Я родилась не в Украине, но помню очень хорошо все картинки, с ней связанные, которые сложились в детском мозгу и составили что-то вроде фильма: эти отрывки имеют движение, звуковое сопровождение, вызывают обонятельные и осязательные ощущения.

Первое, что приходит в голову, — темнота, и я вижу только свои ноги, обутые в туфли с перепоночкой, и стараюсь двигать ими, как от меня требуют родители. Я не падаю, хотя мне непреодолимо хочется спать, меня держит рука 26-летней мамы, а с другой стороны, чуть выше, — 36-летнего папы. Я вне опасности, но мне надо двигать ногами. Идет первый час ночи. Мы в Киеве, и до поезда еще надо шагать по темным улицам, которые я уже не в состоянии замечать. Я обвисаю на руках родителей, а меня уговаривают: ну хоть до следующего угла. «Хорошо, — думаю я, — до следующего угла, но больше ни шагу».

На углу большие круглые часы — видимо, мы недалеко от вокзала. Я дохожу до часов и говорю, чтобы меня сдали на вокзале в комнату матери и ребенка. О ней я слышала, но никогда не бывала, и мне очень любопытно, хоть и хочется спать. Родители наконец сдаются. Мы идем на вокзал, где шумно, потом попадаем в гулкие коридоры, где никого нет. Доходим до дверей, у которых почти в темноте, с маленькой лампой над столом сидит женщина в очках, она что-то записывает. Мы входим в двери, помещение очень большое, потолки высоченные. Зал освещен несколькими ночниками. Мама еще пытается меня уговорить не оставаться, но я почти сплю. В этом зале всего двое: ребенок в кровати и женщина рядом, она что-то тихо говорит. Мы идем в противоположный угол. У меня нет пижамы, ничего. Я снимаю туфли и носки и ложусь на белые накрахмаленные подушки, забираюсь под одеяло. Больше ничего не помню.

Это воспоминание всегда возникает первым, в действительности же это конец нашего пребывания в Киеве в 1957 году. До этого было другое.

Мы живем в гостинице (это было чудо: гостиниц не хватало и командировочным), у меня своя детская кроватка. Я заболела от избытка впечатлений, такое со мной случалось и позднее, даже почти во взрослом возрасте. На этот раз я больна, потому что накануне уговорила родителей взять меня в киевскую Лавру. Там меня сначала еле оторвали от мозаики, изображающей Деву Марию, а потом повели в катакомбы, где я, видимо, немного простудилась. И вот теперь я в гостинице, и мне уже очень хорошо: скоро с работы придет папа, и я знаю, что он мне что-нибудь замечательное принесет. Действительно, он приходит и приносит немецкую книжку о поделках из бумаги, а еще цветную бумагу, нитки, бусины, клей, карандаши и ножницы. Мы начинаем клеить какие-то висюльки, напоминающие китайские фонарики. Это настоящее наслаждение. Я очень рада, что заболела. Хотелось бы продержаться до завтра, и у меня действительно покалывает в горле. Меня заставляют пить гоголь-моголь. Он состоит из сырого яйца, сахара или меда, сливок и нескольких капель то ли коньяка, то ли рома. Я пью. К несчастью, напиток ставит меня на ноги, и хотя мастерская на следующий день все же состоялась, но все идет слишком быстрым темпом. А потом надо уезжать, и взять поделки с собой нельзя: сомнутся в чемодане. Хорошо, что хоть книжку можно забрать. Однако и книжки нет со мной сегодня, и я даже не знаю, кому ее втайне от меня отдали родители («ты же уже большая…»).

А потом было следующее лето, и поездка была долгой и счастливой. Папа снимал фильм о лесах, и мы останавливались в маленьких городишках, в станицах, и везде все было яркое, цветное и объемное. Вот мы в городе Станислав, где, несмотря ни на что, еще чувствуется и польский дух. Пару дней мы живем на квартире двух сестер. Сестры мне кажутся столетними. Они обе худые, и это удивляет, ведь я уже заметила, что пожилые люди часто набирают вес. У них три комнатки, в каждой распятие. Со мной они говорят по-польски, что меня совершенно не смущает. Не смущает и украинский, я уже знаю, что такое перукарня (что это не пекарня), что такое одяг и пошта, и я воспринимаю жизнь так: есть множество замечательных интересных людей, говорят они по-разному, но это неважно, ведь все понятно. Сестры достают коробку с открытками, они мне очень нравятся. Открытки вытащены потому, что я наотрез отказалась от лакомства — кусочка сахара из супницы. Супница стоит на окне, она закрыта треснувшей крышкой, и в ней много сахарных кусочков, разных. А вот картинки мне нравятся. Наконец я получаю в подарок изображение девочки и собаки. Они молятся вместе, опираясь о кровать. Я абсолютно счастлива. Открытка замусоленная, адрес написан фиолетовыми чернилами, но я ее люблю безмерно, люблю и сестер, меня осчастлививших. До сих пор картинка лежит у меня в ящике, среди сотен других из коллекции.

Из города Станислав мы должны почему-то ехать в деревню Рахны Лесовые. Там мы будем жить с мамой и бабушкой, а папа будет приезжать к нам на выходные.

Хозяйку, которая нас пустила жить в отдельный домик, зовут Мария. Она большая, полная, у нее двое детей, девочки. Та, что постарше, учится в техникуме в городе, а младшая должна поступить осенью в первый класс. Старшая была отличницей, поэтому и младшая Галя полна решимости отличиться также. Она учит наизусть учебники вперед, читать она уже умеет. Я тоже, но буквы в ее книжке чуть отличаются от тех, что знаю я. Галя ходит по саду кругами и повторяет: «Ходит гарбуз по городу и шукает свово роду…» Наконец мы выучиваем стишок обе, и мне весело, и я тоже повторяю: «Обизвалась морковица, гарбузовая сестрица». Слова ложатся в памяти, чтобы остаться там навсегда.

В доме, где мы живем, две комнаты и кухня. В кухне у нас примус и керогаз. Керогаз называется так только понарошку, в действительности это та же керосинка, только очень тяжелая. В нем окошечки, можно посмотреть на огонь. У нас электрический алюминиевый чайник, мы его привезли с собой, но домой не повезем, оставим здесь. Посуды у нас мало, поэтому мы идем на базар, а там продают горы всего: сервизы почему-то третьего сорта (цветы сдвинуты, но нас это не смущает), горы домашней керамики, очень тяжелой. Мы несем что-то домой, а Мария критикует, говорит, где можно купить дешевле и лучше. Мы спим на подушках, набитых сеном. Тюфяки тоже с сеном. Маме это не нравится, и она покупает перьевую подушку для бабушки, но мы довольны.

У хозяев две коровы, куры, поросенок, гуси. Стадо в станице большое, и животные возвращаются домой сами. Они медленно идут по улице, издавая утробные звуки, звенят колокольчиками. Козы что-то вытягивают между заборин, но на них напирают, заставляют двигаться дальше. Молодые животные смотрят на меня с любопытством. Я новая, они знакомятся. Я тоже знакомлюсь.

Иногда свидания быка с коровой устраивают прямо посередине улицы. Бык ревет, моя бабушка пугается. Мне не страшно, но животные кажутся мне ростом со слонов. Впрочем, смотреть долго нельзя. Меня тянут дальше, мы идем за грибами. Грибы тут тоже не такие, как у нас. Мы идем с хозяином, он нам показывает, что тут можно найти съедобного.

Меня завораживает бывший усадебный сад. Там гигантские черешни, я поднимаю с земли сброшенные деревом полузасохшие ягоды, а хозяин удивляется: придем домой, нарву тебе хорошего, сколько хочешь.

А потом мы вместе сушим сливу — делаем чернослив. Сливы томятся под землей, они накрыты жестью, угольями и дерном. Хозяин смотрит, чтобы процесс шел, как надо. Я сначала боюсь пожара, а потом привыкаю.

Папа принес мне металлическую банку для пойманных насекомых. Я посадила туда пару колорадских жуков и кормлю их ботвой. У меня личинки во всех стадиях развития. Хозяин, когда видит мое хозяйство, приходит в ужас. Он берет мою банку на время и говорит, что выпустит жуков на волю. Я верю и получаю пустую банку. Вскоре там поселяется богомолиха, у нее рождаются детеныши. Очень много. Их я уже сама выпускаю в траву. Очень они странные.

Проходит несколько лет, мы переписываемся, посылаем друг другу посылки. Мария что-то заказывает «из города», шлет нам фрукты. Мама шьет Гале выходное платье из тафты. Мне странно видеть такую ткань для ребенка, но нам точно сказано, какой материал, а фасон тоже выбран из журнала, с бантом на спине (это обязательно).

А потом я езжу на конференции в Ужгород, во Львов. Во Львове, на главной площади, магазин сувениров. В нем продаются вышиванки. Они красивые, крестики маленькие-маленькие, аккуратные до невозможности. Столько работы, говорим мы, и так дешево. Эти «мы» уже студенты-слависты. Мы ездим в город и на курсы «Интуриста», срываемся с занятий, трясемся куда-то в монастырь на стареньком автобусе. В монастыре холодно, а на полу лежат богомольцы.

А потом — курсы славянских языков в Праге. По дороге мы останавливаемся на несколько часов во Львове, я звоню родителям с почты: да, все хорошо, хожу в музей — когда еду в одну сторону, то в музей польского искусства, а на обратной дороге — украинского. Ходим мы и на рынок, осенью там продают хризантемы — много, дешево. Едим мороженое и высматриваем путь, на который прибывает наш поезд. Нам всем хорошо. А круглые часы передвигают стрелки рывками, издают характерный для вокзальных часов звук.

Да, еще море. Море в Одессе, куда мы едем на весенние каникулы в школу-побратим. Мы спим в физкультурном зале, а мальчишки в актовом, хотя мальчиков у нас очень мало. А потом мы возвращаемся на поезде, и учительница химии, которая нас сопровождает (химия не очень мною любима), вдруг говорит: «Света, ты как-то очень повзрослела за эти пять дней».

Да, еще был Керченский пролив, но я не помню, сколько мне лет, то ли четыре, то ли пять. Меня опять будят ночью. Мы идем на корабле — так мы говорили, по-морскому: не плывем, а идем, как будто под парусами. На палубе почти ничего не видно. Я держусь за перила и ничего не боюсь, хотя мне объясняют, что пароходы трубят так сильно, чтобы не врезаться друг в друга. С нами-то, конечно, ничего не может случиться. Пароходы гудят на все голоса, я начинаю гудеть тоже, получается похоже. Небо и вода цвета нефти, только на небе видно несколько звезд. Мне тепло, кругом влажно, иногда обдает морской пеной. И не видно ни берегов, ни горизонта. Все черное, но очень живое.