а по завершении работ возвращавшихся в Европу с новыми идеями. Именно так артель, впервые изваявшая на месте привычных фресок скульптуры ветхозаветных царей и христианских святых в наружной аркатуре Дмитриевского собора во Владимире (закончен в 1197 году), вернувшись в «милую Францию», почти сразу же повторила этот прием на западном фасаде парижского собора Нотр-Дам. Эта владимирская «по месту рождения» идея оказалась столь органична развивавшейся готике, что с этого момента галереи королей стали ее визитной карточкой. (рис.1 и 2)

Еще ярче европейское единство проявляется, когда мы вглядываемся в человеческие судьбы. Андрей Боголюбский, утвердившись во Владимире на Клязьме, выгнал своих младших сводных братьев вместе с их матерью-гречанкой из Руси. Поскольку гречанкой она была не простой, а византийской царевной, путь изгнанников пролег на берега Босфора. А дальше дороги разошлись. Всеволод объездил всю Западную Европу, вернулся на Русь, стал великим князем и основателем обширной династии (отсюда прозвище «Большое Гнездо»), он-то и пригласил мастеров строить Дмитриевский собор у себя на княжеском дворе во Владимире. А его родной брат Мстислав Юрьевич, женатый на новгородской боярышне, дочери посадника Петра Михалкинича, вместе с ней и ее младшим братом отправился дальше на юг и стал крестоносным князем Ашкелона в Святой земле. Его шурин вернулся в Новгород спустя два десятилетия, поселился в отчем доме (частная собственность была священна, и неважно, что наследник отлучился на каких-то 20 лет в дальние страны!) и стал тем, кого мы знаем как гениального иконописца Олисея Петровича Гречина (даром что ли «в греки» ездил!). Нам известны его потрясающие иконы, в том числе Спас Нерукотворный, он упоминается в множестве берестяных писем-грамот, найденных в ходе раскопок его усадьбы в Людином конце Великого Новгорода. «От попа Мины к Гречину. Будь здесь к Петрову дню с иконами» — это о его творчестве. (рис. 3, 4 и 5)

И в чувствах, в ощущениях Русь попадала в тон Европе, они дышали одним воздухом и жили одними мыслями. Потому импортная идея «королей-целителей» была подхвачена во Владимире Андреем Боголюбским, потому и Крестовые походы воспринимались на Руси как свои, как бой за общую веру. Повествуя о том, как страдали от болезней, жажды и нападений неверных христовы воины Фридриха Барбароссы, Ипатьевская летопись замечает: «Сии же Нѣмци яко моученици святии прольяша кровь свою за Христа <…>. Аще кто от них <…> убиени быша, и по трехъ дьнехъ телеса ихъ невидимо из гробъ ихъ ангеломъ господнимь взята бывахоутъ» — прямое признание святости.

Батыево нашествие в 1237—1240 гг. остановило Русь на взлете, отбросило назад почти в дофеодальную эпоху: многие города были сожжены и разрушены до основания, большая часть элиты (а тогда князья и бояре были в первую очередь воинами: на них и пришелся основной удар и основные потери) была физически уничтожена, множество ремесленников уведено в ордынское рабство, а на павшую Русь была наложена тяжелая дань-«выход». Тем более тяжелая, что платить ее приходилось серебром, которое Русь получала только за счет внешней торговли: в равнинной стране собственных месторождений как не было, так и до сих пор не отыскалось. Вынужденная стать ордынским вассалом, Русь приметно оторвалась от общеевропейского единства и «пропустила» эпоху готики и схоластики.

Но, оправившись за сто с небольшим лет, Русь в ее ставшим главным, срединным Владимирском обличии, вернулась все на тот же путь феодализма и с середины XIV века начала стремительно наверстывать отставание.

Здесь очень важно понять, как и куда вел этот путь. Все исследования последних десятилетий показали, что великие и удельные князья московского дома не одаривали своих бояр вотчинами «с барского плеча», а предоставляли им право собственными усилиями и на собственный кошт осваивать незаселенные пространства, которых было еще вдосталь, призывать туда людей, раскорчевывать леса под пашни, создавать слободы. Так усилиями бояр появлялась их неотъемлемая, ими созданная из ничего, а потому неотторжимая собственность.

Неслучайны статьи о «вольности боярской», которыми пестрят все без исключения княжеские договоры: если боярин уходил служить другому князю — даже противнику! — его (и им же созданная) ценность неоспоримо оставалась за ним. О весе и роли боярства говорят слова, вложенные митрополитом Киприаном в уста умиравшего Дмитрия Донского: «Вы же не нарекостеся у мене бояре, но князи земли моеи». И бояре отвечали взаимностью — ответственностью не только за свои вотчины, но и за все княжество. Наглядный пример: у Федора Свибло никогда не было дворов близ Свибловой башни Московского Кремля, но он принял на себя ее возведение в годину опасности, потому что ощущал свою сопричастность.

Развитые, богатые вотчины требовали рынков сбыта и продуктов ремесла — и стремительно развивались городские ремесленные посады (недавние раскопки в Можайске и Радонеже показали, как быстро и активно они росли) и торговые корпорации. Источники подтверждают, сколь уважительно княжеская власть относилась к этим сословиям, к их собственности и интересам. Да, на Руси не было написано собственной Carta Magna — Великой Хартии вольностей, но сумма всех правоустанавливавших положений междукняжеских договоров и завещаний рисует картину, трудноотличимую от великого английского текста, а княжеские съезды и боярские думы принципиально не отличались от палаты пэров. (рис.6)

А вот Великий Новгород и Ростов, имевшие колоссальные и богатейшие владения на Севере, но пошедшие по пути их «колониальной» эксплуатации и выкачивания ренты, все больше отставали в развитии и, в конце концов, безнадежно проиграли Москве: внутри никто не поддержал местную элиту, превращавшуюся в олигархию.

Наконец ожившая Русь снова начала воспринимать идейные импульсы: мы зачастую недооцениваем, как принесенный из Византии и глубоко освоенный исихазм породил сергиевскую традицию русского монашества и как монастырская колонизация освоила страну и души людей: нестяжательство Нила Сорского с его призывом «Обыщите внутрь сокровенная своя» есть прямое следствие исихастских идей и взгляда на мир. (рис.7)

Но в 1404 году старший сын и наследник Дмитрия Донского, великий князь Василий Дмитриевич, произвел то, что мы сегодня назвали бы «конституционным переворотом». Он радикально порвал с политикой, проводившейся его отцом и дедом.

Трудно достоверно сказать, что явилось тому причиной. Тут и очевидное соперничество с несравнимо более ярким младшим братом Юрием, и возникший конфликт интересов (братья были женаты на дочерях принципиальных противников: великих князей литовского Витовта и смоленского Юрия Святославича), и появление у Василия наследника, притом что по завещанию отца, Дмитрия Донского, власть должна была переходить дальше не от отца к сыну, а от Василия к его следующему брату.

Дмитрий Донской в своем завещании предельно (а если сказать точнее — запредельно) ограничил права старшего сына-наследника, явно выказав ему свое недоверие, и передал неслыханные прерогативы вдове Евдокии. Переворот, осуществленный Василием, формально касался именно завещания его знаменитого отца — своего рода Конституции тогдашней Руси — и менял порядок наследования великокняжеского стола в пользу сына Василия, но фактически оказался несопоставимо более принципиальным: Василий Дмитриевич отверг естественный, органичный европейский путь развития, развернув Русь в сторону «служебного строя». Теперь князь жаловал не правом создать собственность, а готовой собственностью — уже обжитыми, освоенными владениями, и жаловал исключительно за службу и на условиях продолжения службы. Это уже не собственность, а условное держание, по сути дела, поместье за службу, которое могло быть отобрано столь же легко, как и пожаловано.

Так же начали перестраиваться отношения с удельными князьями Северо-Восточной Руси: переходя на службу великому князю, они отдавали ему свои «природные» удельные владения и получали их обратно (зачастую даже с прибавкой), но уже на правах великокняжеской милости за службу, которая, согласно договору, немедленно утрачивалась, если удельный князь хотел службу покинуть. И вместе с «природными» правами князья и бояре теряли ответственность за свои земли — эти владения отныне были не их, а только по милости государя временно находились в их распоряжении.

Действия Василия встретили сопротивление не только Юрия, но и его матери Евдокии, митрополита Киприана и всей верхушки старомосковского боярства, верно служившего нескольким поколениям московских князей — и Василий отстранил от власти практически все старые московские боярские роды (они сумели вернуться наверх лишь при его сыне или даже внуке), все вотчины лидера боярской оппозиции Федора Свибло были конфискованы, а сам он, судя по всему, казнен. Весь состав боярской думы отныне и надолго состоял из представителей худородных семей, служебных князей и выходцев из Литвы, перешедших на московскую службу, то есть опять же из людей служивых, все благосостояние которых отныне зависело от пожалований и милости великого князя. Вроде бы вотчины оставались вотчинами, т. е. передаваемыми по наследству (от «отчины», «отцовского владения»), только вот собственностью — основой независимости — они уже переставали быть: наследники получали их на тех же непременных условиях службы.

Широко распространенные в обществе представления, что особенности русской истории явились следствием ордынского влияния — не более чем удобный самооправдательный миф: неоткуда было в полукочевой Орде взяться образцам поместной служебной системы; свое это изобретение, доморощенное.

В Новое время такой переворот вряд ли был бы возможен: он затрагивал интересы практически всей элиты общества, и решившийся на него правитель вряд ли удержался бы у власти. Но мы имеем дело со Средними веками, когда богоданность власти законного князя не подлежала сомнению и обсуждению (недаром Дмитрий Донской не решился передать власть, например, второму сыну Юрию, которого очевидно считал своим подлинным наследником, в обход старшего Василия: никто бы с таким нарушением Божьего закона не согласился).

Разумеется, перемены не совершились мгновенно. Потребовалось еще полвека открытого противостояния Василия I и Василия II Темного Юрию и его сыновьям, завершившегося двадцатипятилетней гражданской войной. Но столетие спустя, к моменту кончины внука Василия Дмитриевича Ивана III, Русь уже мало чем напоминала Европу: это было государство поместья и условного владения вместо собственности, жалования и государевой милости вместо чести, службы вместо развития, вертикали власти и единообразия вместо сложности и взаимных договоренностей. Это была страна, в которой такое положение дел представлялось естественным, единственно возможным для всех: и для власти, и для подданных. Если во времена даже Василия I любой самый мелкий удельный князь почитался «братом молодшим» великому князю и все отношения исходили из этого, пусть и сильно неравноправного, «братства», то столетие спустя мы видим ранее абсолютно невозможное: «холоп твой боярин князь Ивашко Ростовский тебе, государь, челом бьет».

Я так подробно остановился на событиях рубежа XIV — XV вв., потому что именно здесь Русь свернула с европейского пути, ведшего от феодализма к Новому времени, и покатилась по колее, с неизбежностью ведшей к крепостному праву, выродившемуся в XVIII веке в откровенное рабство, к ужасам опричнины и Смутного времени, к оскудению личной инициативы и духовной жизни — отсутствие свободы, напрямую связанной как с возможностью выбора, так и с ответственностью (responsibility) за собственные действия, никогда не способствует расцвету. Именно тогда был задан тот тренд long duree (большой длины), который мы не можем преодолеть и сегодня.

Разумеется, гениальные творцы рождаются в любые времена: Андрей Рублев, митрополит Киприан, протопоп Аввакум появились не столько благодаря, сколько вопреки. Их творения чаще всего ждала судьба почитания и непрочтения. «Троица» Андрея Рублева очень быстро была признана иконописным каноном — и ни одной реплики, которая бы не формально следовала образцу, а отражала глубину заложенных в ней идей! (рис.8) Произведения Киприана переписывались, использовались как образцы для новых сочинений — только вот ни привнесенный в них стихотворный строй, ни богатейшая и отважная игра богословскими образами и идеями не были поняты; неосознанные, неотрефлексированные, они опускались при переписках и переработках.

Свобода не бывает внешней или частичной — или она есть, или ее нет. Русское общество, лишенное ее оснований, а затем и представлений о ней, закосневало в традиции («так от роду повелось») и преставало не только генерировать новые идеи, но и воспринимать их извне. Оно отражало лишь их внешнюю, поверхностную сторону, не проникаясь сущностными смыслами — Европа за это время проделала огромный путь, не прожитый Россией.

В конце XVII столетия Россия увидела барокко. И откликнулась на него — но как! В Европе барокко было реакцией на избыточный рационализм Ренессанса, оно обернулось к Бонавентуре, Мейстеру Экхарту и мистицизму от Аристотеля и Аквината. Вся европейская барочная архитектура и живопись были отважной, отчаянной попыткой создать невозможное, изобразить нематериальное материальными средствами (отсюда и невероятная, «противоестественная» архитектура, и живопись, разрушавшая конструктивность форм). Россия восприняла формальные признаки: колонки, наличники, фронтоны нарышкинских, голицынских, строгановских храмов предпетровского времени ничуть не бледнее их западных прототипов — только вот «надеты» они на упрямо традиционные кубы храмов, а живопись лишь подчеркивает, а не разрывает поверхности стен и сводов. (рис.9, 10, 11, 12, 13)

Принято считать, что русская культура после реформ Петра I раскололась на европейскую культуру элиты и низовую, народную культуру, и они долгое время не имели точек соприкосновения. Так ли это? Боюсь, это еще один миф. «Снизу» мы видим традиционные деревенские избы и сельские рубленные храмы с барочными наличниками и классическими порталами, а «сверху»…

Думаю, никто не усомнится в свободолюбии Пушкина: «Пока свободою горим…», «Темницы рухнут — и свобода вас примет радостно у входа...» Только вот сам факт наличия у него даже уже не крепостных, а самых натуральных рабов (с того момента, как крестьян стало возможно продавать без земли) не вызывал недоуменной оторопи — иную жизнь и помыслить было невозможно. Вся европейская культура, весь ее блеск (а в случае Пушкина — еще какой блеск!) не затрагивали сущностных пластов человеческой жизни и видения мира.

Да и сами петровские реформы осуществлялись так, что вели куда угодно, только не к усложнению и развитию общества, его экономических и социальных структур, и оставались в рамках прежней колеи простых решений сверху. Петр закладывает Петровские заводы (будущий Петрозаводск) в регионе, никогда не знавшем крепостного права, там, где собственность и свободный наемный труд оставляли шанс на прорыв в европейское будущее — и «прикрепляет», делает крепостными крестьян близлежащих волостей, обязывая их заводской повинностью. А еще полвека спустя там же, на Севере, опять же сверху вводится принудительное вервление — ежегодный передел земель. Чем бы он ни обосновывался, частная собственность, а с ней и ответственность за свою землю с вервлением канули в Лету: кто станет заботиться о земле, которая завтра будет не твоей? Не стану упоминать о переписке Екатерины II с Дидро: корреспонденты понимали слова друг друга, но не воспринимали пропасти, лежавшей за внешним пониманием. (рис.14)

Россия при внешнем блеске Империи все больше и безнадежнее отставала от Европы, пока Крымская война не обнажила отставание во всей полноте. И далеко не самый решительный и жесткий Александр II попытался, обратившись к обществу, провести уже давно перезревшие реформы — но снова вынужденно сверху. И почти сразу свобода, пожалованная, свалившаяся как снег на голову, обернулась «вольной волюшкой», столь пронзительно проявленной в вердикте присяжных по делу Веры Засулич: оторванная от ответственности, свобода оказалась «несвободой наоборот», «праздником непослушания».

И все же, несмотря на всю дарованность сверху, на всю неполноту, незавершенность реформ, Россия двинулась в современность, на ходу пытаясь переварить и осмыслить свой опыт несвободы. Русская культура второй половины XIX — начала XX вв. — прекрасное зеркало достижений и провалов на этом пути.

Не хватило времени: еще бы одно поколение — и уже так просто повернуть вспять было бы невозможно. Не хватило решимости: «заморозка» и откаты царствования Александра III и Николая II дали себя знать. Конечно, о заполошных, совершенно безответственных Думах слова доброго не скажешь, но параллельно с ними рождалось земство — и не успело стать надежной основой. Плюс к тому догоняющая, а потому излишне быстрая урбанизация, выбрасывавшая еще патриархальных, не привыкших к самостоятельной жизни крестьян в чуждую им городскую среду — процесс всегда болезненный, а в ускоренном варианте — болезненный вдвойне.

В итоге к началу Первой мировой войны Россия оказалась подвешенной не столько в экономическом или военном отношении, сколько в ментальном — на еще не пройденном распутье, когда любое внешнее усилие может столкнуть обратно. Мировая война, невероятная по тяжести и жестокости, сильно надломившая куда более развитые и устоявшиеся государства, для России стала неподъемной.

Большевики обманули страну, соблазнив ее химерами равенства и братства, но надо признать, что очень многие (если не большинство) оказались готовы отдать обузу личной ответственности и принять попечительство власти в обмен на свободу. И ведь нельзя сказать, что у граждан не было никаких прав, они были, но ровно те, которые даровало, пожаловало государство, которые были для него безопасны и которыми оно само распоряжалось.

Это ключевой момент: власть в Советской России готова была обеспечить некоторые права (на образование, здравоохранение, жилье, на принудительный труд), но только не те, которые были сопряжены с ответственностью граждан. Все тот же тренд long duree — «пожалование» вместо свободы. Наверное, апофеозом «декоративного права» была сталинская Конституция 1936 года, самая «либеральная и демократичная» из всех, что бывали в России (даже пресловутой шестой статьи в ней не было), но никак не повлиявшая на Большой террор, депортацию народов, ГУЛАГ, Новочеркасск, интервенции в Венгрию и Чехословакию и репрессии против диссидентского движения.

По мере того как вскрывался обман, большевикам пришлось переламывать уже наметившийся тренд на частную собственность, гражданские права и ответственность (Антоновщина — не единственный, но очень яркий тому пример), а потому первое, что они сделали — принудительно упростили социальные структуры, монополизировали средства производства и систему распределения и лишили граждан прав и ответственности. Такая практика привела сразу к трем катастрофическим следствиям:

1) атомизации общества и ликвидации горизонтальных связей, умения договариваться и находить компромиссы, к искоренению солидарности и эмпатии, крайней индивидуализации;

2) коллективизации общества на принципах окопного братства, объединенного не волей, а внешними обстоятельствами, перекладывание ответственности на внешнюю силу;

3) двоемыслию на всех уровнях — от элиты («каждый по отдельности против, а все вместе за») до простых граждан («тащи с завода каждый гвоздь — ты здесь хозяин, а не гость»).

После 70 лет правления коммунистов у советских людей не соединялись понятия «свобода» и «ответственность», причем последняя не только не представляла собой ценности, но и, напротив, воспринималась как обуза.

Очень многих все устраивало за одним исключением — есть было нечего. В этот момент и случился развал Союза, который подтолкнула очень узкая группа элиты, стремившаяся к западным (как нам всем тогда казалось) ценностям. Как только рассыпались скреплявшие систему обручи страха и принуждения, выяснилось, что ни общества, ни граждан не существует: каждый оказался сам по себе, а договариваться, объединяться, проявлять солидарность никто не умел и не хотел — это привилегия свободы. В новую систему ценностей права входили, а ответственность (в том числе и за поддержание и отстаивание прав) — нет. И свобода была вновь отдана вместе с правами.

Принятые четверть века назад современные институты и правила, вступив в противоречие со сложившейся веками архаичной патерналистской ментальностью, приобретают декоративный характер, по существу отторгаемые как элитой, так и большинством общества. Это отторжение охватывает все стороны жизни (отношение к собственности, частной инициативе, индивидуальной свободе, творчеству и т. д.), уничтожая основы для общего для всех Права и, в частности, для соблюдения прав человека. «Договориться» — норма, следовать закону — исключение.

В течение последних семи лет даже формальное поле прав человека в России, и без того ограниченное целенаправленно-избирательным применением писаных законов, непрерывно сокращается. Принятые за эти годы поправки в основные кодексы все больше разрушают основы права, включая даже такие, казалось бы, незыблемые как non bis in idem. При этом все больший вес приобретают неписаные практики, направленные на ограничения прав человека — не только политических или в сфере свободы совести, но и экономических. Суды трактуют материальное право столь вольно, что никакие текстуальные ограничения не спасают. Наконец, отсутствие источников конкуренции с государственной властью превратило значительную часть прав в мертвые статьи законов, добиться исполнения которых оказывается невозможно.

Сегодняшняя ситуация несопоставимо хуже того, что было 10-15 лет назад. Более того, по многим параметрам она хуже позднесоветской и стремительно продолжает ухудшаться, постепенно превращая Россию в архаичное фашистское государство.

Жестко говоря, в начале 1990-х мы не заплатили достаточную цену за наше соглашательство и молчание в предыдущие 70 лет советской диктатуры. За наше нежелание и неготовность посмотреть в зеркало, осмыслить нашу историю на длинном шестисотлетнем перегоне. За попытки придумать отговорки и оправдания и сыскать виноватых — лишь бы не признать собственной вины. И пока не заплатим, пока не увидим историю и свою жизнь без прикрас, не покаемся, пока шок не заставит полностью пересмотреть ментальность, сделать права человека «обычным правом», т. е. правом обычая, пока не «обыщем сокровенная своя» (возвращаемся к Нилу Сорскому), как это пришлось сделать немцам после Второй мировой войны — никакие перестройки, реформы и перемены не будут устойчивы: мы снова рискуем скатиться все в тот же желобок.

Время этого неизбежного шока не за горами, и процесс будет весьма болезненным — слишком долго мы от него уклонялись. Только вот в стране, где права человека, его личная свобода и ответственность станут естественны, как воздух, боюсь, будут жить уже, говоря словами Сергея Плотова, «может — внуки, едва ли — дети, о себе уже речи нет».

Иллюстрации:

Аркатурный пояс Дмитриевского собора во Владимире (1191—1197) с фигурами ветхозаветных царей и святых.

Галерея королей собора Нотр-Дам-де-Пари (сразу после 1200) с фигурами ветхозаветных царей.

Икона Спас Нерукотворный. Олисей Гречин. Конец XII в.

Усадьба Олисея Гречина в Новгороде (по материалам раскопок).

Берестяная грамота — письмо от попа Мины Олисею Гречину.

Митрополит Киприан (икона).

Нил Сорский (икона).

Икона Троица Ветхозаветная. Андрей Рублев. Ок. 1411.

Церковь Сан-Карло алле Куатро Фонтане в Риме. Интерьер.

Плафон барочного костела.

Декор Введенского собора в Соль-Вычегодске (конец XVII в.).

Введенский собор в Соль-Вычегодске.

Росписи церкви св. Троицы в Никитниках. Москва. Конец XVII в.

Дом Елизарова. Музей деревянного зодчества в Кижах.