Сергей Порфирьевич Постников (1883―1965) ― историк, литературовед, библиограф.

Родился в Архангельске в семье кандидата богословия, преподавателя греческого языка Архангельской духовной семинарии П. К. Постникова.

В 1903 году окончил Архангельскую духовную семинарию, два года работал учителем Островлянской начальной школы Архангельского уезда.

С 1906 года член архангельского комитета партии эсеров.

В 1915 году окончил Московский коммерческий институт.

Основатель, член редакции и секретарь журнала «Заветы» (1912—1914)¹, секретарь и член редакции газеты «Дело народа» (1917—1918)², председатель литературного совета издательства «Колос»³.

В 1921 году эмигрировал в Финляндию, затем жил в Берлине (1922―1923), с октября 1923 года в Праге.

Один из организаторов и член библиографической комиссии Комитета русской книги и заведующий библиотекой Русского заграничного исторического архива в Праге. Собрал около 100 тыс. наименований книг и журналов (эмигрантские издания представлены полностью).

В 1924 году принял участие в издании и редактировании библиографического указателя «Русская зарубежная книга» т. 1―2, книги «Русские в Праге» (1928)⁴, «Библиографии Русской Революции 1917 г. и Гражданской Войны».

В 1945 году был арестован органами НКВД в Праге, депортирован из Чехословакии в СССР, сослан на пять лет в Североуральск за принадлежность к партии социал-революционеров.

В 1950 году выслан как инвалид в Никополь (Днепропетровская обл.) к сестре, очень нуждался, работал швейцаром в столовой.

В 1957 году вернулся в Чехословакию.

Похоронен на Ольшанском кладбище в Праге.

Реабилитирован в 1989 году.

С. П. Постников был представителем самой многочисленной и влиятельной в эмигрантской среде Чехословакии группы эсеров, основавших в 1920 году издательство «Воля России». В 1920—1921 гг. оно выпускало ежедневную одноименную газету. С 1922 по 1932 год под названием «Воля России» выходил журнал, конкуренцию которому составляли только парижские «Современные записки». Членом редакционной коллегии этого издания был С. П. Постников.

В 1928 году к 100-летнему юбилею Л. Н. Толстого в № 8―9 журнала «Воля России» были опубликованы статьи И. И. Лапшина «Эстетика Толстого», А. Ф. Даманской «Толстой в зеркале мира» и С. П. Постникова «Страх перед Толстым». Автор последней из них рассказал о том, как был дискредитирован статус писателя при большевистской власти и насколько плачевно сложилась судьба его сочинений.

Страх перед Толстым

Редактор полуофициоза «Нового времени» А. С. Суворин⁵ в своем дневнике от 29 мая 1902 года писал: «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее?»⁶

И действительно, Толстой при жизни своей настолько был силен в духовной жизни русских, что Суворин с полным правом мог его противопоставлять Николаю Второму. Моральная сила Толстого была так велика, что русское правительство, ― не останавливающееся в своих гонениях ни перед какими именами, будь ли то писатель с европейским именем или ученый, занимающий первое место в мировой науке, или даже свой брат администратор с родовитым именем, но свободомыслящий, ― не осмеливалось тронуть Толстого.

Великий человек полным голосом обличал современный ему строй, резко порицал правительство, упрекал царя, делая это во всеуслышание: он отдавал свои статьи как русской, так и иностранной печати для огласки. В ответ со стороны правительства была конфискация печатных изданий со статьями Толстого. Судились и наказывались тюрьмой редактора и издатели этих статей, преследовались единомышленники Толстого, арестовывались его секретари…

Но только до самого Толстого не смела дотянуться рука жандарма. Он был неприкосновенен без всякой внешней защиты. Единственно, что посмели сделать с Толстым, это отлучить его от церкви⁷. Для самого Толстого отлучение было безразлично, но правительство рассчитывало на отлучение как на моральное орудие борьбы с Толстым. Конечно, таким орудием борьбы и можно было бороться с Толстым, но его в руках правительства не нашлось. Акт отлучения Великого человека от православной церкви явился большим конфузом и для послушной церкви, и для русского правительства.

Но еще бессильнее перед Толстым оказалось большевицкое правительство, когда перед всем человечеством стал вопрос о праздновании столетия со дня рождения Толстого. Вновь, как и при царе, возникает альтернатива, но только большевицкого времени: Ленин или Лев Толстой?

Под таким названием появилась статья в «Правде» известного Ольминского⁸. Конечно, это «или» (Ленин или Толстой), заявляет от себя газета, звучит «дико». Но тут же она разъясняет почему: «а ведь приходится противопоставлять», так как среди коммунистов поднялась тревога в связи с обширной рекламой юбилейного издания сочинений Толстого.

«Правда» даже рекламы испугалась.

Толстой глубоко антагонистичен большевизму. В первое десятилетие большевизма сочинения Толстого и его последователей подвергались такому преследованию со стороны власти, о каком не мечтало и царское правительство.

Толстовская проповедь ― любви и мира ― для большевиков наихудшая контрреволюция. Поэтому молодые толстовцы, отказавшиеся участвовать в гражданской войне, безжалостно расстреливались на месте, толстовские детские учреждения поголовно закрывались, религиозно-нравственные сочинения Толстого были изъяты из библиотек, не говоря уже о том, что не могло быть и речи о новом их издании. Печатание художественных произведений Толстого было сведено к показному минимуму.

И вот эти два чувства, два отношения к Толстому: внешнее, официальное его приятие и внутреннее ― страх ― особенно ярко сказываются в вопросе издания сочинений Толстого.

Внешнее признание было предложено осуществлять Луначарскому. Поэтому прежде всего нарком счел своим долгом опровергнуть «эмигрантскую ложь». В своей статье «Предстоящее чествование Льва Толстого» (Огонек № 2, 1928 года) он пишет: «за границей злостно распространяют слухи, что мы не только не чтим великих своих классиков русской литературы, но даже изымаем их из библиотек и запрещаем читать их. Чему надо удивляться, так это необыкновенной прочности всякой заведомой лжи, распространяемой прежде всего в эмигрантской среде даже при условии, что правда бросается в глаза».

К сожалению, по отношению к Толстому указанная ложь является чистейшей правдой.

Мне уже приходилось приводить в печати (газета «Дни» от 5 ноября 1927 года) справку о том, что было издано Госиздатом за десять лет. Вот список, составленный мною на основании официальной «Книжной летописи» и Библиографических Ежегодников:

В 1921 году издано «Детство, отрочество и юность» (тираж не указан) и «Книга для чтения» ― 10 тысяч экз.

В 1922 году и 1923 изданы «Война и мир» ― 10 тысяч экз., «Севастополь», «Казаки», «Хаджи-Мурат» по 10 тысяч экз. «Книга для чтения» ― 150 экз.

В 1924 году ничего не издано.

В 1925 году отрывки из неизданного романа «Декабристы».

В 1926 году «Сказка об Иване-дурачке», «Алеша Горшок», «После бала», сказки ― всего 140 стр. за год.

В 1927 году ничего не издано.

И все это для многомиллионной России за десять лет из огромного художественного богатства Толстого. За это же самое время русской эмиграцией издано в десять раз больше.

Вскоре после выше названной статьи об изгнании Толстого Луначарский и разразился негодованием по поводу «порочности всякой заведомой лжи».

Но на днях вышел № 4 «Толстой и о Толстом», посвященный биографии произведений Л. Толстого и литературе о нем за 1917―1927 гг.⁹

На основании этой работы к перечисленному мною списку за указанные годы можно прибавить лишь две книги избранных сочинений (около 30 стр.) и «Холстомер» (64 стр.).

Составительница указывает в своей вводной статье, что в 1922 и 1925 году не зарегистрировано ни одного художественного произведения, если прибавить, что в 1927 году издан только «Холстомер», то ясно будет, как в советской России теперь «чтут великих классиков русской литературы».

Но Толстой не только классик русской литературы, он ― философ-моралист. В эпоху событий 1917 года, отчасти и 1918-го (когда большевики не успели и не смогли совсем задушить печать) религиозно-философские и социально-политические статьи Толстого печатались в сотнях названий и в миллионах экземпляров.

С 1919―1920 гг. Толстой в этом отношении изгоняется из России на 100 %. Вы не найдете ни одного произведения указанного характера в издании последних восьми лет. В 1917 году такие статьи Толстого, как «Не могу молчать», «Не убий», были напечатаны в России в четырех издательствах, и тираж того времени исчислялся сотнями тысяч, но с 1918 года «Не могу молчать» уже запрещенное издание.

Летом 1918 года московская советская цензура не разрешила мне напечатать в народном журнале «Не могу молчать» (а также «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева). Но не только запрещалось переиздавать, но и прежде изданное изгонялось из библиотек.

Как бы ни оправдывались большевики, а все-таки циркуляр Крупской 1923 года был издан (об изъятии религиозно-нравственных сочинений Толстого)¹⁰. Это подтвердила и сама Крупская. Хотя впоследствии формально этот циркуляр и был отменен, но он дал тон советскому отношению к сочинениям Толстого. Теперь религиозно-философские сочинения можно получить из библиотеки только по вышеназванным запискам ГПУ.

Редактору этого указателя Пиксанову¹¹ приходится совсем умалчивать об издании сочинений Толстого за истекшее десятилетие. Но чтобы как-нибудь оправдать «революционное десятилетие», он указывает на огромную литературу о Толстом: «мы вправе гордиться тем, ― пишет он, ― что в наши трудные годы создана такая обширная литература по Толстому». Действительно, надо отдать справедливость, что ученые, последователи и друзья Толстого много поработали за это время. Особенно большая работа произведена по подготовке к изданию полного собрания сочинений. Но большевики тут ни при чем.

В течение всего десятилетия две независимые редакционные группы, одна под редакцией Черткова¹², другая ― А. Л. Толстой¹³, занимались разработкой рукописей Л. Н. Толстого и уже давно подготовили к печати целый ряд томов. Первые средства на эту работу толстовцами были получены во всяком случае не от советской власти, а от частного кооперативного издательства «Задруга»¹⁴. С закрытием этого издательства и высылкой за границу лиц, стоящих во главе его, работа значительно была сокращена. А. К. Чертков в сборнике «К столетию Л. Н. Толстого» в 1926 году писал по этому поводу следующее: «ввиду стесненных материальных средств последних лет работы приходилось вести в узком русле и сосредоточивать все силы над теми отделами, которые никогда не были изданы, на Дневниках и Письмах Толстого, почти еще не известных».

Правда, первоначальное постановление Совнаркома СССР об отпуске одного миллиона рублей на юбилейное издание Л. Н. Толстого относится к июлю 1925 года, но это постановление явилось скорее «лозунгом», как любят выражаться в советской России, а не реальным делом. Оно было принято в противовес распространяемым за границей разоблачениям глупейшего циркуляра вдовы Ленина, госпожи Крупской, запрещающего издавать религиозно-философские сочинения Толстого.

Но во всяком случае денег от миллионного постановления Совнаркома у редакционного комитета не стало больше, единственное, что началось ― это переговоры Совнаркома с Редакционным комитетом, причем сразу же обнаружился один из серьезных пунктов расхождения. Соглашаясь на печатание сочинений художественного характера в десятках тысяч экземпляров, большевики сводили к минимуму печатание других его сочинений.

Так дело тянулось до 1928 года, когда сам Толстой датой своего рождения заставил большевиков так или иначе решиться приступить к действительному изданию его сочинений.

Несмотря на весь свой цинизм в области морали, гуманности и лучших культурных традиций, большевики принуждены соблюдать некоторый декорум, хотя бы для поддержки отношений с той частью европейской интеллигенции, которая до сих пор верит в идеализм и культурность Советского правительства. Ведь даже такие наивные люди, как Ромен Роллан, не поверили бы большевикам в их самооправданиях в случае отсутствия юбилейных изданий.

И вот теперь в 1928 году мы имеем несколько собраний художественных произведений Толстого. Во-первых, они выходили приложением к еженедельному журналу «Огонек» в 12-ти томах. Во-вторых, Госиздат выпускает собрание художественных произведений ― в 15-ти томах; пока вышло 4 тома. В-третьих, предполагается юбилейное полное собрание сочинений в 92 томах.

Насколько русские люди истосковались по сочинениям Толстого, показывает подписка на журнал «Огонек» с приложением его сочинений. В течение двух-трех месяцев эта подписка выразилась в цифре 150 000 и поступала из самых отдаленных мест (несколько подписок с Камчатки), много из деревень, от рабочих коллективов.

Большевики, принужденные издавать Толстого, на первых же шагах своей работы еще острее почувствовали всю свою враждебность к Толстому и страх перед его влиянием. Как я уже выше отметил, они испугались даже простой издательской рекламы о выходе в свет произведений Толстого, в чем заинтересованы были издательства. В статье Ольминского, на которую я ссылался, писалось: «реклама о Толстом принимает чисто американский характер, ― вроде того, что на каждом шагу можно встретить в буржуазных странах, когда рекламируется косметика или средство против насекомых. С кем ни поговоришь, все коммунисты возмущаются этой рекламой».

Очевидно, кто-то намекнул на «неприличие» этой рекламы и в рекламу о сочинениях Толстого было вставлено извещение об издании сборника с критическими статьями Ленина. Но и этим центральный орган партии большевиков «Правда» не был доволен, так как извещение о спасительном сборнике против Толстого было, как кажется «Правде», напечатано на задворках всего объявления и недостаточно жирным шрифтом. Все это очень комично, но к сожалению ― правда.

Кроме этого было выдвинуто еще и новое обвинение против Госиздата: «прежде всего нужно было опубликовать статьи Ленина о Толстом, а потом уже издавать Толстого».

Это все пишется после того, как Ленин издан в миллионном тираже, в буквальном смысле этого слова, на все лады (полное собрание сочинений, различные сборники, хрестоматии).

В ответ на эти нападки Луначарский счел нужным оправдываться в «Известиях», где он заявлял, что Государственная комиссия никакого отношения к рекламе и объявлениям не имеет. В задачи же Юбилейного Комитета, председателем которого он ― Луначарский ― состоит, наряду с чествованием Толстого входит также и осуществление данной ему директивы: вскрывать и оспаривать те реакционные черты, которых было очень много в творчестве Толстого.

Поэтому Наркомпросом решено переиздать в массовом количестве и спешном порядке статьи Ленина о Толстом и распространить их возможно шире среди учащейся молодежи и даже подростков.

Но газета «Правда» не удовлетворилась ответом Луначарского: «почему, ― спрашивает она в феврале с. г., ― нет еще обещанных сборников Ленина? Капиталов у Наркомпроса не хватило? А где же агитпроп ЦК партии? Почему не слышно о его деятельности по поводу издания; о выработке тезисов для партийного актива и для политработников в ячейках? Ведь толстовские юбилейные дни при известных условиях, при недостаточном надзоре могут послужить толчком к идейному закреплению и к объединению непартийных и несоветских элементов».

В результате такой газетной кампании и явно враждебной позиции, принятой «Правдой», у издателей Толстого создалось очень неуверенное отношение ко всему, что связано с юбилеем Толстого. Тот же журнал «Огонек», который дает в приложении Толстого, печатает и Ольминского, который увековечил себя, написав относительно «Войны и мира» и «Анны Карениной», «что он зря потратил время на чтение этих контрреволюционных произведений».

Между прочим, оба собрания сочинений, как в издании «Огонька», так и в издании Госиздата, вышли с вводными статьями Луначарского и Аксельрода¹⁵. Предисловие Луначарского переполнено цитатами из Ленина и, как признает даже сам Ольминский, без пощады Толстому. Но ни те, ни другие критики не остались довольны, так как оба они склонялись к идеализации Толстого «безусловно циничного, реакционного и вредного». Кроме того, в целом ряде журналов и газет появились статьи, ставящие Толстого «на свое место» как реакционера и социально вредного «элемента».

<…> Вместо издания голоса совести Толстого по поводу казни «Не могу молчать» в юбилейный комитет вводится председатель суда Вышинский¹⁶, только что вынесший шесть смертных приговоров русским инженерам по Донбассовскому процессу¹⁷.

Вместо переиздания «Не убий» в тот же юбилейный комитет посажен представитель чекистов Скрипник¹⁸.

Луначарский, раб своего языка, для красного слова заявляет: «Мы будем чествовать в Толстом человека глубокой совести, сделавшей его голос одним из честнейших голосов, когда-либо звучавших на свете». И в то же время он не смеет сказать, но должен признать, что в Советской России статьи и брошюры, написанные Толстым с наибольшей страстью и большим сердцем, для диктаторов ― контрреволюционны и опасны, так как Толстой никогда не молчал перед насилием и ложью.

<…> С 1918―1919 гг. Толстой, по мнению большевика Нерадова¹⁹, признан великим лишь в художественном мастерстве и «столь же малым, столь же неприемлемым и враждебным по социальной своей сущности», «современное революционное поколение глубоко омрачено его социальным убожеством, идеологической ложью», «октябрьская революция презрительно отвергнула толстовское неприятие злу насилием».

Трудно ждать после такой аттестации сочинений Толстого успешного и скорого издания полного собрания сочинений в 92 томах.

Помимо вопроса о тираже религиозно-этических сочинений спорным оказался также вопрос о праве на издание сочинений Толстого. Как известно, Л. Толстой отказался от права собственности на свои сочинения. Большевики уже в 1918 году нарушили волю Толстого, национализировав его сочинения и предоставив право издавать их только Госиздату. При заключении договора Совнаркома и толстовцев последние настояли на том, чтобы сочинения были раскрепощены. 31 декабря 1926 года «после соответствующей санкции высших партийных органов» (причем здесь партия?) состоялось постановление Совнаркома СССР, окончательно утвердившее Юбилейное издание под редакцией Черткова и «под общим наблюдением Государственной Редакционной коллегии в составе Луначарского и др.».

Скоро исполнится два года, как состоялось это постановление, но ни один из томов этого собрания сочинений не издан, несмотря на то, что целый ряд томов редакцией уже приготовлен к печати. Конечно, большим препятствием для свободного и своевременного издания будет служить так называемая вышеупомянутая Государственная Редакционная Коллегия, т. к. состав ее не гарантирует ни авторитетности, ни объективности «наблюдения». Луначарский считает, что «задачей этой коллегии является соблюдение полнейшей объективности в издании сочинений Л. Н. Толстого, недопущение какого бы то ни было сужения, искажения или стилизации подлинного Толстого, особенное внимательное охранение всех тех черт в его писаниях, хотя бы частных и интимных, в которых выражаются революционные чувства, присущие великому писателю».

Очень своеобразно был понят Луначарский центральным органом партии «Правдой». В ответ на только что приведенное разъяснение Луначарского о задачах коллегии «Правда» написала: «Товарищ Луначарский говорит, что редакционная комиссия создана для решения вопросов об устранении тех или иных фраз из Толстого. И дальше поясняет, что редакционная комиссия внимательно будет охранять те черты в писаниях Толстого, в которых выражаются его революционные чувства. Но ведь Толстой в целом признанный реакционер, притом его писания достаточно удалены от нашего времени. Зачем же наиболее пахучие места его писаний разбавлять розовой водичкой, хотя бы путем не вставок, а сокращений».

В результате такой неясности задач комиссии, последняя была пополнена еще одним верным человеком ЦК. Какое отношение он может иметь к редактированию Толстого, в чем будет заключаться его «функция» наблюдения ― это секрет Политбюро и ГПУ.

В другом месте Луначарский оправдывает назначение Редакционной Государственной коллегии необходимости защищать Толстого от его друзей, от толстовцев, которые могут некоторые места сочинений затемнять в угоду установившихся традиций толстовства как направления.

Но тогда согласно этому принципу, над изданием сочинений Ленина нужно также устраивать наблюдение, но уже не в лице ленинцев, которые тоже могут затемнять Ленина, а в лице хотя бы тех же толстовцев.

Словом, настолько ясно во всем этом лицемерие и боязнь Толстого, что у нас тоже возникает боязнь за само издание.

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной