Это музей федерального значения, располагается он в двух местах: в Переделкине и на Арбате. В начале года на Арбате прошла конференция «Непрочитанный Окуджава», посвященная его памяти, в которой участвовали наряду с отечественными специалистами по его творчеству представители других стран: Германии, Финляндии, Индии, Китая. Журнал «Русское слово» публикует подготовленный к этой конференции доклад Виктора Есипова о взаимосвязях Булата Окуджавы с Василием Аксеновым.

 

 

Булат Окуджава и Василий Аксенов

По материалам американского архива В. Аксенова

Булат Окуджава (1924—1997) и Василий Аксенов (1932—2009) — две ярких звезды в литературном поколении шестидесятников. Их имена связались для меня благодаря работе над американским архивом Василия Аксенова, разбирать который выпало на мою долю в 2010 году. Работу эту нельзя считать законченной и сегодня, хотя мне и удалось издать уже четыре книги по материалам архива.

В нем сохранилось несколько текстов Окуджавы, адресованных Аксенову; аксеновских произведений, связанных с Окуджавой, существенно больше. Эти тексты и объединили для меня их имена.

Да и в их судьбах есть одно очень значимое совпадение, несмотря на восьмилетнюю разницу в возрасте — их родители были репрессированы сталинским режимом. Отец Окуджавы, Шалва Степанович, занимавший разного рода руководящие партийные должности, в частности секретаря горкома партии в Тифлисе (столице Грузинской ССР), был расстрелян в 1937 году. Отец Аксенова, Павел Васильевич, также был на руководящей партийной работе: к моменту ареста в 1937 году он являлся председателем горисполкома Казани (столицы Татарской АССР). К счастью, он уцелел, но был осужден на 10 лет лагерей и ссылку. Их жены, матери наших героев, отбыли сроки в лагерях и ссылках. Думаю, эта схожесть судеб рождала чувство особого доверия между Булатом и Василием. Было, правда, и важное различие в их биографиях: Окуджава, как старший по возрасту, прошел войну.

Первый текст Окуджавы, адресованный Аксенову, является ответом на анкету, созданную Аксеновым в 1975 году во время пребывания в Калифорнийском университете США в качестве приглашенного профессора русской литературы. Текст анкетных вопросов удалось восстановить по ответам аксеновских корреспондентов, которыми, кроме Булата Окуджавы, были Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Анатолий Гладилин, Фазиль Искандер, Валентин Катаев.

Окуджава в своем ответе попытался на примере недавно написанного собственного романа «Бедный Авросимов» рассказать, как возникает замысел и как протекает творческий процесс у него лично:

 

Чтобы избавиться от этого наваждения, взялся я однажды описывать жизнь Павла Пестеля. Почитал о нем всякие документы, испортил себе настроение: не по душе он мне пришелся. И вдруг в протоколе наткнулся на фразу: «НИКАМУ НИЧЕВО НИТАКОВАГО НИ ГАВАРИЛ…». Безвестный писарь написал, а я читаю. И тут сразу возникли, как Вы говорите, и «контуры героя», и «интонация», и «замысел» вспыхнул. Побежало перо. Пробирочка клокочет. Что-то в ней перемешивается в непредугадываемых пропорциях. Страница за страницей (бумага финская). Закончил. Господи, да это ж опять я!

 

Сохранились и два письма Булата Окуджавы к Василию Аксенову: одно от осени 1982-го, второе — от весны 1983 года. Почтовая переписка с эмигрантом, находившимся с 1980 года в США, была невозможна. Письма в Америку и обратно передавались с оказией через корреспондентов западных газет и через культурного атташе США в московском посольстве Пика Литтела и его жену Би Гей.

Приведу небольшой отрывок из второго письма:

 

Недавно праздновали полвека Борису Мессереру. В ВТО. 150 человек. Сумасшедший дом. Фазиль, Биргер, Попов, Инна Л., Семен Изр., Гриша Горин. В общем, все те же. У Фазиля сын — Сандро! Ничего себе?

У нас дома вот уже полгода ремонт. Что-то на нас протекло. Это очень интересное мероприятие, если ты не забыл, как это у нас делается.

 

Рассмотрение аксеновских текстов, связанных с Окуджавой, начнем с рассказа «Одно сплошное Карузо». Во-первых, он посвящен Окуджаве, во-вторых, Окуджава вместе с автором появляется в его финале:

 

Мы оглянулись: прямо за нами стоял долговязый отрок с длинной шевелюрой, с редкозубой хитровато-придурковатой оптимистической улыбкой. Он подмигнул нам и дружелюбно попросил:

— Але, мужики, гляньте-ка в прейскурант — есть ли у них Карузо?

В прейскуранте значилось:

Напиток «КАРУЗО»

Шампанского сладкого 80 гр. Водки особой — 15 гр.

Ликера облепихового — 40 гр.

Цена — 99 коп.

— Да, молодой человек,— сказал Булат,— Карузо здесь имеется…

 

Следует отметить, что и у Булата Окуджавы есть рассказ, написанный существенно позднее, в 1995 году, где действующим лицом является Василий Аксенов: «Фотография немолодого авантюриста (быль)». Но его, конечно, нет в американском архиве Аксенова.

Следующий текст Аксенова об Окуджаве, «Воспоминание под гитару», появился через 17 лет, уже во время перестройки, когда Булат Окуджава побывал в США, где выступил, в частности, в Смитсоновском институте. В библиотеке института, по утверждению Аксенова, имелась книга с памятной фотографией, снятой на борту теплохода «Грузия», стоявшего в 1969 году в порту Ялты:

 

…смешанная группа писателей и моряков — капитан Анатолий Гарагуля, старпом Анатолий Торский, поэт Константин Ваншенкин, его жена прозаик Инна Гофф, летчик-испытатель Марк Галай, автор романа «Дети Арбата» Анатолий Рыбаков (роман уже в то время был написан и прочитан друзьями автора) и мы с Булатом, мне тридцать шесть, ему сорок четыре, стоим обнявшись, его лицо повернуто в профиль, во всем облике что-то лермонтовское.

И, конечно, Окуджава…

 

…встал, поставил ногу на табуретку, укрепил на колене гитару, зарокотал и запел:

Моцарт на старенькой скрипке играет,

Моцарт играет, а скрипка поет.

Моцарт отечества не выбирает —

просто играет всю жизнь напролет.

Ах, ничего, что всегда, как известно,

наша судьба — то гульба, то пальба...

Не оставляйте стараний, маэстро,

не убирайте ладоней со лба…

 

Эта песня, по воспоминаниям Аксенова, была написана и впервые исполнена Окуджавой летом 1969 года. Об этом времени и о Ялте вспомнил Аксенов и в 1999 году:

 

Ровно тридцать лет назад в этот день я стоял на террасе Ялтинского «дома творчества», когда снизу донеслись голоса новоприбывших. Легкими шагами поднялись Рыбаков и Окуджава. «Васька, ты представляешь, мне сегодня исполнилось сорок пять, — сказал Булат. — Нет, ты представляешь, сорок пять!»

Крымское солнце и белая терраса ослепили новоприбывших, но они не закрывались ни кепками, ни ладошками. Самый старший из нас, Толя, возбужденно говорил о только что написанном романе «Дети Арбата». Булат при всей его сдержанности тоже был, похоже, слегка опьянен своей «старостью» и уходящим глубоко вниз, к морю, склоном горы. Что касается меня, то я только что начал писать «Ожог» и был уверен, что до меня никто еще не начинал такой книги.

На террасу поднялась Белла и произнесла медовым голоском: «Булатик, ты знаешь, к твоему дню рождения тут появились обезнадеживающие новости. Оказывается, предыдущее поколение писателей закопало поблизости несколько бутылок шампанского. Вечером мы попробуем их найти».

После ужина, под луной, в литфондовском саду на склоне мы приступили к поискам. Вскоре полдюжины «Новосветского» было извлечено на серебристый свет Божий из разных аллеек. «В честь такой находки, — сказал Булат, — я сейчас спою совсем новую песню». И запел: «Моцарт на старенькой скрипке играет, Моцарт играет, а скрипка поет».

После этих не забываемых и, кажется, не пролетевших, а задержавшихся мгновений, все четыре последующих ялтинских недели прошли под знаком этой песни:

Ах, ничего, что всегда, как известно,

Наша судьба — то гульба, то пальба.

Не оставляйте стараний, маэстро,

Не убирайте ладони со лба.

И дальше под знаком этой песни прошли уже тридцать лет. Незабвенный Булат, незабываемый век. И после нас эту песню споют новые поэты, когда откопают в саду шампанское, закопанное предыдущим поколением.

 

Сохранился в архиве Аксенова и текст, написанный им на смерть друга в 1997 году «Господи, прими Булата». Поминая Булата Окуджаву, Аксенов выразил уверенность в том, что его друг и единомышленник принадлежит к тому незначительному меньшинству людей, свет от которых и после смерти продолжает освещать жизнь будущих поколений:

 

К этому числу относится Булат, потому что несколько десятилетий одного века из истории человечества его присутствие смягчало климат свирепо холодной страны, странной печалью напоминало необузданным мужикам с их водками и драчками о чем-то ангельском, безукоризненным джентльменством ободряло усталых женщин.

Никакими модами, течениями и направлениями не объяснить и не опровергнуть его дара.

 

А заключил Аксенов свой некролог очень искренним признанием и, конечно, обращением ко Всевышнему:

 

Не виделись девять лет.
— А ты, Булат, стал лучше петь с годами.
— Да, Васька, знаешь, со старостью прибавляю в вокале.

И так вот всегда, как у нас положено, с легкой усмешкой, никогда до конца не всерьез, как будто все мы персонажи не жизни, а анекдота, а основной смысл всегда в скобках, и там уже не процарапаешь ничего, ни впотьмах, ни при свете дня. Но наступает день, когда скобки раскрываются.

Господи, просвети, где разместимся с друзьями в сонме далеких душ? Все эти комбинации, именуемые поколениями, правда ли не случайность? Господи милостивый, единый в трех образах Отца, Сына и Святого Духа, вспомни о малых своих посреди материализма! Не дай предстать, Милосерд, перед твоим отсутствием! Господи, прими Булата.

 

В 2006 году Аксенов пишет предисловие для книги Окуджавы «Упраздненный театр», удостоенной в 1994 году Букеровской премии за лучший русский роман года, где вновь признается в близости их судеб.

 

И вот я читаю книгу его детства — «Упраздненный театр». Снова испытываю ощущение чрезвычайной близости к моей собственной судьбе. Восьмилетняя разница в возрасте не дала мне возможности до поворотного 1937 года ощутить себя на его манер «юным большевиком», борцом за «светлые идеалы», преисполниться ненависти к «врагам социализма», однако по многим другим признакам близость была исключительной.

 

Василий Аксенов вспоминает Булата Окуджаву и в последнем своем завершенном произведении, романе о поколении шестидесятников «Таинственная страсть» (2007). Авторское предисловие к роману называется «Булат и Арбат», тем самым Окуджава, являющийся легко узнаваемым прототипом аксеновского персонажа Кукуша Октавы, предстает перед читателем как символ всего поколения. Имя Кукуш, конечно, почерпнуто Аксеновым из «Упраздненного театра». В романе есть отдельная глава «1968, ноябрь, Карузо», посвященная Окуджаве, в которой автор воспроизводит в художественной форме обстоятельства их совместного пребывании в Ростове-на-Дону в 1968 году.

 

 

 

Булат Окуджава

 

* * *

М. Хуциеву

Мы приедем туда, приедем,

проедем — зови не зови —

вот по этим каменистым,

по этим

осыпающимся дорогам любви.

 

Там мальчики гуляют, фасоня,

по августу, плавают в нем,

и пахнет песнями и фасолью,

красной солью и красным вином.

 

Перед чинарою голубою

поет Тинатин в окне,

и моя юность с моей любовью

перемешиваются во мне.

 

...Худосочные дети с Арбата,

вот мы едем, представь себе,

а арба под нами горбата,

и трава у вола на губе.

 

Мимо нас мелькают автобусы,

перегаром в лицо дыша...

Мы наездились, мы не торопимся,

мы хотим хоть раз не спеша.

 

После стольких лет перед бездною,

раскачавшись, как на волнах,

вдруг предстанет, как неизбежное,

путешествие на волах.

 

И по синим горам, пусть не плавное,

будет длиться через мир и войну

путешествие наше самое главное

в ту неведомую страну.

 

И потом без лишнего слова,

дней последних не торопя,

мы откроем нашу родину снова,

но уже для самих себя.

1963

 

 

* * *

 

Мгновенно слово. Короток век.

Где ж умещается человек?

Как, и когда, и в какой глуши

распускаются розы его души?

Как умудряется он успеть

свое промолчать и свое пропеть,

по планете просеменить,

гнев на милость переменить?

Как умудряется он, чудак,

на ярмарке

поцелуев и драк,

в славословии и пальбе

выбрать только любовь себе?

Осколок выплеснет его кровь:

«Вот тебе за твою любовь!»

Пощечины перепадут в раю:

«Вот тебе за любовь твою!»

И все ж умудряется он, чудак,

на ярмарке

поцелуев и драк,

в славословии

и гульбе

выбрать только любовь себе!

1964

 

 

Весна

 

Небо синее, как на картинке.

Утро майское. Солнце. Покой.

Улыбается жук на тростинке,

словно он именинник какой.

 

Все устали от долгой метели,

раздражительны все потому...

Что бы там о зиме вы ни пели,

но длиннее она ни к чему.

 

Снег такой, что не сыщешь друг друга;

ночь бездонная, словно тюрьма;

все живое засыпала вьюга,

а зачем — позабыла сама.

 

Всяк, заблудший во льдах ее синих,

поневоле и слеп, и безуст...

Нет, увольте от сложностей зимних,

от капризов ее и безумств.

 

Слава богу, что кущи и рощи

наполняются звоном опять.

Пусть весна легковесней и проще,

да ведь надо же чем-то дышать!

 

Наслаждается маем природа,

зверь в лесах и звезда в небесах;

и из самого сердца народа

вырывается долгое «ах!».

1974

 

 

* * *

 

То падая, то снова нарастая,

как маленький кораблик на волне,

густую грусть шарманка городская

из глубины двора дарила мне.

 

И вот, уже от слез на волосок,

я слышал вдруг, как раздавался четкий

свихнувшейся какой-то нотки

веселый и счастливый голосок.

 

 

Пускай охватывает нас смятеньем

несоответствие мехов тугих,

но перед наводнением смертельным

все хочет жить.

И нету прав других.

 

Все ухищрения и все уловки

не дали ничего взамен любви...

...Сто раз я нажимал курок винтовки,

а вылетали только соловьи.

1964

 

 

Фотографии друзей

 

Деньги тратятся и рвутся,

забываются слова,

приминается трава,

только лица остаются

и знакомые глаза...

Плачут ли они, смеются —

не слышны их голоса.

 

Льются с этих фотографий

океаны биографий,

жизнь в которых вся, до дна

с нашей переплетена.

 

И не муки и не слезы

остаются на виду,

и не зависть и беду

выражают эти позы,

не случайный интерес

и не сожаленья снова...

 

Свет — и ничего другого,

век — и никаких чудес.

 

Мы живых их обнимаем,

любим их и пьем за них...

 

...только жаль, что понимаем

с опозданием на миг!

1964

 

 

Арбатский дворик

 

...А годы проходят, как песни.

Иначе на мир я гляжу.

Во дворике этом мне тесно,

и я из него ухожу.

 

Ни почестей и ни богатства

для дальних дорог не прошу,

но маленький дворик арбатский

с собой уношу, уношу.

 

В мешке вещевом и заплечном

лежит в уголке

небольшой,

не слывший, как я, безупречным

тот двор с человечьей душой.

 

Сильнее я с ним и добрее.

Что нужно еще?

Ничего.

Я руки озябшие грею

о теплые камни его.

1959

 

 

Главная песенка

 

Наверное, самую лучшую

на этой земной стороне

хожу я и песенку слушаю —

она шевельнулась во мне.

 

Она еще очень неспетая.

Она зелена как трава.

Но чудится музыка светлая,

и строго ложатся слова.

 

Сквозь время, что мною не пройдено,

сквозь смех наш короткий и плач

я слышу: выводит мелодию

какой-то грядущий трубач.

 

Легко, необычно и весело

кружит над скрещеньем дорог

та самая главная песенка,

которую спеть я не смог.

1962

 

 

* * *

 

Летняя бабочка вдруг закружилась над лампой полночной:

каждому хочется ввысь вознестись над фортуной непрочной.

Летняя бабочка вдруг пожелала ожить в декабре,

не разглагольствуя, не помышляя о Зле и Добре.

 

Может быть, это не бабочка вовсе, а ангел небесный

кружит по комнате тесной с надеждой чудесной:

разве случайно его пребывание в нашей глуши,

если мне видятся в нем очертания вашей души?

 

Этой порой в Салослове — стужа, и снег, и метели.

Я к вам в письме пошутил, что, быть может, мы зря не взлетели:

нам, одуревшим от всяких утрат и от всяких торжеств,

самое время использовать опыт крылатых существ.

 

Нас, тонконогих, и нас, длинношеих, нелепых, очкастых,

терпят еще и возносят еще при свиданьях нечастых.

Не потому ли, что нам удалось заработать горбом

точные знания о расстоянье меж Злом и Добром?

 

И оттого нам теперь ни к чему вычисления эти.

Будем надеяться снова увидеться в будущем лете:

будто лишь там наша жизнь так загадочно не убывает...

Впрочем, вот ангел над лампой летает... Чего не бывает?

1980