В 1943 году, в связи с отступлением войск Вермахта на Восточном фронте, началом массового исхода беженцев с оккупированных территорий СССР и широкой пропагандистской кампанией вокруг Власовского движения, в Европе встретились «две России» — эмигранты «первой волны» и «подсоветские» люди, покинувшие родину под влиянием обстоятельств военного времени. Обе стороны уже приобрели первый опыт взаимного узнавания, поиска общего языка и сотрудничестваⁱ, восходившего, вероятно, к известной акции РОВС по созданию добровольческих отрядов Русской народной армии (РНА) в Финляндии зимой 1940 года. Начальник Союза, Генерального штаба генерал-лейтенант А. П. Архангельский высоко оценил результаты работы своих подчиненных с красноармейцами, находившимися в финских лагеряхⁱⁱ. В 1941—1942 гг. некоторые эмигранты контактировали с советскими военнопленнымиⁱⁱⁱ. Остарбайтеры, оказавшиеся в Европе, иногда посещали богослужения в местных православных приходах, несмотря на противодействие нацистов^iv. Сотни эмигрантов уехали на Восток в качестве военнослужащих разных формирований германских Вооруженных Сил или для ведения нелегальной политической деятельности по линии Национально-Трудового Союза нового поколения (НТСНП), другие побывали на родине в качестве переводчиков, журналистов, миссионеров, инженеров, служащих частных технических фирм^v и т. д. Их письма, сообщения и воспоминания об увиденном «за чертополохом» до сих пор привлекают внимание исследователей и представляют ценность в качестве важного исторического источника^vi.

После перелома в войне в 1943 году в Западную Европу стали прибывать не только военнопленные и остарбайтеры, но и беженцы, а за ними — тысячи солдат и офицеров из состава отдельных батальонов РОА, переведенных из тыловых районов Восточного фронта на «Атлантический вал». Зимой — весной 1944 года на строительстве укреплений и охране побережья использовались 72 восточных батальона общей численностью 65 тыс. человек, а еще 50 тыс. добровольцев служили в разных национальных частях и соединениях в центральных областях Франции^vii. Генерал-лейтенант А. И. Деникин, проживавший в Мимизане под Биаррицем и принципиально осуждавший любое военно-политическое сотрудничество с немцами, тем не менее с прискорбно-сочувственным интересом отнесся к русским добровольцам Вермахта. «Не знаю, как и назвать [их], — писала в дневнике супруга генерала К. В. Деникина, — „наши“, когда они не „наши“, немецкие, когда они не немецкие, а наймитами звать язык не поворачивается, да и по сущности это неправда»^viii. Благодаря завязавшимся личным знакомствам, Деникины не только лучше поняли трагическое положение своих собеседников в германской форме, но и осознали катастрофический характер сталинской социальной политики предвоенного десятилетия.

Русские эмигранты в Бельгии и Франции открыли для себя Власовское движение летом 1943 года. Из Германии в Брюссель и Париж приезжали власовские офицеры, в том числе бывшие командиры Красной армии, знакомившиеся теперь со своими противниками по полям сражений Гражданской войны^ix. Большой резонанс, включавший и негативную реакцию нацистских властей, вызвал доклад генерал-майора РОА В. Ф. Малышкина, с успехом выступившего 24 июля на одном из самых многочисленных собраний в истории парижской эмиграции^x.

Вниманию читателей журнала «Русское слово» предлагаются несколько малоизвестных источников из материалов I (Французского) отдела РОВС, описывающих впечатления белых воинов от встреч с военнопленными и военнослужащими РОА. Значение начавшегося диалога в полной мере понимали уже современники. «Войска Освободительного Движения прибывают теперь в Западную Европу, где встречаются с русскими эмигрантами, перемешиваются с рабочими колоннами наших соотечественников с Востока. Происходит взаимное намагничивание, рождающее нечто новое, формирующее какую-то иную, посвежевшую, помолодевшую антикоммунистическую силу, соединяющую в себе понимание прошлого (эмиграция) со знанием настоящего (бывшие подъяремные советские люди), — писал автор передовицы «Парижского Вестника», объясняя читателям в канун нового 1944 года целесообразность перехода газеты на новую орфографию. — Одним словом создается какой-то новый синтез того нового неведомого, которым будет строиться Новая Россия»^xi.

По возрасту многие из «подсоветских» людей не помнили и ничего не знали о дореволюционной России, с живыми представителями которой они теперь разговаривали и общались. Коммуникация между старыми эмигрантами и власовцами складывалась непросто, однако вопреки всем стереотипам живой и искренний интерес представителей «двух Россий» друг к другу, очевидно, преобладал над их религиозным, культурным и психологическим разделением. Его постепенное преодоление продолжалось в рядах власовской армии, где весной 1945 года служили многие белые генералы и офицеры, а затем и в послевоенной эмиграции.

№ 1. Приложение к информации № 63/4 [Тулузского района РОВС]^xii.

Из письма русского, недавно вернувшегося из <…>ена^xiii; служившего там в лагерн.[ой] комендатуре.

«…Через мои руки прошло около 12—13 т.[ысяч] наших соотечественников самых разнообразных положений, рангов и возрастов: были среди них и великороссы, и украинцы, и черемисы, и мордва, и даже какие-то марийцы, и каракалпаки. Что сказать об этих людях?.. Заключение мое, что России той, какую мы видели и любили — такой России больше нет^xiv. Большевики поработали основательно в этом направлении. Даже старое поколение, поскольку оно сохранилось, и то кажется каким-то ненормальным с нашей точки зрения. Ненормальность — не в психическом отношении, а в признании советской власти как власти законной и нормальной. Пропаганда сделала свое дело. Батюшка (49 л.[ет]) — в советской действительности бухгалтер — никак не верил мне, что Литвинов^xv — жид^xvi, что Сталин в свое время ограбил Тифлисское казначейство^xvii, и страшно смущался, когда я сравнивал вершителей судеб России с разбойниками^xviii. Что большевики ограбили и осквернили храмы — он считал жестоким и безобразным явлением, но все же старался смягчить их историческими предпосылками. После гражданской войны, после всевозможных чисток и процессов^xix — советский обыватель рад всякой благополучной минуте и искренне радуется, если его оставят в покое, и считает такое случайное благополучие, как эволюцию и прогресс в социалистическом строительстве. Строительство и индустрия — это какой-то гипноз. Неважно, что все население [СССР], с точки зрения европейца, ведет жизнь в недостатках^xx, но зато построен Днепрострой, начал строиться Дворец Советов. До сих пор очереди за мануфактурой, не достать селедки или что-нибудь, но зато индустрия и производство «перегнало Америку». Общение русских с французами произвело на первых самое неожиданное впечатление. Между прочим, преподаватель истории в среднем учебном заведении ничего не знал о Жанне д'Арк. Они никак не могли усвоить и понять, как это так можно свободно жить, покупать все, что угодно, не стоя в очереди и не подвергаясь обвинению в спекуляции^xxi. Французы со своей стороны, наслушавшись и напитавшись в свое время советской пропаганды, были поражены серым видом советских граждан. Это был лучший документальный фильм, какой только пришлось мне видеть за все время. Впечатлений очень много, и их можно изложить в целой книге. Чем объяснить, что русские дерутся?.. Русские дерутся за коммуну, дерутся за советскую власть. Родина, Россия, Кутузов, Суворов и пр. — все это временная шумиха, но русская молодежь считает, что она, борясь за Россию, спасает этим культурную ценность человечества — капитал Карла Маркса. Для нас, эмигрантов, это так дико и несуразно, но это реальность. Красная армия живет еще этим изуверским, сектантским духом. И кроме того, партийцы прекрасно знают, что в случае поражения им несдобровать — вот почему общая спайка и вынужденный „энтузиазм“. Моя формировка^xxii такова: ехать в Россию, чтобы устроиться сделать карьеру — тяжелое, неоправдывающее дело, в Россию можно ехать во имя высшей идеи служения. Только в этом свете можно обрести смысл возвращения и понести горькие минуты разочарования и несбыточных надежд. Где-то глубоко, под спудом, бьются тайные ключи русской исторической культуры русской души. Но надо время, чтобы они вышли на поверхностность и оросили опустошенную большевиками землю. И для этого еще надо самому отречься от себя, и идти к своим с христианским смирением и любовью. Оружия, насилия, крови русский человек видел много, за эти 25 лет он не слыхал слова любви, не знал, что такое милосердие, что такое простое ласковое слово. Все это так просто на словах, но так трудно исполнить в жизни»^xxiii.

№ 2. Из приложений к приказу № 8 от 31 мая 1944 г. начальника Изерского района РОВС^xxiv.

Выдержка из письма подпоручика [М. С.] Мартынова^xxv (Гренобль) от 29 мая с.[его] г.[ода]

«…Мое общение с русскими пленными^xxvi продолжается, и теперь я уверен, что мы и они одно целое, они доверяют мне, я отвечаю им тем же. При наших встречах первый тост мы всегда поднимаем за Россию, это вошло уже в привычку. Беседы о прошлом нашей Родины, о Ея величии и славе, о великом исходе, о Галлиполи^xxvii, о наших гонениях, о наших страданиях нашли горячий отклик у этих молодых русских людей. Однажды я вернулся с работы домой с оторванной подметкой на ботинке и застал у себя гостей — пленных. Увидя мою беду, они мне посочувствовали, и в тот же день они мне подарили новые ботинки со словами: „Марк Степанович, у Вас нет ботинок, а у нас есть, мы их случайно купили, и они нам не нужны, так пусть это будет Вам от нас подарок“. Я запротестовал было, но ничего не помогло, нужно было брать. Растроганный, я крепко поцеловал своих новых друзей. Сейчас я ношу эти ботинки по праздникам, они мне немного великоваты, но обменять я их не согласился бы ни на какие другие. Рад я, что родился русским, как хорошо быть Русским. За 9 месяцев знакомства с ними я их узнал, полюбил, привязались и они ко мне. Ходят в церковь и своей скромностью, простотой и песнями покорили русских девушек, которые от них в восторге, теперь они из недавних полуфранцуженок стали ярыми русскими, говорят только по-русски, поют новые русские песни, учат [им] старых солдат и мечтают о России».

Выдержки из писем капитана [Б. И.] Трушевича^xxviii.

Письмо от 21-го мая с.[его] г.[ода]

«…Сегодня вечером РОА устраивает концерт для русской эмиграции. Готовились они целый месяц. Большого труда стоило мне добиться у нашего председателя русских организаций устройства этого концерта в русском доме. Было много трений и неприятностей, но преодолели все. Подробности сообщу Вам^xxix потом. Если бы везде были налажены такие сердечные отношения как здесь на юге [Франции], то можно было бы сказать, что нет больше русской эмиграции и бывших красноармейцев, а есть Зарубежная Россия единая, словами их новой песни „могучая, непобедимая, единая, любимая“^xxx.

Вчера со службы я ездил в батальон, провел там полдня и провожаемый до вокзала, как близкий и родной, услышал такие слова: „Наш Император Николай Второй… был русским патриотом и т. д.“ Все мои книжные богатства в распоряжении наших солдат. (Они все прекрасно отдают себе отчет, за что боролась русская эмиграция). Многие из них интересуются нашим прошлым и видят в нашем лице русских патриотов, у которых можно и должно учиться. Мне нужен журнал „Часовой“^xxxi. Выпусков двадцать, сохранившихся здесь у меня и Д. Д. Тарасевича, я предоставил в их [власовцев. — К. А.] распоряжение. Читают с удовольствием и гордятся нашим великим прошлым. Если кто-либо смог бы прислать мне „Часового“, была бы большая радость…».

Письмо от 22-го мая с.[его] г.[ода]

«…Вчера не успел отправить письмо. Вечер прошел блестяще. Все, что могли дать наши чудные русские солдаты, доморощенные артисты, дали. Сначала представитель немецкого командования обратился к нам с речью. „Мы знаем, что вы думаете так же, как и мы, а потому мы к вам и пришли, чтобы еще теснее слиться в общей борьбе с коммунизмом. Вы услышите из уст ваших соотечественников об ужасах Советского режима, который они вынесли на своей спине, а потом они вам споют и потанцуют“.

Потом говорил солдат: „Мы пришли к вам потому, что вы сделались нашими, близкими и дорогими, потому что вы первые подняли меч против извергов рода человеческого“ и т. д.

До поздней ночи затянулся праздник. Председатель, о котором я писал, был тронут до слез русской песней и здесь же в присутствии всех меня расцеловал и попросил его простить. Я преподнес солдатам букет из свежих роз…».

№ 3. Б. [И.] Трушевич. 24-го мая 1944 г.

«Возвещайте людям славушку…»^xxxii.

«Семь месяцев тому назад прибыли первые части РОА на южное побережье Франции. В лице русской эмиграции [власовцы] ожидали встретить „врагов русского народа“, [а] встретили друзей. Ехали к „чужим“, нашли „своих“. Церковь в их представлении была орудием пропаганды в руках помещиков и царских офицеров. Священники — чиновники, избравшие легкий способ добывания средств к жизни. Всего 2-3 процента из общей массы военнопленных, дети крестьян и духовенства, смотрели на церковь, как на иной мир, как на что-то высшее, цели которой совсем иные, чем обыкновенных человеческих организаций и учреждений.

Встреча с верующими эмигрантами, посещение эмигрантского храма, общественная молитва, а особенно ОТПЕВАНИЕ ПО ХРИСТИАНСКОМУ ОБРЯДУ^xxxiii новопреставленных воинов РОА (схоронили троих) вызвали в сердцах прибывших новые чувства, новые потребности. „Там, в России, к покойникам было другое отношение, чем здесь у вас, в эмиграции. Там их не хоронили. Автомобили, танки и обозы ездили по трупам солдат, как по трупам околевших животных. Здесь же и в покойнике видят человека, и оказывают ему уважение, и провожают его, как будто не в могилу, а в далекий путь, к новой жизни, где нет ни слез, ни воздыханий“.

К празднику Св. Троицы батальонная военная машина отправится в горы, чтобы привезти отдыхающего там каннского старика-архиерея^xxxiv. Солдатам хочется видеть архиерея и архиерейскую службу^xxxv.

Третьего дня начался мой отпуск, взятый мною специально с целью уделить больше времени солдатам. Я еще не успел утром выйти по своим делам, как раздался стук в дверь. Входит четыре молодца. Один, почти мальчик, Толя, уже бывал у меня. Привел троих товарищей.

— Откуда сами, молодцы…

— Из Ленинграда, из Куйбышева, а я Кировский.

— Садитесь, хлопцы. Побалакаем. Я с Украины. Из Киева…

— Знаем ваш город, бывали. Разбит весь. Вернетесь, не узнаете.

— Вернусь ли я…кто знает. Я — эмигрант…

— Ну что же, что эмигрант. С нами поедете. Довольно сидеть на чужих хлебах. Вы и там нужны будете.

<…>

— Мне вот хотелось, — говорит плотный, коренастый блондин, — поговорить с Вами о Церкви и о службе. Я из Ленинградской области. В церкви не бывал, да и здесь еще не пришлось побывать. Давеча была у нас в батальоне ваш поп Николай^xxxvi. Служил там. И так, знаете, мне все это понравилось. Как-то все это ново для нас, а главное на сердце становилось легко от его молитвы.

Таких признаний, исходящих из тайников русской души, мне приходилось за эти полгода слышать не один раз. Еще в предыдущие годы я высказывал предположение, что души, Бога утратившие, должны искать сближение с душами, Бога сохранившими. Вере нельзя научиться, верой можно заразиться. Так было в первые века христианства, так было во времена гонений, так было во все эпохи великих народных потрясений.

Имея семимесячный опыт в деле сближения с бывшими красноармейцами, а особенно в вопросах переработки красной психологии наших соотечественников, я хотел бы обратить внимание эмиграции, что есть один только способ перевоспитания, и есть, однако, только возможность заставить их нам поверить и нас полюбить (чего боится ген.[ерал] А.[ндрей] В.[ласов]^xxxvii), это — воцерковление нашей и ихней жизни. Когда-то еще Грибоедов сказал: „Мы русские только в Церкви, — а я хочу быть русским“^xxxviii.

[1)] Т.[аким] об.[разом] мне кажется, что только вера и Церковь и могут быть тем крепким цементом, который может нас всех связать в одно целое, в один народ, где не будет ни партий, ни пасынков. Нам необходимо всем войти в Церковь, как Дом Божий, как Святилище Русской Государственности^xxxix.

2) Пусть не кажется Вам странным подобное обращение к эмигрантам. В эмиграции, как и в России, очень много безбожников, да еще более <…> стных^xl, чем там. Там с Богом борются, — здесь Бога игнорируют или оскорбляют. Возьму для примера городок N… Там до войны насчитывалось до 400 человек русских эмигрантов. Шесть организаций, вечно враждующих между собой. Есть приход и церковь. Прихожу как-то в семью, расстрелянную ныне недавней бомбардировкой, и спрашиваю, будут ли они в церкви. „Вам что, деньги нужны? Вот вам пять франков членского взноса, а до того, что мы в церковь не ходим, вам никакого дела нет“. Каждую субботу вечеринка и лото^xli, а под большие праздники (Крестовоздвижения и Преображения) бал с танцами и буфетом до утра. Говорю как-то председателю, что из-за их бала церковь была пуста и вечером, и утром. „Помилуйте, говорит [он] мне, да и в старой России так было…“ „Да. Было. И чем же все кончилось. Неужели вам мало того, что с Россией сталось. Разве вы не видите, что Россию Бог покарал?“ „Что там… пустые бредни“.

Как-то в один из далеких и печальных дней я смотрел с корабля на очертания крымских берегов, тонущих в красно-багровых лучах заходящего Русского Солнца. Впереди нас было бушующее море и чужие берега. Было так тяжело на сердце. Кто-то говорил рядом о близком перевороте, о помощи союзников, которым невыгодно иметь в Европе очаг мировой революции, о скором возвращении в Россию. Я же видел пред собою долгий и трудный зарубежный поход…

При эвакуации Новороссийска попал я в плен к красным. Много пережил, много видел. Бежал из ЧК и пробрался в Крым. Все, что я видел в Красной России, все, что я видел в Крыму, привело меня к убеждению, что, несмотря на героизм Русского Офицерства, России предстоит долгий и тяжелый путь очищения. В моем представлении русская революция была явлением чисто религиозного характера. Русская интеллигенция, оторвавшаяся от Церкви, утратившая символическое сознание Святой Руси, перестала понимать религиозный смысл РУССКОГО САМОДЕРЖАВИЯ^xlii, каким оно существовало в России, и шарахнулась в сторону революции или в сторону контрреволюции, но ни в Дом Божий, ни в Храм Христов.

Источник русского самодержавия в его абсолютной святыне, в помазании Божием. „Мною цари царствуют и сильные пишут правду“^xliii, — вот чеканка русского догмата самодержавия. В древнем народном понятии даже сам Царь не может ограничить своей власти, источник которой в абсолютной святыне Христовой святого МИРОПОМАЗАНИЯ^xliv.

„<…>^xlv ославляешь токмо доблести“, — говорит Грозный^xlvi Курбскому^xlvii: „А Богом цари царствуют. Судиться же приводиши Христа Бога и аз сего суда не отметаются. Верую, яко суд приятии ми, яко рабу, и не только о своих (прегрешениях), но и о подвластных мне дать ответ“^xlviii… Помазанник может быть только самодержцем. Больше всех и лучше всех понимал это покойный Государь. Нося в кармане манифест в 1916 г. (о даровании конституции), он его уничтожил^xlix, сознавая, что в России конституция менее возможна, чем республика и революция. Народная Голгофа очистила религиозное сознание русского человека, и перед его совестью встает вопрос о самодержавии: „Что есть САМОДЕРЖАВИЕ^l“. Русской революцией обнажилось мистическое ядро самодержавия. Пока не было Бога, не было и Царя. Русское царство может быть только БОГОЧЕЛОВЕЧЕСКИМ^li. К этому придет народ после перенесенных пыток. Дайте народу Бога, он даст вам Царя.

Готовы ли мы были в двадцатых годах, готовы ли мы теперь воспринять эту истину. Если готовы, то быть нам с народом, если же нет, то народ нас не примет. А слыхали ли вы из уст красного офицера обвинение в том, что русская эмиграция продала РУССКОГО ЦАРЯ^lii, а теперь повесила его портрет. А видали ли вы (русская эмиграция) как недавно приехал советский молодой генерал, начальник русской офицерской школы^liii, чтобы поклониться праху Вел.[икого] Кн.[язя] Николая Николаевича [Младшего]^liv. Никуда не пошел, ни к кому не зашел, а только в склеп представителя Дома Романовых. Пришел, щелкнул шпорами, вытянулся как Павловский юнкер^lv и умолк. Там, в гробу, он ощутил биение своего русского сердца. Эмигранты так не щелкают в массе своей. Есть, конечно, но не о них и речь моя. Тех я чувствую, и они знают, о ком мы говорим.

3) Возвращаясь к началу своего письма, где я говорил о большом движении чинов РОА в сторону Церкви, я ощущаю потребность пожелать русской эмиграции войти в Церковь по-новому, пересмотреть свой духовный багаж, и если нельзя каждому стать миссионером, то постараться быть хотя бы прихожанином.

Получил ваши деньги^lvi. Выражаю Вам свою глубокую благодарность за Ваше внимание и глубоко-патриотический порыв. Трудно мне убедить себя принять эти деньги, собранные среди русских людей. Заслуживаю ли я такой жертвы? Хочу поэтому употребить их исключительно на расходы по моим поездкам к солдатам и другие дела, связанные с моей деятельностью среди чинов РОА. Говоря откровенно, мне приходится часто стесняться тратить гроши, которых не хватает на жизнь при современных условиях. Но теперь ведь всем трудно.

Прошу Вас выразить Вашим друзьям, русскому трудовому офицерству и всем русским патриотам мою глубокую благодарность за моральную и материальную поддержку, и за присланные книги. Ваш „Часовой“ перечитывается и просматривается у меня на дому. Большое спасибо. Пока мне больше в Канн не пишите. Надеюсь выехать через несколько дней. Слышал, что в Изер трудно проехать по причине облав. Бумаги у меня в порядке. Попытаюсь.

В нашем батальоне получено сообщение, что в Нормандии первые удары Англо-американцев пришлось принять русскому батальону. Дрались превосходно и удержали свой участок до прибытия немецких подкреплений. Высшее командование отметило прекрасную боеспособность РОА^lvii.

!!!!!!!!!!!!!!!!!^lviii