Писать Снегирев начал в двадцать лет, но настоящий его приход в литературу с рассказами современными, дерзкими и раскованными состоялся в 2005 году, когда их подборка была отмечена премией «Дебют» в категории малая проза. Затем последовали публикации в журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир». А в 2007 году роман «Как мы бомбили Америку», во многом автобиографичный, получил премию Союза писателей Москвы «Венец».

В 2009-м к писателю вновь пришел успех: его роман «Нефтяная Венера» был номинирован на премию «Большая книга», вышел в финал конкурса «Национальный бестселлер» и получил приз OZON.RU как лидер продаж. По версии НГ-Exlibris, роман «Тщеславие» был признан лучшей прозой 2010 года, а сборник новелл «Чувство вины» — 2013-го. В 2015 году роман «Вера» вошел в шорт-листы престижных литературных премий «Национальный бестселлер» и «Русский Букер» и стал лауреатом последнего, а увидевший свет лишь осенью прошлого года роман «Призрачная дорога» вошел в лонг-лист «Нацбеста 2019». Уже несколько лет Снегирев занимает пост заместителя главного редактора журнала «Дружба народов» и является сооснователем проектов «БеспринцЫпные чтения» и «Принципиальные чтения», обозначивших совершенно новый, очный формат встреч писателя с читателями.

— В одной из рецензий на ваши книги было сказано, что читают их все, «от пионеров до пенсионеров», женщины и мужчины, рафинированные интеллектуалы и чуть ли не маргиналы. Вы и предполагали такую читательскую аудиторию или у вас был какой-то иной образ «своего читателя»?

— Однажды мне сказали: «Твои рассказы похожи на секс с незнакомцем через пять минут после встречи». Если отбросить шокирующую составляющую этого отклика, то становится понятно, что перед нами выразительное метафоричное высказывание. Оно о безрассудстве, о том, как в омут с головой, о новом знании, новом наслаждении и новом пути. Я пишу для тех, кто во всем этом нуждается. Я пишу для смельчаков, для еретиков, для тех, кто любит этот мир. И, конечно, я пишу для самого себя. Почему для себя? Потому что я себя от других не отделяю. Если ты честен с собой, считай, ты свою задачу выполнил.

— Собираясь с мыслями, прежде чем написать первую строчку будущего рассказа или романа (кстати, как вы пишете: ручкой по бумаге, печатаете на компьютере, набираете текст в смартфоне, диктуете?..), о какой реакции читателя вы мечтаете? Надеетесь побудить его к размышлениям? Или вызвать взрыв эмоций и сопереживание героям?

— Я пишу ручкой в блокнотах. Потом перепечатываю. Мечтаю я об одобрении, похвале и восторге, разумеется. Мечтаю о славе и деньгах, но это не важно. Важно то, что я пишу не для этого, я пишу потому, что получаю удовольствие. Написание слов помогает мне переживать красоту этого мира, красоту цветов, женщин, мужчин, собак, детей, красоту эмоций, даже если они ужасны, красоту событий, даже если они печальны. Наш мир полон самой разной, часто парадоксальной, красоты, и литература — отличный способ ее переживать снова и снова, а заодно делиться ею с другими. Переживать самому и делиться с вами — это я люблю больше всего на свете. Потому и пишу.

Задач пробудить эмоции, подтолкнуть к светлым мыслям и т. п. я перед собой не ставлю. Расчет — удел торговцев и политиков, моя задача — войти в резонанс с красотой, чтобы ее усилить и ретранслировать.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, но многие ваши романы, повести, даже рассказы кажутся мне автобиографичными. Это действительно так или это очень искусная стилизация?

— Я пишу о том, что касается лично меня. О том, что люблю, чем дорожу, что ненавижу. Любой так пишет, даже если скрывается за персонажами. Я считаю, что литература — это побочный продукт духовного пути писателя. Как газ — побочный продукт нефтедобычи. Если ты не притворщик, то по текстам это видно.

— Если в основе вашей прозы драматичные события из личной жизни, то этот источник все же исчерпаем. И рано или поздно вам, наверное, придется делать выбор: писать роман о чем-то или ком-то вымышленном или ждать нового поворотного момента в собственной судьбе. И как вы поступите?

— Все зависит от того, насколько вы внимательны и насколько вы уверены. Жизнь любого человека — неисчерпаемый источник вдохновения, вопрос лишь в том, как с этим источником обращаться. Можно комплексовать и стесняться, подражая другим, высасывая из пальца вторичную чужую героику, а можно работать с тем, что тебе дала природа. Я предпочитаю второе.

Есть люди, специально ищущие приключений. В моем случае все иначе — приключения находят меня сами. А может быть, я просто замечаю их, в то время как другие к своим приключениям слепы.

Мы часто смотрим на мир сквозь навязанные очки, пытаемся повторить то, что подсмотрели у великих. Это приводит к дисгармонии в жизни и вторичности в искусстве.

— Достаточно перечитать «Чувство вины», чтобы понять — вы один их самых откровенных русских писателей последних десятилетий. Кого-то ваша готовность писать на любые, в том числе почти табуированные в современном российском обществе темы может шокировать, кто-то увидит в этом крестовый поход против ханжества. Так кто вы: провокатор, искуситель или воин?

— Я воин и жрец. Полный сомнений и трусоватый, но все же. Никого шокировать я не собираюсь, российское общество куда свободнее, чем может показаться со стороны. Периодические скандалы из-за искусства возникают по инициативе провокаторов, за которыми кроется чей-то конкретный интерес. Само по себе общество весьма терпимо к инаковости. А ханжество я ненавижу. Это правда. Если вы считаете, что у меня с ханжеством война — не стану отрицать.

— Сегмент интеллектуальной литературы, в который, безусловно, попадает ваша проза, в наши дни не так уж велик. Преобладает литература массовая, чтобы не сказать трешевая. Как вам кажется, это безобидное чтиво или от него серьезный вред?

— Массовая литература преобладает в любой стране этого мира. Нельзя же питаться сплошными деликатесами, иногда необходим фаст-фуд. Я сам обожаю шаурму. Обожаю кинокомиксы Marvel, где неслабые смыслы упакованы в простые формы. Доступность не всегда означает низкосортность. Про литературу не знаю, может, литературная шаурма сплошь несъедобна. Знаю только, что у изготовителей шаурмы часто есть бзик: они хотят, чтоб их считали изысканными поварами, а в то же время изысканные повара завидуют очередям за фаст-фудом. Интересно, кстати, что вы назвали меня интеллектуалом, в Москве многие считают меня шпаной.

— У литературного фаст-фуда есть много подвидов. Был период, когда лидировали любовные романы и детективы с боевиками, сейчас, как мне кажется, наступило время фэнтези. Этот жанр даже потеснил фантастику, которая в советские времена, бывало, выполняла задачи политической сатиры и даже больше (вспомним братьев Стругацких). Это побег из реальности в параллельные миры?

— Очень популярны истории про попаданцев в жанре «что бы было, если бы можно было исправить прошлое». Сам по себе подход очень про нас. Мы не просто обращены в прошлое, мы мечтаем его уточнить и тем самым уточнить настоящее. Прошлое не дает нам покоя, это проявляется даже в жанрах массовой литературы.

— Бросается в глаза, что одной из основных тем такого рода литературы становится альтернативная история России, героизация прошлого с явным акцентом на положительную роль лидеров (от князей Святослава и Игоря до генералиссимуса Сталина) и разнообразных спецслужб. Что это: искренний ответ писателей на ожидание народом сакрального вождя-царя или они с выгодой для себя выполняют заказ сверху?

— Сама по себе мысль о существовании заказа сверху является очень советской, а заодно и постсоветской. Типа, есть начальство, которое все контролирует. Такие мысли обычно сами спецслужбы и подсовывают, чтоб их боялись. Сталин — громадная фигура, для кого-то великая, для кого-то гнусная, но очевидно мощная. Вот вы спрашиваете меня о нем, а могли бы и не спрашивать: казалось бы, при чем тут Сталин в нашем разговоре? Чувак отдал концы семьдесят шесть лет назад, а мы его все обсуждаем. Получается, усатый покойник до сих навязывает нам свою повестку дня, а ведь достаточно просто перестать о нем говорить — и он исчезнет. Масштаб Сталина напрямую зависит от наших споров о нем. Сам ваш вопрос говорит о том, что Сталин вас тревожит, значит, вы купите книжку о нем — вот и ответ.

— Меня тревожит не Сталин, а его героизация, почти канонизация. Казалось бы, очередная волна отступила: уже все точки расставлены, все признали в нем монстра, но вот новый девятый вал. Вам кажется, это нормальный исторический и этический процесс или что-то идет не так?

— Сталин существует до тех пор, пока мы с вами о нем говорим. Сталин — это фантом. Просто есть множество людей, которых этот фантом питает силами, дает ощущение причастности к великим свершениям. Сталин давно превратился в торговый бренд вроде Наполеона. Тот загубил миллион с лишним жизней по всей Европе, а французы его боготворят. Вас это не удивляет? Просто злодеи часто дарят целым нациям ощущение собственного величия. И чем больше крови, тем лучше. Нации на это подсаживаются и уже не могут иначе. Это игла, слезть с которой под силу не каждому.

— Культура и литература в частности еще способны помочь в этом? Или их гуманистическая, просветительская и воспитательная функции сжимаются, как шагреневая кожа, отступая перед развлекательно-отвлекающей, обслуживающей?

— Развлекательное всегда преобладало над так называемым серьезным. Другой вопрос, что сегодня литература ищет и, к счастью, находит новые формы воплощения. Литература — это не книги, это стихия, которая выбирает себе обличие под стать эпохе. Чтения, в частности проекты «БеспринцЫпные чтения» и «Принципиальные чтения», в которых я счастлив принимать участие, привлекают толпы людей. Кто эти люди: читатели, слушатели, зрители? Не совсем. С одной стороны, гости чтений получают немного новую, непривычную по форме литературу (рассказы, предназначенные для печати, часто уже опубликованные, годные для чтения со сцены), с другой — литература отчасти мутирует с учетом этой новой устной формы. Происходит революция вроде той, которая случилась пятьсот лет назад, когда изобрели печатный станок.

— Вы знаете, что по этому поводу думают ваши читатели? Проект «БеспринцЫпные чтения» помогает получить ответы?

— Костяк «БеспринцЫпных чтений» — это Цыпкин, Маленков и я. Плюс другие писатели, плюс артисты, которые читают рассказы вслух. Проект существует три года и за это время стал очень известным. Марина Степнова, Саша Филиппенко, Андрей Аствацатуров, Сергей Шаргунов, Наринэ Абгарян — это далеко не полный список писателей, сотрудничающих с проектом. Любовь Толкалина, Полина Максимова, Катерина Шпица, Дима Чеботарев, Константин Хабенский — это, соответственно, актеры, читающие прозу вместе с нами. Чтение вслух оказалось очень интересным и очень востребованным жанром.

Люди, видимо, соскучились по чему-то настоящему. Всех достала дистанционность, виртуальность. Теперь можно прийти в театр и увидеть все взаправду. Увидеть, услышать, потрогать руками. Это новая форма литературы — очная. Люди потому идут, что нуждаются в очности, в общении, в контакте. Литература — это магия, и на чтениях это особенно видно.

Недавно мы с замечательной актрисой Полиной Максимовой запустили свой проект «Принципиальные чтения». Мы делаем ставку на исповедальные тексты. Откровенность — вот главная тема сегодняшнего дня.

— Тогда поговорим откровенно, например, о ностальгии. Почему многие уехавшие из России начинают в другой стране воспроизводить вокруг себя российские реалии, от которых, казалось бы, бежали: смотрят те же телеканалы, голосуют за партию власти на выборах?

— Мы ностальгируем, потому что любое прошлое окутано ореолом романтики и величия. Наша оптика наделена странным свойством искажать прошлое, наделяя его замечательными свойствами. Для одних СССР — прекрасный объект для ностальгии: великое государство с множеством побед и достижений. Другие, наоборот, видят в СССР одну лишь жуть и мрачняк. Обе позиции далеки от адекватности.

Ностальгия свойственна всем обществам, особенно после крушения империи. Проблема не в том, по чему именно мы ностальгируем, а в том, что, обращаясь к прошлому, мы игнорируем настоящее, не видим красоты сегодняшней жизни, ее насыщенности и яркости. Сегодняшняя российская культура весьма интересна, многие ее области цветут, а мы вместо этого копаемся в старье. Некрофилия какая-то, право.

Сейчас все обсуждают проект «Дау», спорят об уместности насилия в искусстве. Я не случайно вспомнил об этом в контексте вашего вопроса. «Дау» — это чистейшая ностальгия. Мало того, что педантично и даже маниакально воспроизведены прошлые времена, так это еще и презентуется в Париже, куда просвещенные россияне едут специально, чтобы погрузиться в ностальгию. Пусть переосмысленную современными художниками, пусть артовую, философскую, но ностальгию. Необходимость поездки в Париж с целью испытать ностальгию вольно или невольно обыгрывает русскую модель эмиграции. Сомневаюсь, что авторы ставили такую задачу, но факт любопытный.

Нет ничего удивительного в том, что жуть вызывает ностальгию, иногда особенно острую. Вспомните ветеранов, постоянно возвращающихся к мыслям о войне. Откуда это? Видимо, наше прошлое настолько перевешивает настоящее, что даже самые модные и актуальные из нас с наслаждением копаются в нем. Именно поэтому я против всей этой духовной некрофилии. Люблю старину, но это уже перебор.

— И все же что вы думаете о той ностальгии, которая свойственна некоторой части новых эмигрантов? Может быть, это просто перевоз своего привычного modus operandi и образа мысли в более комфортные условия?

— От своей страны уехать невозможно. Мы перемещаемся по планете, но везем с собой детство. Детство нынешних эмигрантов пришлось на разные этапы советского периода, вот и все. Они увезут с собой девяностые и нулевые. Не вижу здесь привязки к идеологии.

— Но ведь кто-то уезжает из России как раз по идеологическим причинам. Таких немало...

— Наше желание расстаться навсегда с той Россией, которая нам неприятна, вовсе не гарантирует нам того, что мы не будем по ней тосковать. Сердцу не прикажешь. Я знаю людей, живущих в особняках и способных крепко уснуть только в тесноте за шкафом, как в коммуналке их детства. Я знаю мужчин, которым хорошо только за рулем старой «восьмерки», знаю женщин, копающихся на грядках, хотя вопрос пропитания перед ними не стоит. Странные штуки делают нас счастливыми, это все ностальгия. Рациональность тут не работает. Кроме того, есть один нюанс: расстаться с Россией невозможно. Даже если в Антарктиду уедете, никуда от России не денетесь. Такая уж она особенная.

— На фоне непростой экономической ситуации в России власти буквально форсируют ее внешнеполитическую изоляцию, а внутри страны все более жестко реагируют на любые проявления инакомыслия. А протестное движение, похоже, затухает. В чем, на ваш взгляд, причина: соглашательство, апатия или просто страх?

— Когда с экономикой плохо, а ты хочешь сохранить трон, ничего не остается, кроме самоизоляции. Консолидированного протестного движения я никогда в России не наблюдал. Скорее классовые, даже клановые, выступления. Россия — страна философов, люди не торопят события, зато, когда будущее наступает, то наступает по полной. Кроме того, в России ничего толком нельзя спрогнозировать: протестов 2010—2011 гг. никто не ожидал, кроме группы аналитиков. Они и теперь сулят протесты. Посмотрим. Я бы не хотел никаких революций. У меня дом в Новой Москве полтора года стоит без электричества из-за самоуправства владельца электросети, я знаю, что такое бардак, не понаслышке, по мне уж лучше какая-никакая, но система. Просто любая система обязана меняться, иначе сама жизнь ее поменяет и нам всем придется плохо. Вы спрашиваете, почему нет бурных протестов? Я не знаю. Лично мне просто скучно тратить на это жизнь. Мне не хватает времени на вещи, которые меня искренне увлекают, зачем же мне тратить его на то, что вызывает у меня скуку?

— О себе на «Снобе» вы сказали, что не любите «уверенности сытой». Вы имели в виду явление в целом или реальных людей, прототипов ваших героев?

— Сытая уверенность возникает из-за чванства, богатства и, в конечном счете, сытости, материальной или какой-либо другой. Сытые запросто обо всем судят, все на свете знают, все оценивают. Обычно они сидят на вершинах разных иерархических пирамид, им поклоняются, они верховодят в кланах. Сытые дискриминируют, унижают, разобщают. Сытый — это красномордый обожравшийся турист в отеле «все включено». С сытых берут пример, но они глупы. Чванство всегда идет от глупости. Пишу ли я о таких? Постоянно, это обычно очень живописные персонажи, обожаю таких.

— Один из таких персонажей выведен вами в романе «Вера» во всем блеске новорусского властного чванства. Возможно, кто-то узнал в нем себя и высказал вам претензии? И вообще, от кого вам приходилось слышать или читать самые недовольные отклики?

— Я часто сталкиваюсь с тем, что кто-то узнает себя в том или ином персонаже, не являясь даже отдаленным прототипом. Видимо, краски такие яркие, что читатели невольно примеряют образы на себя.

— Иностранцы и покинувшие родину соотечественники, встречая «человека оттуда», часто спрашивают его: «Ну, как там, в России?» В ответ слышат «интересно», «страшно», «тревожно»... А что бы ответили вы?

— Все эти определения годятся, особенно «интересно». Тревожится можно в любой точке мира. Вспомните, сколько индивидуальных бункеров вырыли американцы в годы обострения холодной войны. Страха и ужаса на планете тоже хватает. Штука в том, что мы сравниваем Россию с Европой, и тогда она всегда кажется нам какой-то не такой, а если сравнить Россию с Азией, то окажется, что Россия — весьма развитое государство с неплохими социальными достижениями и проблесками гуманизма. Я недавно побывал в Калькутте и подозреваю, в России даже близко нет таких трущоб и такой нищеты, так что все относительно.

— К чему же ближе современная Россия: к Европе или к Азии? И куда она движется?

— Россия — это мы с вами. Кто вы? К чему вы ближе? Куда вы движетесь? Лично я прямо сейчас двигаюсь из Калькутты в Бангкок. Так и Россия. Куда мы, туда и она. Не надо за нее беспокоиться, она не маленькая. Другой вопрос, что коварные дяди постоянно нам нашептывают всякую хрень и мы начинаем метаться, как стадо.

К чему мы ближе… Мы себя сравниваем исключительно с Европой, именно Европа задает для России систему координат. Мы живем на европейский лад, исповедуем европейскую религию. Разумеется, Россия — это часть Европы, просто большая и непредсказуемая.

ЦИТАТЫ

На пути вырастает гранитный человек в клоунском наряде. Он выходит из скалы и никак не может освободить ногу, завязшую в сером камне. Почему его нога вязнет в грязном камне? Почему он так похож на монстра? Ведь он был клоуном и прежде всего человеком... по спине пробегает холодок, я оборачиваюсь. Лучшие умы, сердца и руки державы обступили меня. Отовсюду прут генералы и адмиралы, надвигаются академики и членкоры. Именитые деятели искусств натягивают поводки. Мне страшно, я бегу прочь, а заслуженные учительницы злобно шипят вслед.

Уф... оторвался... может, все к лучшему. Может быть, мои родственники не недоделали чего-то, а наоборот, чего-то не совершили и потому покоятся далеко отсюда. Судьба, пожалуй, распорядилась правильно, избавив меня от искушения оказаться здесь. Не моя это компания.

«Попасть на Новодевичье кладбище»

Люди часто бывают жалкими, когда позируют. Пытаются казаться кем-то, неумело реализовывают свои желания, раскрывают внутренний мир или что там у кого имеется. Но бывает такой порог, за которым человек перестает быть жалким и становится каким-то таким, чему нет названия. Что вызывает оторопь и молчание. Нелепость, производящая впечатление чуда.

***

Через открытые окна донеслось, как полнотелый остряк, с горлом, перетянутым бабочкой, произносит тост за товарища Сталина. Толстяк кончил, и все захохотали. И музыканты грянули. И девки тряпки лондонские стали сбрасывать и бокалы икеевские бельгийскими сапогами топтать. Я пошел мимо извозчиков, осыпающих подсолнечную шелуху под колеса спящих мерседесов, мимо придушенных асфальтом деревьев, чужих домов и пресыщенных мусорных баков. Говорят, той страны, где я фотографировал Елизавету Романовну и махал ей на прощание от статуи, больше нет, а она вот она. И далекая мелодия звучит, и девушка со стулом танцует, и вокруг русская ночь, которую никакой нефтегазовый свет рассеять не в силах.

«Как же ее звали?..»

Вхолостую хватая ртом, он вывалился во двор и, оказавшись вне стен божьего ПМЖ, долго не мог надышаться. А когда надышался, вера тотчас ушла из его жизни. Он вошел в церковь и подручными предметами принялся колотить окошки. Вера нужна сомневающимся, а он больше не сомневался. Он впускал в церковь простор, и вера уходила из его жизни.

***

Россия и раньше своих женщин не особенно-то жалела, а в последние годы распоряжалась ими и вовсе щедро — морально неустойчивых за рубеж, в объятия изнуренных половым равноправием атлантических женихов, патриоток обрекала на тщету интернет-знакомств, затеянные от безнадеги беременности и одинокое воспитание нового поколения. Кавалеры, разбалованные своей малочисленностью, стремительно превращались в ленивых, самодовольных увальней, потому что нет лучше способа ослабить, чем одарить привилегиями.

***
Вера подумала, что женщины, традиционно пекущиеся об уюте и потомстве, по сути своей почти сплошь либеральны в пику патриотам-мужьям, мыслящим интересами народов и государств. Но теперь все перепуталось — многие хозяйки принимали горячее участие в борьбе, пока их недоумевающие мужчины учились готовить ужин. Нация напоминала стадо, затоптавшее пастуха, объевшее пастбище и не знающее, как найти новое. Нация рылась в кучах старья, прикладывала к себе портреты истлевших героев, ища сходства, цеплялась за прошлое, скреблась в ржавую броню и падала ниц перед крошащимися монументами, безутешно скорбела об утрате кусков географической карты, грозилась кому-то не всегда отчетливому...

***

– Вы не понимаете, кто я! — заорал вельможа, потрясая стейком. — Все вокруг — это я! Законы, которые завтра утвердят, придумал я! Слова, которые скажут по первому, второму, третьему и всем прочим каналам, написал я! Вы даже не догадываетесь о существовании книг, которые я прочитал! Вы даже не представляете, кто приходит ко мне на поклон! Я спас Россию, а вы чернь!

«Вера»

Форма сидела ладно, точь-в-точь как на дедушке. Косые карманы добавляли атлетизма торсу, бриджи, а попросту шаровары, удлиняли ноги. Через форму, особенно через негнущуюся кожу сапог, в Степана вошла новая сила. Сапогами можно притопывать, можно щелкать каблуками, можно пинать, поддевать, растирать. Сапоги изменили осанку, жесты, взгляд. Степан смотрел в зеркало и видел молодого капитана НКВД. Он тронул горло, забранное лычками с золотым треугольником, звездочкой и серебряной полосой. Только ордена Ленина не хватало. На фотографии у деда на левой стороне груди имелся орден, но Степан нигде его не находил. Степан снял очки, спрятал в карман. Надвинул козырек на глаза. Сдвинул фуражку на затылок. Во взгляде капитана блеснули никелированные ручки на дверцах воронков. Тюремные глазки блеснули.

«Чувство вины»