Яна Вагнер родилась в Москве в русско-чешской семье, окончила Российский Государственный Гуманитарный университет по профессии далекой от литературы, зато давшей ей возможность много поездить по миру прежде, чем найти тихую гавань в доме под Звенигородом и начать писать…

Т.А.: Для интервью журналу, издающемуся в Чехии, мой первый вопрос, боюсь, предсказуем. Расскажите, пожалуйста, о своих чешских корнях, своей детской и взрослой жизни в России и первом опыте знакомства с родиной вашей мамы. Чехия оказалась такой, как вы ожидали? Вы чувствуете себя здесь дома, как и в Москве?

Я.В.: Впервые я попала в Чехию, когда мне было несколько месяцев от роду; зимой 73-го года мама запрыгнула в самолет и полетела показывать меня бабушке с дедушкой, и с тех пор мы с ней приезжали каждое лето на месяц или два. Так что Чехия в моей жизни была всегда — страна счастья и летних каникул. У меня было богатое детство: два языка, два комплекта любимых детских книжек и мультфильмов — русские и чешские; словом — два больших мира вместо одного. Сейчас, к сожалению, приезжать получается реже, и я очень скучаю.

Т.А.: Что делает человека писателем? В какой момент лично вы почувствовали, что это ваша стезя, что это самый оптимальный для вас вариант диалога с окружающими, самый верный путь, чтобы донести свои мысли, чувства, чтобы осмыслить происходящее и, как знать, даже изменить его?

Я.В.: Люди пишут по разным причинам, но всегда о себе. Все наши персонажи (даже имеющие реальных прототипов) — это мы сами. Мы отдаем придуманным нами людям свои мысли, свой опыт, свои чувства и страхи. Мне, например, это помогает навести порядок в собственной голове, заново пережить вещи, которые меня изменили. В общем, внутри текста я, в первую очередь, разговариваю сама с собой. Это себя я хочу расшевелить, обрадовать, рассмешить, испугать и заставить плакать. Ну и, в конце концов, это просто невероятно интересно. С другой стороны, я занимаюсь этим недавно, всего пять лет. Спросите меня еще раз лет через десять!

Т.А.: Договорились! Резервирую право на интервью с вами через десять лет и непременно задам вопрос, зачем и для кого вы продолжаете писать. Пока же спрошу, готовы ли вы повторить вслед за Л. Н. Толстым, сказавшим: «Наташа Ростова — это я», что главная героиня «Вонгозера» и «Живых людей» — это вы?

Я.В.: Да, Анна — это я. И не только она, но и ее муж, и сын, и даже бывшая жена ее мужа — разумеется, все это я. Мы пишем о себе, просто с опытом учимся лучше это скрывать.

Т.А. Оба ваших романа написаны в жанре постапокалипсиса, который в литературе традиционно считается брутальным, мужским. Но раз вы сделали такой выбор, значит, что-то вас к нему подтолкнуло? Что это было: внутренняя тревога, извечный женский страх за близких и любимых? Или окружающая действительность, череда событий последних лет в стране и мире?

Я.В.: Жанровые рамки — всего лишь яркая декорация для того, чтобы поговорить о простых человеческих вещах. Я написала историю о конце света потому, что мне захотелось напомнить себе о том, как это прекрасно — просто жить. Как хрупко наше маленькое повседневное счастье. Как мало мы его ценим. О том, как мы избалованы благополучием. О том, какой ерундой оборачиваются ежедневные наши проблемы и разочарования перед лицом настоящей трагедии.

Т.А.: Герои вашей дилогии «Вонгозеро» и «Живые люди» — это те, кого принято называть средним классом. Люди благополучные, привыкшие к комфорту и до поры до времени чувствовавшие себя защищенными даже в домах со стеклянными (буквально) стенами. Происходит катастрофа, но они до последнего верят, что все обойдется, что власти что-то предпримут для их спасения. Увы, как часто бывает, «спасение утопающих» вновь стало их собственным делом. Это руководство к действию для тех, кто живет здесь и сейчас?

Я.В.: «Вонгозеро» и «Живые люди» — история об изнеженных горожанах, попавших внутрь глобальной катастрофы. Я не думаю, что дело в достатке; абсолютное большинство из нас, родившихся во второй половине двадцатого века — дети мирного времени, не знавшие войн и голода. Нам не нужно выживать, мы скучаем и ноем по пустякам. Самые страшные наши воспоминания — пустые прилавки и сигареты по талонам в начале девяностых, обвал рубля в 98-м, инфляция и повышение процентной ставки по ипотечным кредитам. К счастью.
И, знаете, дай бог, чтобы наши дети получили возможность прожить жизнь еще беззаботнее, чем наша.

Т.А.: Ваша проза оказалась столь реалистична в своих апокалипсических деталях, что многие видят в вас пророчицу — Кассандру, знающую будущее, в наступление которого верить страшно и не хочется, но к которому надо быть готовым. Мне довелось слышать, как, прочитав ваши книги, люди на полном серьезе размышляли о том, куда, случись что, бежать, и о стратегических запасах тушенки. Для вас это ожидаемый эффект? Или цель была иная?

Я.В.: Ну конечно, я хотела испугаться сама и напугать читателя. Страх — могучая эмоция. Яркая. Сделав героев обычными людьми, я сознательно перенесла границу. Попыталась затащить читателя внутрь истории, превратить его из праздного свидетеля в неравнодушного участника событий. Заставить его видеть, слышать и обонять. Представить посреди катастрофы не абстрактного супермена, а себя. Такого, как есть, с детьми и родителями, любимым домом, который жалко бросать, с невыплаченным кредитом и кактусом на подоконнике. Нормального, приличного человека. Который не сможет выстрелить в незнакомца. Который не способен представить себе, как это — украсть и тем более убить, и тем не менее вынужден сделать это.
В общем, если читатели принялись примерять на себя мою историю, проекция удалась. Я рада. Да, они попали внутрь истории и испугались. Я уверена, что маршрут бегства и количество консервов, которые нужно взять с собой — наверняка не самое главное из того, о чем они подумали.

Т.А.: О чем же главном, как вам представляется, читателям следовало бы задуматься перед лицом угрозы их привычному образу жизни, да и самому существованию? И как действовать: искать пути спасения себя и близких или все же пытаться что-то сделать для предотвращения возможной катастрофы?

Я.В.: Ни то, ни другое. Я всего лишь хотела напомнить читателю о том, какой он везучий. Рожденный в благополучное время, живущий в комфорте. Мы слишком многое принимаем как данность до тех пор, пока плохие вещи на самом деле не начинают происходить — и я, конечно, имею в виду не выдуманные фантастические катастрофы. Разумеется, я не верю в апокалипсис; глобальная эпидемия невозможна так же, как атака марсиан или нашествие зомби. Но другие, настоящие беды всегда рядом, и они гораздо ближе, чем нам хотелось бы думать. Страшные истории нужны затем, чтобы мы ценили отсутствие плохих новостей.

Т.А.: Ваши книги переводятся на многие языки, недавно они появились на чешском и словацком. Как вы полагаете, описанные в них реалии нынешней российской жизни, в которых приходится искать спасение и выживать героям, всегда понятны иностранным читателям? Или представляются им фантастическим антуражем?

Я.В.: За четыре года «Вонгозеро» перевели не только на чешский и словацкий, но и на шведский и французский. В следующем году выйдут литовский и польский переводы.
И я совсем не думаю, что контекст русского «Вонгозера» будет незнаком или непонятен европейскому читателю. Почему бы? Да нет между нами никакой глобальной разницы. Мы благополучны, сыты, избалованы. Любим детей, жалеем бездомных собак, жертвуем на благотворительность. Смотрим одни и те же фильмы, слушаем одинаковую музыку, существуем в общем культурном пространстве. И уж понятия катастрофы и обнуления гуманитарных ценностей у нас точно общие.

Т.А.: Не могу с вами не согласиться, у большинства людей одинаковое, я бы сказала — инстинктивное восприятие стихийных бедствий и глобальных катастроф. Но вот обнуление гуманитарных ценностей… Так ли уж единодушно человечество в отношении и этого? Думаю, вам и как неравнодушному человеку, и, разумеется, как писателю приходится вести диалог с теми, чьи взгляды для вас неприемлемы. Вы знаете способы их переубедить?

Я.В.: Человечество вообще не единодушно, вот только это не вопрос национальной принадлежности, конечно. Неприемлемые взгляды подкарауливают нас за каждым углом. Аль Капоне приписывают афоризм «Добрым словом и пистолетом вы можете добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом». Я писатель, и у меня, к счастью, нет пистолета, только слово. Для меня это единственный способ попытаться кого-нибудь переубедить.

Т.А.: Мы говорили о ваших апокалипсических романах, но есть же и другие прекрасные истории, нежные и загадочные, как женщины в рассказах «Анна говорит», «Лизина любовь», «Женщина в его доме». Так в каком же жанре вы будете писать дальше и о чем?

Я.В.: Может быть, я писатель с небогатым опытом, но читатель я точно строгий и профессиональный, перфекционист. В конце концов, пишу я всего пять без малого лет, а читаю почти сорок. Словом, я серьезно к этому отношусь и поэтому знаю, что серьезные жанры мне пока не по плечу. Когда-нибудь я напишу семейную сагу. Огромную, взрослую историю двадцатого века, с нулевого по двухтысячный. Я просто знаю, что пока не готова. Я согласна подождать.
В одном из интервью Дмитрий Быков сказал, что неопытные писатели хватаются за антиутопии потому, что это легче всего. Не спорю; пожалуй, он прав. Я начала недавно, мне не стыдно идти по ступеням вверх. Я довольна своей антиутопией.
А сейчас я пишу детектив. Знаете, такую старомодную герметическую историю: небольшой отель на вершине горы, тесная компания друзей, и вдруг кто-то один убит, а остальные подозревают друг друга. Обожаю такие романы, но, кажется, я прочла их все и новых никто не пишет, так что пришлось заняться этим самой. И вы не представляете, какое удовольствие я испытываю.
Еще раз отвечая на заданный в самом начале вопрос — зачем мы пишем? Все просто. Мы пишем для радости.

Т.А.: Благодарю вас за ваши интересные книги, за мысли и чувства, которыми вы с нами поделились в них и в этом интервью.

Цитаты из книг Яны Вагнер

…Я немедленно вспомнила кадр из фильма — зажатые между домами, заполненные перепуганными людьми гудящие автомобили, а за ними стремительно надвигающаяся серо-стальная, высокая — выше окружающих улицу небоскребов — и тяжелая, как бетонная плита, стена воды, увенчанная шапкой седой пены. Волна. Если мы не поторопимся, она накроет нас — несмотря на наши быстрые машины, ружья, припасы, несмотря на то, что мы точно знаем, куда именно едем, — в отличие от тех, кто остался на месте и ждет чудесного избавления — и не получит его, и погибнет под ней, и от многих других, которых эта волна, показавшись на горизонте, вынудит сорваться с места и бежать наугад, без подготовки — и потому тоже обреченных на неудачу. Подумать только, раньше я любила такие фильмы. («Вонгозеро»)

***

Люди, люди, думала я, с тоской оглядывая дорогу, как же вас везде много, как кучно, как тесно вы живете, и никуда не убежать от вас, как бы далеко ты ни уехал. Интересно, есть ли в нашей средней полосе хоть одно место, где вас нет — нет совсем, чтобы можно было просто бросить машину на обочине и уйти в лес, и остаться там, не боясь, что кто-то увидит твои следы или дым твоего костра — и последует за тобой. Кто придумал это правило — жить окном в окно, дверью в дверь, кто решил, что так безопаснее — как будто люди, такие же, как ты, живущие рядом, не превращаются в злейших твоих врагов, если у тебя есть что-то, что им действительно очень нужно. («Вонгозеро»)

***

Самое ужасное было то, что мы оба — и я, и человек, просивший меня о помощи, — знали, что я права, что я имею право отказать ему, и поэтому мне хватило одной фразы, чтобы заставить его замолчать, поэтому он не настаивал и сразу ушел; но то, что мы оба знали это, не отменяло того, как гадко, как невыносимо скверно я себя чувствовала, и никакая логика не могла этого исправить. («Вонгозеро»)

***

— Поверьте, если хозяева не появились до сих пор, скорее всего их уже нет в живых. В такие времена, как эти, привычные нормы морали перестают работать.

— Благодарю вас, молодой человек, — ответил человек в пальто, невесело улыбнувшись, — хотя поверьте мне, именно в такие времена моральные нормы особенно необходимы. («Вонгозеро»)

***

В том, что мы выжили, не было никакой предопределенности, и наше везение было всего лишь случайностью, рулеткой, шальным лотерейным билетом, который может быть отозван в любую секунду. («Живые люди»)

***

А иногда мне кажется, что все действительно умерли — вообще все, и мы остались совершенно одни. Последние одиннадцать человек посреди зимы — восемь взрослых, трое детей. И я, правда, не знаю, какая из этих мыслей пугает меня больше. («Живые люди»)