Бакст был удивительным человеком по своей почти детской, жизнерадостной и доброй простоте. Медлительность в движениях и в говоре давала ему порою какую-то «важность», скорее — невинное «важничанье» гимназиста; он природно, естественно оставался всегда чуточку школьником. Его добрая простота лишала его всякой претензии, намека на претензию, и это тоже было у него природное... Знал ли кто-нибудь, что у Бакста не только большая и талантливая, но и умная душа?

Зинаида Гиппиус

А кем видел себя он сам, считал ли, что есть место на земле, куда врос он корнями и талантами навсегда? Где, в чем искал и находил вдохновение? За неполные пятьдесят восемь лет жизни он менял имена, веру, страны, привязанности, стили, безумно много работал и оставил о себе память как художник-новатор. Его живописное наследие, графика, галерея портретов, создание нового стиля театральных постановок, декораций и костюмов, даже его влияние на высокую моду оказались столь значимы, что приди кому-то в голову мысль назвать первую четверть двадцатого века эпохой Леона Бакста, это не стало бы большим преувеличением. А вот в России его имя долгое время было под запретом, как и многое другое, связанное с первой волной эмиграции. Хотя эмигрантом в прямом смысле слова он не был.

СЕМЕЙНЫЕ УЗЫ МАЛЬЧИКА ИЗ ГРОДНО

Будущий выдающийся русский художник родился сто пятьдесят лет назад — 27 января/8 февраля (по некоторым источникам — 27 апреля/9 мая) 1866 года в Гродно. Лейб-Хаим Израилевич Розенберг — так в то время было записано его имя в официальных бумагах — происходил из ортодоксальной еврейской семьи. Отец его, потомственный почетный гражданин Израиль Самуил-Барух Рабинович Розенберг, пользовавшийся большим авторитетом как знаток Талмуда и куда меньшим — как коммерсант, был еще и «очень культурный... возвышенной души человек, редкий...». Вся семья — жена, дочери и сыновья — его обожали. Во всяком случае, так было принято рассказывать о нем будущим поколениям Розенбергов. Он удачно женился на единственной дочери гродненского коммерсанта Бакстера, поставщика сукна для русской армии, который и взял на себя содержание молодой семьи. Вскоре, однако, дед художника по коммерческим или иным соображениям переехал в Петербург. А вот жена, бабушка Лейба, с ним ехать не захотела: семейное предание говорит, что она боялась железной дороги. Вольная петербургская жизнь и светская красавица вскружили Бакстеру голову, он оформил развод с первой женой и женился вторично. Но семью единственной дочери не забыл, и та вскоре тоже оказалась в столице.

Дед, получивший в семье прозвище «парижанин Второй империи», любил роскошь, светские удовольствия, балы, благо его доходы вести такой образ жизни позволяли. Он шикарно одевался, «много жертвовал на приюты для бедных, и царь Александр II пожал ему руку, благодаря его», — вспоминала одна из правнучек. Петербургская квартира деда на Невском — обтянутые желтым шелком стены, старинная мебель, картины, декоративные растения, позолоченные клетки с канарейками — стала одним из первых и самых сильных впечатлений провинциального мальчика.

Что-то разладилось в семье, родители расстались и создали новые семьи. Предполагалось, что дети будут жить с отцом. Однако Лев с сестрами и братом, не пожелав жить с мачехой, предпочли поселиться отдельно. И хотя все они старались зарабатывать любыми доступными способами: девушки давали уроки, младший брат, будущий журналист и театральный критик, писал заметки в газеты — денег было катастрофически мало. Именно старшему из детей, Льву, безгранично любившему свою семью, тогда пришлось думать не столько об учебе, сколько о заработке и поиске заказов. Справедливости ради надо сказать, что и он был окружен обожанием сестер и брата. Любой его успех становился общим праздником, неудачи горько переживались, а их благодарность за помощь и поддержку не иссякала всю жизнь. Много позже, вспоминая те тяжелые времена, Бакст напишет: «Если бы я сказал сестрам или брату истинное мое положение... они расплакались бы и не только из любви ко мне, но из ужаленной гордости, ибо всю их жизнь я для них был блеском, гордостью и поддержкой, пока они не стали на ноги».

Бакст не мыслил своего существования без творчества, но и семья, родные неизменно оставались смыслом его жизни. Порой он бывал категоричен: «Родными называю двух сестер с мужьями и брата. Остальных не признаю, терпеть не могу и избегаю и видеть их», — писал художник своей невесте Любови Павловне Гриценко, дочери П. М. Третьякова в 1903 году. Но резок он был лишь на словах, а на деле многим жертвовал для благополучия близких. Чтобы вступить в брак с любимой, он в тридцать семь лет переходит из иудаизма в лютеранство, а для своей падчерицы Марины Гриценко становится любящим отцом. Рождение сына Андрея сделало Бакста абсолютно счастливым, он видел в нем наследника своих идей и замыслов, воспитывал мальчика как художника, которым тот впоследствии и стал. «И нет для меня большего счастья, чем быть окруженным детьми», — восторженно напишет он словами, но еще больше скажет об этой любви многочисленными работами. Хорошо известны его портреты сестер, племянниц, брата, падчерицы. Дочь сестры Маруся Клячко изображена на афише «Большой благотворительный базар кукол», а жена с дочкой — на афише выставки «Художественные открытые письма Красного Креста».

Был еще один человек, которого художник считал родным — его кормилица, о ней он не забывал, трогательно заботился всю жизнь. В 1908 году писал жене: «Получил сегодня письмо от моей кормилицы из Новой Ладоги. Бедная старуха в восторге от Андрюшиной фотографии, пишет, целовала ее, и просит тебе кланяться, еще просит, когда Андрюше исполнится год, то прислать ей „увеличенную“ карточку; вероятно, со старости она маленькую плохо может разглядеть».

До последних своих дней Леон Бакст встречался с родными, переписывался с ними, а главное — они оставались внутренне близкими друг другу. Даже расставшись с женой, он до самой своей смерти не терял с ней дружеской связи, поддерживал ее деньгами, пересылая их в Россию, а в последние несколько лет, когда они с сыном эмигрировали, и за границу.

ПЕРВЫЕ КИСТИ, ПЕРВЫЕ КРАСКИ

Но вернемся в юношеские годы Левушки Розенберга. В Петербурге он поступил в гимназию и, хотя учился средне, дома много и беспорядочно читал, увлеченно разыгрывал перед сестрами придуманные им самим пьесы и рисовал так, что в двенадцать лет вышел победителем в гимназическом конкурсе на лучший портрет В. Жуковского.

В семье Розенбергов все дети получали хорошее образование, но, придерживаясь религиозных взглядов, запрещавших изображение людей, родители серьезные занятия старшего сына живописью не поощряли. Случалось, отец выкидывал Левушкины краски, и тому приходилось рисовать тайком или по ночам. В конце концов дед решил взять дело в свои руки и, чтобы разрешить сомнения, послал рисунки внука в Париж скульптору Марку Антокольскому. Тот распознал талант и рекомендовал мальчику продолжить образование в Академии художеств.

Шестнадцатилетний Лев поступил туда вольнослушателем в 1883 году и проучился до 1887-го. Они с Академией друг другу явно не нравились. Большинство профессоров строго придерживались классических канонов, старательно игнорировали новые течения в живописи — «пресловутый» модерн в его многообразных формах и проявлениях — и отбивали у учеников желание свернуть с раз и навсегда проторенного пути. Уже почувствовавшего ветер перемен Льва не устраивало, что академическое обучение никак не откликалось на новые веяния в искусстве, и учился он не слишком усердно: получил выговор за неудачную трактовку христианского сюжета, провалил конкурс на серебряную медаль... После чего и вовсе покинул академические стены, сославшись на болезнь глаз. До поры до времени отец поддерживал сына материально, но уход из Академии показался ему поступком непоследовательным и легкомысленным, и в помощи он отказал. Чтобы продолжать учиться, Льву теперь надо было зарабатывать самому.

КАЖДОМУ — СВОЙ БЕНКЕНДОРФ

Покинув академические бастионы, Бакст, в ту пору еще Розенберг, продолжил занятия живописью у Альберта Бенуа. Его «Акварельные пятницы», пользовавшиеся огромной популярностью у светской и близкой к искусству публики, сыграли в карьере Льва весьма примечательную роль. Нет, речь не только о приобретенных навыках и отработанной до виртуозности технике. И не о плодах творчества, хотя очаровательные в своей точности акварельные портреты, этюды с живой натуры становились все более популярными, молодой художник приобретал известность и возможность дополнительного заработка.

Случилось так, что на одном из занятий на Льва обратил внимание Дмитрий Александрович Бенкендорф — аристократ, коллекционер и меценат, личность заметная в петербургском и европейском свете и близкая к царской семье, к тому же не лишенный художественного таланта. Его картины неплохо продавались, но, увы, большинство творений были за небольшое вознаграждение подправлены или дописаны более искусными, но бедствующими художниками, коих в Петербурге всегда было немало. Бакст был одним из них. О том, как возник союз этих двух людей и как помог он Льву выбиться в люди, вспоминал Александр Бенуа: «Бакст, хоть тогда и голодал буквально, не сразу согласился (предложение показалось ему несколько предосудительным), но, побывав у Миты (светское прозвище Д. А. Бенкендорфа — прим. авт.) в его изящной и уютной квартире, покушав у него за завтраком вкусных вещей, приготовленных французским поваром, и выпив разных вин высоких марок, главное же, подпав под очарование беседы с остроумным хозяином и его ласкательных кошачьих манер, Левушка сдался».

Компромисс? Да, но только отчасти. В отличие от генерала А. Х. Бенкендорфа, по поручению Николая I надзиравшего за А. С. Пушкиным и писавшего поэту вежливые письма-выговоры, превращая жизнь того в непрекращающуюся череду назидательных проповедей, окриков и упреков, Д. А. Бенкендорф юному Баксту творить не мешал, напротив: Льву оставалось лишь заниматься любимым делом — рисовать, зато с его плеч упала тяжелая ноша содержания сестер и брата, для чего раньше ему приходилось бегать по копеечным урокам и за гроши иллюстрировать дешевые детские книжки или репортерские наброски для журналов «Художник» и «Петербургская жизнь». Впрочем, и это он делал талантливо.

За «уроки» Бенкендорф платил очень неплохо, что дало возможность Баксту переехать в большую квартиру с мастерской, лучше питаться, даже приобрести некоторый светский лоск. Его великосветский ученик давал дельные советы по одежде и манерам, и он же ввел Льва в круги петербургской знати, а через год после знакомства выхлопотал для своего юного учителя место преподавателя рисования при детях великого князя Владимира Александровича. Бакст прожил лето в казенной квартире при даче великого князя в Царском Селе, совершенно очаровал и своих воспитанников Елену и Бориса, и их августейших родителей. Близкое знакомство с членами царской фамилии не могло не сказаться на востребованности и признании его как художника: начинают поступать заказы от влиятельных особ, в том числе от великого князя Алексея на картину «Встреча русских моряков в Париже».

И 1893 году Бакст покидает Петербург, чтобы поработать над заказом, учиться в студии Жерома и в «Академии Жюльена» и, главное, быть в гуще самых передовых художественных идей и течений. Аванс, выданный в счет платы за эпохальное полотно, материальная помощь деда и, конечно же, поддержка Бенкендорфа на первых порах делали парижскую жизнь весьма приятной. И если бы не бурный и весьма неодобрительно встреченный семьей, друзьями и покровителем роман с некоей актрисой Михайловского театра, три года кружившей Баксту голову, тому не пришлось бы снова бедствовать и искать любую возможность заработать. Но деньги великого князя были истрачены, дед и покровитель, не желавшие поощрять глупое и бесперспективное увлечение, в помощи отказали. Чтобы продолжить учебу, он много работает, берясь за любые заказы и соглашаясь на самые кабальные условия. В одном из писем того времени он пишет: «До сих пор я бьюсь из-за того, чтобы не покинуть Париж... Продавец картин нахально забирает за гроши мои лучшие этюды». И так все шесть парижских лет...

АЛЕКСАНДР, ПЕТЕРБУРГ И «МИР ИСКУССТВА»

Разумеется, и в юные, и в зрелые годы на жизненном и творческом пути Леону Баксту встречалось еще немало людей, чья поддержка помогала ему двигаться дальше как художнику, да и просто творить, не тревожась о материальном благополучии. Будучи человеком благодарным, он всегда вспоминал о них с теплотой. И все же были среди них те, кто оказались ему особенно близки, стали друзьями, единомышленниками, вдохновителями, даже творцами судьбы... Александр Бенуа и Сергей Дяглев были вехами в его жизни.

Приезжая из Парижа в Петербург, чтобы проведать родных, отдохнуть от напряженных занятий и рутинной работы, поделиться новыми знаниями и идеями, Бакст старался завязать и новые знакомства. Во время одного из таких «отпусков» Леон познакомился с основателем кружка самообразования «Невские пиквикианцы», известным русским художником, историком искусства, художественным критиком Александром Бенуа. Это была дружба «с первого взгляда», и именно Бенуа ввел Льва в круг «просвещенной, интеллигентной, утонченной, эстетствующей и немного снобистской художественной молодежи», в водоворот которой были вовлечены Валентин Нувел и Дмитрий Философов, Сергей Дягилев, Константин Сомов и другие художники, искусствоведы и литераторы, стоявшие у истоков знаменитого художественного объединения «Мир искусства». Первый номер одноименного журнала вышел в свет в 1898 году, и Лев стал его художественным редактором. Так в творчестве Бакста начался «мирискусстничесий» период.

Графические работы художника на античные сюжеты, разработанные им совместно с Лансере и Головиным шрифты и буквы для заголовков журнала «Мир искусства» и придуманный Львом для него символ — орел, «царящий надменно, таинственно и одиноко на вершине снеговой», его собственные рисунки, сделанные то тончайшим пунктиром, то силуэтные — все это было поразительно поэтично, загадочно и декоративно, как раз в духе расцветавшего модерна. А вот в живописи, в выборе сюжетов картин еще чувствовался некоторый академизм и пристрастие Бакста к творчеству передвижников: то ли к Крамскому, то ли к Маковскому. Это смущало новых передовых друзей и приятелей Льва куда как больше, чем его происхождение. «Принадлежность к еврейству, — вспоминал Бенуа, — создавала Левушке в нашем кругу несколько обособленное положение. Что-то пикантное и милое мы находили в его говоре, в его произношении... Он как-то шепелявил и делал своеобразные ударения. Нечто типично еврейское звучало в протяженности его интонации и в особой певучести вопросов».

В словах Бенуа о Баксте-художнике чаще всего звучит неподдельное восхищение. «Бакст может создавать большие, чудесные картины, а не одну остроумную графику или „надуманные диссертации“ вроде своей картины Terror antiqus. На сцене Бакст становится свободным, простым, он получает ценнейшую художественную черту — размах», — с полной искренностью напишет он о друге. Но и в этой фразе, и в более поздних воспоминаниях, в которых обширная глава посвящена Л. Баксту, чувствуется легкий намек на то, что их длительная, прочная дружба была не безусловна. В рассказе Александра о жизни и творчестве Льва то и дело проскальзывают насмешливые нотки — рассеянный, не понимавший законов перспективы; легкая зависть к успехам у дам — слишком много на них тратит Бакст, ревность к творческим прорывам.

Возможно, на текст повлияла размолвка, случившаяся между друзьями-художниками в Париже, когда в 1910 году оба работали у Сергея Дягилева над постановкой «Шехерезады». Бенуа полагал, что внес решающий вклад в сценографию, однако Дягилев решил иначе и заслуженно провозгласил художником балета Бакста. Мстислав Добужинский как бы в подтверждение этого решения напишет: «Общественный поворот вкуса, который последовал за этими триумфами, в величайшей степени обязан был именно Баксту, тем новым откровениям, которые он дал в своих исключительных по красоте и очарованию постановках, поразивших не только Париж, но и весь культурный мир Запада. Его «Шахерезада» свела с ума Париж, и с этого начинается европейская, а затем и мировая слава Бакста». Оборотной стороной «триумфов» стала так до конца и не затянувшаяся рана в дружбе Л. Бакста и А. Бенуа.

СЕРГЕЙ, ПАРИЖ И БАЛЕТ

Знакомство с Сергеем Павловичем Дягилевым первоначально не сулило неожиданных поворотов в творческой судьбе Льва. Они были дружны, прекрасно ладили на почве сотрудничества в обществе и журнале «Мир искусства», Дягилев всячески побуждал еще несведущего в продвижении своих работ художника к участию в организуемых им выставках: «Первой выставке российских и финских художников» в 1889 году, нескольких «Мира Искусства» и Артели русских художников, Secession в Мюнхене... Поговаривали, что и предложение сменить еврейское имя Лейб-Хаим Розенберг на национально-нейтральное и более благосклонно воспринимаемое русской публикой звучное Леон Бакст исходило от Сергея Дягилева. Ему самому не пришлось менять родовое имя потомственного дворянина на псевдоним — он стал импресарио мирового уровня, организатором прославленных «Русских сезонов» в Париже и антрепризы «Русский балет Дягилева», пробудив на Западе интерес к балету и ко всему русскому.

Перемены грянули в 1909 году, когда Леон Бакст начал сотрудничество с антрепризой Сергея Дягилева, а вскоре стал ее художественным директором. Среди оформленных им спектаклей — «Клеопатра», «Жар-птица», «Видение розы», «Послеполуденный отдых фавна» и, конечно же, «Шахерезада». Примерив сшитые по эскизам Бакста костюмы, артисты балета были растеряны: где накрахмаленные пачки, в которых танцевал тогда весь мир, как в этом двигаться! Но костюмы, в которых смешались изощренное европейское эстетство и необузданная азиатская стихия, греческие хитоны и арабские шаровары, плоские сандалии и восточный орнамент, сами диктовали танцовщикам ритм движений и пластику. И, конечно же, буйство красок, роскошь тканей, невероятное смешение цветов. Бакст точно знал, какой оттенок красного заставит публику трепетать от восторга, а какой — испытывать звериную страсть, какой синий повергнет в отчаяние и какой зеленый навеет печаль. Он писал: «Я часто замечал, что в каждом цвете существуют оттенки, выражающие иногда искренность и целомудрие, иногда — чувственность и даже варварство, иногда — гордость, иногда — отчаяние. Это может быть прочувствовано и передано публике действием эффектов, которые производят различные оттенки».

Эти-то оттенки, в конечном счете, и создали тот головокружительный эффект, о котором театральные критики писали, что «Париж пьян Бакстом». Ни до, ни после его балетов зрители не ходили в театр только ради костюмов и декораций.

Дягилев не ссорился с прежними сотрудниками: в своих поисках нового он просто оставлял их позади себя. Бывало, что в последний момент он отказывался от договоренностей с Бакстом и заказывал оформление спектаклей другим художникам: А. Дерену, Л. Сюрважу, П. Пикассо... Все это не вписывалось в представления Л. Бакста о порядочности и о будущем искусства. Порой дело доходило до суда, как в 1918 году в случае с комической оперой «Мавра» на музыку И. Стравинского. Выслушав все идеи Бакста по спектаклю «Кухарка» с аналогичным сюжетом и сценической проработкой, Дягилев поменял название и поручил оформление другому художнику. Эксперты и свидетели подтвердили авторство Бакста, суд тот выиграл, но и дружеские, и партнерские отношения с Дягилевым были порваны. Только постановка в 1922 году «Спящей красавицы» вновь свела их вместе, однако после премьеры конфликт с Дягилевым стал еще более жестким и открытым. И речь шла уже не столько об авторстве или финансовой стороне вопроса, сколько о принципиальных творческих расхождениях. Тот фейерверк красок, новые приемы оформления и танца, роскошь костюмов и декораций, что ассоциировались с «театром Бакста» и «Русскими сезонами», похоже, перестали вдохновлять Дягилева. Он шел дальше, в сторону футуризма и авангарда, острых линий, угловатых движений и эпатажа. А Бакст оставался Бакстом, продолжал покорять Европу, Америку и думал о родине, о России.

«ЖАЛКО СНЕГА, ЖАЛКО РОЖДЕСТВА, ЖАЛКО РОССИИ!..»

Этими словами Леон Бакст выразит горечь своего отъезда, а по сути — изгнания из Петербурга. В 1909 году, в соответствии с новым законом об иудеях в Российской Империи, ему как еврею, не имевшему права жительства вне черты оседлости, было предписано покинуть столицу в двадцать четыре часа. И он уехал в Париж, не пожелав воспользоваться ни обширными связями, ни высочайшим покровительством двора. В 1914 году Бакста избрали членом Академии художеств, и вероисповедание уже могло стать препятствием для его возвращения, но начиналась война...

Он много путешествовал, жил в Англии, читал лекции Америке. Работал с группой Иды Рубинштейн, создавал костюмы для Анны Павловой, отделывал дом Ротшильдов. По всему миру проходили его многочисленные выставки, приносившие призы, награды, золотые медали. Французское правительство награждает его орденом Почетного легиона, о нем пишут статьи, издают книгу... Неизменный успех королевской мантией тянулся за Бакстом, но не смог победить ностальгию. С каждым годом он все острее чувствовал свой отрыв от родины, переживал отсутствие там успеха, сопоставимого с французским триумфом. Когда на его персональной выставке, состоявшейся летом 1911 года в Лувре, большинство из семидесяти выставляемых работ были раскуплены, вместо радости в письме художника жене звучала горечь: «Почти все музеи приобрели у меня: испанский, итальянские (кроме, конечно, русских!!!)». Баксту хотелось понимания и признания на родине. Снова и снова обращался он к русским сюжетам в живописи и костюмах, искал и находил применение своим идеям не только в сценографии, но и в моде.

Когда над Россией гремели революции, Леон Бакст хотел верить, что с каждой из них Россия сделает шаг в лучшее будущее. «Никогда так легко, светло и „весенне“ не было на Руси, как теперь, — писал Бакст в письме от 19 октября 1905 года. — Мало ли что приходится не сразу легко и приятно! Но идет наверняка к хорошему, свободе, равенству, к возвышению личности».

Февральская революция 1917 года еще оставляла у художника надежду на обновление страны, но октябрьский переворот лишил его иллюзий навсегда. Он остался жить во Франции, продолжил работу в Европе и Америке, был буквально погребен под лавиной заказов, от которых не желал отказываться — как можно отказаться от любимого дела! Его здоровье было подорвано таким непосильным трудом. 27 декабря 1924 года Леон Бакст умер в Париже и был похоронен на парижском кладбище Батиньоль.