Маэстро мира — так часто называют Марка Шагала. Выдающемуся живописцу, графику, театральному художнику, монументалисту судьбой было подарено почти сто лет жизни, большую часть которой он провел за границей. Что заставило его покинуть родину? Был ли его эмигрантский хлеб всегда горьким, а тоска по родным местам непреодолимой? Или самозабвенная погруженность в работу, преданная любовь женщин и рано пришедшее признание освободили художника от ностальгии и дали ему возможность творить щедро, ярко, мощно и безоглядно? Его произведения высоко ценили критики и любители искусства по обе стороны океана; его работы украшают храмы всех мировых религий; его картинами гордятся музеи и галереи разных стран.

«Мама, я хочу быть художником»

...сказал юный Мойше своей матери Фейге-Ите, тронув ее за перепачканный мукой локоть. Момент был не самый подходящий: мама как раз сажала в печку хлеб и отвлекаться на мечты сына ей было некогда. И все же чуть позже именно она помогла ему сделать первый шаг в искусство, буквально за руку отведя к местному художнику Юделю Моисеевичу Пэну — выпускнику петербургской Академии художеств, ученику Репина. К тому времени будущий маэстро мира умел уже не только виртуозно перерисовывать картинки из журнала «Нива», но и пытался создавать на бумаге что-то свое.

Разумеется, в многодетной семье правоверного хасида лавочника Хацкеля Сегала о карьере живописца для первенца и не помышляли. Мальчик, нареченный Моисеем, родился в Витебске 7 июля 1887 года и сразу на себе испытал непредсказуемый нрав судьбы. В городе полыхал пожар, и кровать с роженицей и младенцем едва успели перенести в безопасное место. Маловероятно, что тот огненный кошмар сохранился в памяти Шагала, но откуда тогда так часто появляющийся в его картинах образ огненного петуха над городскими крышами?..

Рисовать он любил всегда. Собственно, из всех предметов, которые преподавали в гимназии и Витебском городском ремесленном училище, куда мальчика определили в тринадцатилетнем возрасте, он любил только рисование и отчасти черчение. Другие предметы давались ему плохо, попросту не интересовали, не радовала и перспектива стать столяром. Это раздражало отца, а уж решение сына заняться живописью вообще вывело его из себя. И если бы не мать, не увидел бы Шагал ни пяти рублей на обучение у Пэна, ни первых профессиональных уроков.

Впрочем, за деньги он проучился у академиста-передвижника неполных два месяца. Учитель считал, что у нового ученика, страстного любителя фиолетового цвета, безусловно есть способности. И дальше годами занимался с ним бесплатно. А вот ученик художественную манеру Пэна не принял. Слишком далека она была от той, в которой собирался творить Марк, и на смену эйфории (я учусь у мастера из Петербурга!) пришло разочарование. Если бы не возможность уехать в столицу и продолжить образование там, скорее всего, между учителем и учеником возникли бы серьезные разногласия, какие в будущем не раз будут омрачать творческую жизнь Шагала. Но со своим первым учителем ему удалось сохранить дружеские отношения, он писал ему из Петербурга, а потом и из Парижа.

Город разочарований и надежд

До отъезда в столицу он буквально не находил себе места. «У меня было чувство, что если я еще останусь в Витебске, то обрасту шерстью и мхом. Я бродил по улицам, искал чего-то и молился: Господи, Ты, что прячешься в облаках или за домом сапожника, сделай так, чтобы проявилась моя душа, бедная душа заикающегося мальчишки. Яви мне мой путь. Я не хочу быть похожим на других, я хочу видеть мир по-своему».

Однако первая попытка покорить Санкт-Петербург в 1906—1909 гг. принесла Шагалу больше художественных разочарований, чем реальных знаний, хотя и обогатила его житейским опытом. Началось все с катастрофического безденежья: накануне отъезда отец швырнул на пол перед сыном двадцать семь рублей — с ними юноша и отправился в столицу в надежде на стипендию, которую сможет получить, поступив в училище технического рисования барона Штиглица. Увы, он провалился на первом же экзамене. Деньги быстро закончились, не было у Марка и обязательного для еврея в Санкт-Петербурге вида на жительство. Чтобы получить его, молодой человек был вынужден снова обратиться за помощью к отцу, а деньги на жизнь зарабатывать, трудясь ретушером в фотоателье.

Лишь познакомившись с преуспевающим адвокатом и меценатом Семеном Гольдбергом и скульптором Ильей Гинцбургом, он обрел материальную поддержку и снова получил шанс учиться, на сей раз в школе Императорского общества поощрения художеств, которой в то время руководил Николай Рерих. Именитого художника отличал весьма либеральный подход к творческим экспериментам учеников, картины Шагала он принял благосклонно, записал молодого человека сразу на третий курс и даже назначил ему стипендию.

Казалось бы, все складывалось удачно, но далеко не все преподаватели отличались такой терпимостью: то, что своенравно, в соответствии со своим видением мира рисовал Марк, им казалось неприемлемым. Критиковали его жестко, и неудивительно, что позднее в своей книге «Моя жизнь» Шагал напишет: «Услышав в очередной раз: „Что за ягодицу вы нарисовали? А еще стипендиат!“ — я ушел из школы». Да и весь свой первый петербургский период он назовет «потерянным временем». Самому Рериху молодой художник будет благодарен за прошение, направленное в соответствующее ведомство и позволившее Марку избежать воинской повинности.

Непонятый, растерянный, неуверенный в правильности выбранного пути, он возвращается в Витебск. Там его ждут насмешки и упреки отца, молчаливое сочувствие матери, невинное, но раздражающее любопытство младших сестер... Шагал забросил палитру и кисти, практически не рисовал, бродил целыми днями по улицам, часто останавливался на единственном в городе мосту и долго смотрел на реку. Это пугало родных: боялись, не расстроились ли окончательно его нервы, не хочет ли он свести счеты с жизнью?

И как знать, не произошло бы и правда что-то скверное, не случись судьбоносной встречи Марка с дочерью богатого ювелира Бертой (Беллой) Розенфельд — его огромной любовью, другом и музой на долгие тридцать лет. Была ли это встреча, предопределенная судьбой, любовь с первого взгляда и навеки? Вспоминая тот момент, сам Шагал напишет: «Она молчит, я тоже. Она смотрит — о, ее глаза! — я тоже. Как будто мы давным-давно знакомы и она знает обо мне все: мое детство, мою теперешнюю жизнь и что со мной будет; как будто всегда наблюдала за мной, была где-то рядом, хотя я видел ее в первый раз. И я понял: это моя жена. На бледном лице сияют глаза. Большие, выпуклые, черные! Это мои глаза, моя душа...». Они не знали, что от того дня, когда они действительно станут мужем и женой, их отделяет еще целых пять лет. Осенью 1909 года Марк во второй раз уезжал покорять Санкт-Петербург счастливым, с новыми силами и творческим вдохновением.

Пара следующих лет петербургской жизни были посвящены в основном учебе. Получив работу в редакции еврейского журнала «Восход», он одновременно обрел покровителей, которые дали ему рекомендации в частную школу Зайденберга. Посещал он также класс художника-новатора Мстислава Добужинского, а главное — известную школу Е. Н. Званцевой. Попасть туда Марк стремился особенно страстно: в школе преподавал его кумир Лев Бакст. Нет, модернистская эстетика уже признанного художника вовсе не отвечала представлениям Шагала о его собственной будущей манере письма, но оценка мастера была ему важна чрезвычайно.

Баксту первые опыты ученика совершенно не понравились, и потребовались месяцы, чтобы Марк наконец получил его одобрение. Среди прочего, учитель отметил, что у творческого стиля Шагала нет перспектив в России, и порекомендовал отправиться в Париж, куда собирался и сам. Марк наивно полагал, что это означает приглашение к совместному паломничеству учителя и ученика в Мекку современного искусства, но Бакст об этом и не помышлял.

Снова остро встал вопрос денег. Состоявшаяся весной 1910 года в редакции журнала «Аполлон» первая выставка работ Шагала дохода ему не принесла. Зато удачным оказалось знакомство с депутатом I Государственной Думы М. Винавером, который сначала заказал молодому художнику пару копий Левитана, затем приобрел несколько его картин и, наконец, согласился платить ежемесячное пособие, достаточное, чтобы жить во Франции. И в мае 1911 года мечта о Париже стала реальностью.

«Здесь или подыхали с голоду, или становились знаменитыми»

Такую характеристику Мойша Сегал, назвавшийся по прибытии в Париж на французский манер Марком Шагалом, дал La ruche («Улью») — своеобразному арт-сквоту, где он жил и творил вместе с другими молодыми художниками. Снятая им светлая комната на верхнем этаже была одной из ста сорока мастерских, расположенных в трехэтажной ротонде — павильоне бордосских вин по проекту Эйфеля, купленном меценатом Альфредом Буше на распродаже имущества Всемирной выставки 1900 года. Эту студию Марк мог себе позволить: месячная аренда обходилась не дороже пары обедов в дешевом бистро. В разное время там обитали Леже, Модильяни, Сутин, Цадкин, Архипенко, Нюренберг, Кремень, Штеренберг, Костецкий и другие.

Ночи он проводит за мольбертом, дни — посещая классы в свободных художественных академиях, салоны и галереи, где выставлялись работы Делакруа, Курбе, Сезанна, Гогена, Ван Гога... «Легче всего мне дышалось в Лувре, — признается он позже. — Меня окружали там давно ушедшие друзья. Их молитвы сливались с моими. Их картины освещали мою младенческую физиономию». Шагал уже иначе чувствует цвет и удостаивается долгожданной похвалы от навестившего его Бакста: «Теперь ваши краски поют». Правда, сам Марк полагал, что и на родине его краски пели, недаром он то ли в шутку, то ли всерьез называл Париж «вторым Витебском».

Ширился круг его знакомств, и входили в него не только соотечественники и художники. Особенно тесные дружеские отношения сложились у Шагала с Сандраром и Аполлинером. Одно парижское знакомство, как оказалось впоследствии, дало совершенно иной поворот его творческой и человеческой судьбе. Будущий народный комиссар, а в то время не слишком известный киевский журналист Анатолий Луначарский бывал в Париже и проводил в «Улье» немало времени. Посещал он и Шагала, писал о нем статьи... В ту дореволюционную пору такое знакомство ни к чему не обязывало. Но все изменилось через несколько лет…

Дом, любовь и война

Годы, проведенные в Париже, не прошли даром. Художник много и все более успешно работает, выставляется в небольших галереях, его картины покупают, хотя денег для персональной выставки по-прежнему нет. Поэтому он с радостью принимает предложение крупного немецкого коммерсанта, покровителя искусств Герварта Вальдена, подготовить несколько работ для Осеннего салона в Берлине. Дебют с тремя полотнами был удачным, и в апреле 1914 года состоялась первая персональная выставка Шагала: несколько десятков холстов и около ста пятидесяти акварелей.

Окрыленный успехом и несколько поправивший свое материальное положение, он едет в Витебск, где его ждут родные и возлюбленная. Мог ли он предполагать, что скоро грянет Первая мировая и дверь в Европу захлопнется за его спиной на годы? Да и не о том были его мысли: несмотря на разницу в социальном статусе и неустойчивое финансовое положение художника, родители Беллы дали согласие на их брак. Они поженились 25 июля 1914 года, и переполнявшее Марка счастье выплеснулось красками и образами на полотна, на которых либо сияет красотой и любовью Белла, либо они вместе парят над миром, молодые, влюбленные...

С помощью брата жены Якова Розенфельда Шагалу удается получить освобождение от призыва на фронт и работу в Петрограде. Исполняя воинскую повинность, он трудится в тылу в должности ответственного за обзор прессы в экономическом отделе Центрального военно-промышленного комитета. Однако, мечась между работой в столице и семьей в Витебске, он не мог не замечать страшных примет войны и не чувствовать, как обострились в военные годы антисемитские настроения. Потому и в своих работах тех лет он тоже мечется между лиризмом любви («День рождения», «Розовые любовники», «Прогулка», «Белла в белом воротничке», «Двойной портрет с бокалом вина») и трагизмом реальности («Война», «Красный еврей», «Ворота еврейского кладбища», «Над Витебском», «Праздник кущей»).

В 1916 году в семье родилась дочь Ида. В заботах о новорожденной, в постоянных поисках подработки, денег и продуктов Шагал почти не замечает революционных событий 1917 года. Кроме того, ему кажется, что наконец рушатся бастионы старого искусства и общественные перемены могут дать простор его творческим идеям. И тут в его жизни вновь появляется Луначарский, не чуждый современным течениям в искусстве марксист, полагавший, что авангард прекрасно подойдет для визуализации революционных идей.

Художник и революция

Существует мнение, что именно нарком просвещения пригласил Марка Шагала в Москву, предложил ему пост «заведующего изобразительным искусством», а затем вручил мандат о назначении уполномоченным по делам искусств в Витебской губернии. Но, судя по всему, эти двое не слишком симпатизировали друг другу. Шагал вспоминал об их встрече в 1918 году так: «Улыбающийся нарком Луначарский принимает меня в своем кабинете в Кремле. Когда-то в Париже, перед самой войной мы с ним встречались. Он тогда писал в газеты. Бывал в „Улье“. Зашел и ко мне в мастерскую. Очки, бородка, усмешка фавна. Приходил он взглянуть на мои картины, чтобы написать какую-то статейку. Я слышал, что он марксист. Но мои познания в марксизме не шли дальше того, что Маркс был еврей и носил длинную седую бороду. Я сразу понял, что мое искусство не подходит ему ни с какого боку. — Только не спрашивайте, — предупредил я Луначарского, — почему все у меня синее или зеленое, почему у коровы в животе просвечивает теленок и т. д. Пусть ваш Маркс, если он такой умный, воскреснет и все вам объяснит».

Луначарский в своих оценках тоже весьма критичен: «Дух сатирический и пьяный носится над почти хаотическими композициями Шагала. Среди необычайного разнообразия придумываемых им курьезов замечаются и навязчивые идеи... Шагал — интересная душа, хотя несомненно больная и в своей веселости, и в тоске. Какой-то маленький Гофман околовитебских трущоб». И все же он признает у художника и чистоту красок, и сказочность образов, и то, что «сквозь инфантилизм, нелепости упрощенного и в то же время неясного, сбивчивого рисунка вдруг остро проглядывает большая наблюдательность, большая выразительность. Это внезапное проявление яркого психологического таланта в детской манере живописи особенно поражает вас, как старческая мудрость в устах младенца».

Разумеется, Шагал был знаком с мнением Луначарского о своем творчестве. Тем не менее он соглашается на должность уполномоченного. Но почему ему был предложен этот высокий пост и почему он это предложение принял? Ответ на первый вопрос очевиден: привлечь в свои ряды художника, имя которого уже достаточно громко прозвучало в Европе и в мире, было на руку большевистской власти. На второй вскоре дал ответ сам Марк Шагал, расписавший в своей манере родной город и создавший в нем школу искусств — Свободную академию. Наркомовский мандат и имя Луначарского открывали перед ним двери губсовета и губисполкома и давали невиданные до тех пор возможности творить и учить.

Почти сразу после вступления в должность Шагал получил задание — украсить Витебск к празднованию первой годовщины Октябрьской революции. Окинув взглядом бесконечную вереницу витебских заборов и глухих серых стен, Марк с воодушевлением взялся за дело. Разработав эскизы и мобилизовав (буквально!) более сотни городских маляров с подмастерьями, он с их помощью расписывает все доступные поверхности лозунгами, козами и коровами, рабочими, крестьянами, буржуями всех цветов радуги. Большинство сюжетов оказались идеологически выдержанными, хотя вовсе не революционная пропаганда была целью художника. Он просто хотел видеть свой родной город таким же ярким и красочным, каким он появлялся на его полотнах.

Марк и Казимир: конфликт гениев

В ноябре 1918 года Народное художественное училище (Свободная академия) получило от городских властей здание национализированного особняка, принадлежавшего ранее одному из директоров акционерного товарищества «Витебский трамвай», И. В. Вишняку, по адресу ул. Бухаринская, 10. А 28 января 1919 года состоялось его официальное открытие. В статье «О Витебском Народном художественном училище» Шагал напишет: «Мечты о том, чтобы дети городской бедноты, где-то по домам любовно пачкавшие бумагу, приобщались к искусству, — воплощается... Мы можем себе позволить роскошь „играть с огнем“, и в наших стенах представлены и функционируют свободно руководства и мастерские всех направлений от левого до „правых“ включительно». К работе в творческом центре Шагал привлекает многих известных художников, местных и приезжих, приглашает он и своих учителей: Ю. М. Пэна — вести мастерскую рисунка, М. Добужинского — стать первым директором училища.

А вот Казимира Малевича он лично не приглашал. Хотя супрематизм и был чужд самому Шагалу, Малевича, в соответствии с принципами школы, он принял и на первых порах его преподавательским экспериментам не препятствовал. В конце концов, кого в обстановке всевозможных революционных новшеств волнует, что ученики здороваются друг с другом и учителем «супрематическим приветствием» — «у-эл-эль-у-эл-тэ-ка!», а беседу ведут супрематическими междометиями и аббревиатурами. Совсем иначе было воспринято Шагалом основное кредо педагога-новатора: растить из учеников не гениев, как предполагал сам Шагал, а крепких ремесленников-профессионалов. Оно шло вразрез с философией Свободной академии, но всего через год материализовалось в реальные успехи именно учеников Малевича: их работы были выставлены в Третьяковской галерее. Ни единого холста учеников Шагала там представлено не было.

Отношения между двумя гениальными художниками становились все более напряженными, проявляли недовольство Шагалом как руководителем и даже писали на него доносы и другие преподаватели. Последней каплей стала случившаяся во время отсутствия Шагала смена названия училища на Академию Супрематизма. Наверное, именно тогда он понял: на витебском периоде пора ставить точку. «Довольно о Витебске. Конец этой дороги. Конец искусству в Витебске. И может быть, вслед за Европой, меня полюбит моя Россия».

«Москва, точка; Берлин, точка; Нью-Йорк, точка»

В 1920 году Марк с Беллой и дочерью покидают родной город и перебираются в Москву. В воспоминаниях Шагал ссылается на желание жены оказаться в столице, ближе к культуре, театрам... На самом деле, мечтали они о Париже, но границы были закрыты большевиками, и Москва, где можно было найти работу, виделась им не худшим вариантом. Однако отношение партии к новому, авангардному искусству уже начало меняться и принятый художником «революционный стиль» все чаще подвергается критике в большевистской печати. «Понятность» искусства народу становится главным критерием, а понять Марка Шагала дано далеко не каждому. Его, художника с мировым именем, пока не критикуют открыто, но найти работу и заказы все сложнее... И вот уже недавний губернский уполномоченный по искусству преподает рисование беспризорникам и малолетним преступникам в детской колонии имени III Интернационала в подмосковной Малаховке.

Вскоре ему поступает неплохой заказ от перебравшегося в начале 20-х годов из Петрограда в Москву Государственного еврейского камерного театра под руководством Алексея Грановского. Шагалу предложили полностью оформить новое здание театра, включая росписи стен и плафона, а также сделать декорации и эскизы костюмов к постановкам по пьесам Шолом-Алейхема. В течение двух месяцев художник работает днем и ночью. Результат — девять прекрасных больших панно, показывающих возрождение национального театра, к сожалению, так и не оплаченные заказчиком. До наших дней дошли семь из них.

Жизнь без денег и без возможности творить свободно становится невыносимой. Белла полностью поддерживает решение мужа уехать из советской России. К счастью, жизнь дала им такой шанс: благодаря творческим связям в Литве, Марк договаривается о персональной выставке в Каунасе и под этим предлогом в 1922 году вместе с семьей покидает страну большевиков. «Ни царской, ни советской России я не нужен. Меня не понимают, я здесь чужой».

Он уезжал, полагая, что никогда больше не ступит на землю, которая его отвергла. Годы спустя продолжал думать о ней без ностальгии, но с горечью: «Россия представлялась мне теперь корзиной, болтающейся под воздушным шаром. Баллон-груша остывал, сдувался и медленно опускался с каждым годом все ниже».

Художника и его родных ждет пристанище эмигрантов — Берлин. Здесь начинается новая глава жизни и творчества Марка Шагала. В этой жизни снова будет Париж, город, без которого он не мог творить, и французское гражданство. Будут горькие потери: любимой жены, друзей, картин. В ней будут моменты невероятного везения и удачи, когда из оккупированной фашистами Франции Шагалу с семьей удастся уехать в Америку, в Нью-Йорк. Будет персональная прижизненная выставка в Лувре, неожиданное, казавшееся немыслимым приглашение в 1973 году посетить СССР и первая выставка в Третьяковской галерее. Будет любовь, сын, всемирное признание и работа до последнего удара сердца.

Литература

Каменский А. Марк Шагал. Художник из России. М., 2005.

Луначарский А. Об изобразительном искусстве. М., 1967.

Мартинович В. Родина. Марк Шагал в Витебске. М., 2017.

Носик Б. Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции. М., 2015.

Шагал М. Моя жизнь. М., 2013.

Шагал М. Об искусстве и культуре. М., 2009.