В брюхе бронтозавра

— Двадцать первое августа — дата, в истории Советского Союза знаковая. В последние два десятилетия его существования каждый сознательный житель этого государства при ее упоминании сразу понимал, что имеется в виду. У многих тот летний день остался в памяти навсегда. Вам тогда было двадцать, вы перешли на второй курс Московского университета и ожидали возвращения в alma mater с летних каникул. Помните ли вы свое 21 августа 1968 года?

— Оно началось за день до этого. Но теплые ветра Пражской весны обдували меня задолго до. Года с 1963-го, когда я узнал о выступлениях французского философа Сартра в Праге. Возник глянцево-синий самоучитель «чештины», словарь и запрещенные книжки, свободно выходящие там, в соцстране надежд на бóльшую свободу слова. Надеялся побывать, конечно. В МГУ познакомился со стажеркой из Карлова университета. Чешка была олицетворением свободы. Ликовала вместе со мной, когда меня включили в список стройотряда МГУ, который на летние каникулы собирались отправить в Прагу. Стажерка не могла пропустить шанс увидеть Черное море, но дала пражские координаты своей семьи. Веди я себя поумней, обрел бы счастье помахать лопатой на строительстве здания парламента ЧССР. Но я был наивен — самиздат читал в открытую. И не только читал, перепечатывал. И давал друзьям — Бердяева, например. А это имя было под таким запретом, что в «Предварительных итогах» Юрий Трифонов смог его протащить только в пежоративной форме — «Белибердяев». Могли инкриминировать не только хранение, но и распространение. По совокупности всех этих прегрешений из списков я вылетел и вместо Праги лето проводил в Минске.

Двадцатого августа мы сидели в компании бывших одноклассников у Джона. Его папаша, секретарь горкома по идеологии, получил новую квартиру. Как и прежняя, окнами она выходила на проспект Ленина, ориентированный по оси запад — восток и являющийся частью стратегически ударной магистрали. Родители Джона были на даче. В перспективе распития я вешал товарищам на уши лапшу о своих секс-подвигах в «лучшем вузе страны». Меня перебил странный шум. Лязганье и гул моторов. Мы бросились к окну, приятель распахнул раму…

Вместо троллейбусов по проспекту шли танки. Они шли попарно, оставляя за собой чад и блестящий черный след. Прокатилась первая пара, за ней — вторая, третья, четвертая… Колонна казалась бесконечной. Танки шли на запад.

Я почувствовал себя в брюхе бронированного чудовища. Неужели война? Но с кем? И вдруг я вспомнил первую встречу с этим монстром. Второклассник, я иду в школу, вдруг улица за мной начинает трястись, а с ней весь город Гродно. И начинают обгонять танки, один за другим — такая же колонна. И когда я дохожу до деревянного моста над бывшей железной дорогой Санкт-Петербург — Варшава, мост весь размолот в щепу. Октябрь 1956-го. Будапешт… Но там, согласно «Правде», коммунистов вешали за ноги на фонарях. Вспоротые животы набивали партбилетами. А Прагу-то за что? За дискуссии о Кафке? За новую свободу слова? За призрак «социализма с человеческим лицом»?..

 

— Советская пропаганда, ориентированная на внутреннее потребление, изобрела для того, что тогда произошло, специальный термин — «чехословацкие события». Он призван был объяснять все, не объясняя ничего. Имели ли место какие-либо существенные последствия данных «событий» в вашей личной жизни — еще тогда, в 1968-м, или, быть может, после?

— Когда через неделю я вернулся в МГУ, дочерна загорелая на Черном море чешка встретила меня безрадостно. И на Ленинских горах я вместо поцелуя получил ударчик по скуле. Я возмутился: «Но меня же не пустили в Прагу!» — «А почему не вышел, как они?» — «Как кто?» — «Твои компатриоты!» — «Не вышел — куда?» — «На Красную площадь! — крикнула чешка. — Ненавижу!»

Я ничего не знал о «восьмерке смелых». Горбаневская, Богораз, Баева, Бабицкий, Делоне, Дремлюга, Литвинов, Файнберг. Эти фамилии звучали тогда только на самых коротких в мире волнах, я же находился в условиях дефицита информации... Больше чешку я не видел. Но она была не совсем права. В том же месяце мы со знакомым, стажером из австрийского Граца, столкнулись на набережной Москва-реки с моими кумирами. Они вышли в обнимку из ресторана «Поплавок» нетрезвыми в дымину, Аксенов и Евтушенко. Австриец тут же взял у них интервью, и я услышал в исполнении автора стихи, которые оправдывали нас всех нас: «Русский писатель. Раздавлен. Русскими танками в Праге…»

 

Зять генерального секретаря

— Ваша биография выглядит — для не знакомого с ней в деталях обывателя — как сюжет политтриллера. Простой советский студент женится на дочери одного из лидеров Коммунистической партии Испании¹, легендарная коммунистка Долорес Ибаррури благословляет брак, и это открывает ему дорогу — туда, куда мечтали проникнуть миллионы его соотечественников… Ну разве не кино?

— Просто одна из эмгэушных историй. Надо учитывать особенности хронотопа. Студенты, аспиранты, стажеры из ста с лишним стран жили в МГУ вместе с нами, советскими. На первом курсе я познакомился с дочкой генсека Компартии Финляндии Вилле Песси, девушка была белее белого, вышла замуж за студента из Баку, и это никого из нас не удивляло. Среди моих знакомых были дети разных народов: монголка Ира, венгерка Габриэла, полька Эльжбета, итальянец Пьетро, австриец Петер, чилиец Родриго, парижский испанец Карлос Мельчор. Его отец был главным редактором Mundo Obrero, газеты испанских коммунистов, сам Карлос имел полученный в Париже кубинский паспорт, где значилась его профессия: «революционер». Мальчик хотел писать, как Фернандо Аррабаль, снимать картины, как Луис Бунюэль, а его отправили в «мелкобуржуазную» Москву. Тут он сходил с ума и бунтовал — помню наш пробег по крышам черных «Волг» перед высоткой МИДа… В один прекрасный день Карлос бросил в такси свой чемодан и вернулся — но только для того, чтобы высадить кулаком стекло в двери корпуса. Обмотал руку белым шарфом, поднял кулак: «Рот фронт!» — и вернулся в Париж. Испанская парижанка, которая стала моей женой на последующие четверть века, прекрасно знала Карлоса, его брата и сестру. Еще в лицейские годы они скрывали в Париже румынского режиссера-беглеца. А моя жена — беглеца-поляка. Это про них, детей руководителей компартии Испании, было сказано: «Юность — это возмездие».

 

— Случались ли в студенческие ваши годы встречи с какими-то совершенно особенными иностранцами? Знаковыми — как принято сегодня выражаться — персонами?

— Однажды одна колумбийка, меланхоличная и бедрастая, привела в нашу покерную компанию своего парня из «Патриса Лумумбы». Венесуэльский бычок поразил нас своим именем: Ильич². Да, в честь! Другого брата назвали Владимир, третьего — Ленин. Во время игры этот Ильич говорил исключительно об оружии. В какой-то момент даже бросил карты, вскочил и зашелся в самозабвенном кайфе длиннющей очереди. Ту-ту-ту-ту-ту-ту! Любовь к АКМам была не удивительна для учащихся этого заведения «дружбы народов», и все же мы никогда бы не могли себе вообразить, что этот случайный покерист обретет всемирную известность — под кличкой Карлос Шакал. Это я к тому, что в нашем инкубаторе вызревали сюжеты и покруче моего curriculum vitae³.

 

— Вы с детства были запойным читателем. Качество вообще довольно редкое, а уж у писателей и подавно. Что (кого) вы читали в юности, в молодости? У кого учились выбирать правильные слова и располагать их в правильном порядке?

— Первое представление о прозе как искусстве я получил в двенадцать лет, когда прочел двухтомник Хемингуэя. Я захотел учиться у тех, кто научил его писать. Гертруду Стайн, к сожалению, нашел только в зрелом возрасте в Париже, но с Шервудом Андерсоном — «Уайнсбург, Огайо» — повезло еще в ранней юности. Конечно же, был и «ловцом Джемчуга Джойса», но открыл его только в шестнадцать лет. Главы из «Улисса» привели в состояние такой экзальтации, что, оглянувшись и увидев за спиной тайнопись, сразу прочитал этот «VV»: «Victory! Victory!» Сим победиши! Так сблизились цепочки фонарей за спиной, когда взошел мимо парка Горького на гребень Красноармейской. После дня, проведенного в республиканской библиотеке им. Ленина в Минске, где мне не отказали выдать из спецхрана номера журнала «Интернациональная литература» — того самого, впоследствии расстрелянного, но успевшего напечатать десять эпизодов «модернистской библии XX века».

 

— Вы с юности хотели стать писателем. И стали. От появления первой публикации в советской периодике до выхода первой книги — сборника «По пути к дому» (1977) — прошло около трех лет. Удивительно короткий срок, если принять во внимание, когда и в какой стране вы дебютировали. Как складывалась ваша писательская судьба на родине?

— Юрий Павлович Казаков, первый мой «крестный отец», считал, что к публикациям я был готов за десять лет до выхода упомянутого вами сборника. И не только считал, а пытался пробить. Начиная с 1966 года. На 1967-й — «юбилейный» — надежд было мало, о чем Казаков мне прямо и писал. Битов же Андрей Георгиевич не скрыл от меня, что при подобной трагической предыстории и мировосприятии шансов на публикацию в СССР у меня нет. Ну нет — так нет. Погрузившись в подполье, писал рассказ за рассказом и о публикациях не помышлял. Все изменила встреча с будущей женой, случившаяся в мае 1972-го. С одной стороны, она разнесла мой лиризм в пух и прах за отсутствие психоаналитической основы, с другой — как западный человек действия — обязала к «социализации». Хватит, мол, точить и шлифовать, созерцая собственный пупок: надо пробиваться к читателю.

Первая попытка, предпринятая в декабре того же года, вышла в полном соответствии с поговоркой про первый блин. Я отправился в редакцию журнала «Наш современник» — совершенно не представляя себе, что это за издание. Там мне разъяснили, что с моей фамилией и прозой лучше обращаться куда-нибудь в другое место — например, в журнал «Дружба народов». Никуда обращаться я не стал. Жена была беременна, родился ребенок, стало не до совлитературы. Осенью 1973 года жена прочитала в «Вечерней Москве» о приеме работ в двухгодичную Литературную студию при Московской писательской организации и МГК ВЛКСМ. Поскольку я в энтузиазм не впал, сама отвезла по указанному адресу мои рассказы. Меня приняли. Вскоре я попал в советскую журналистику — и, что интересно, именно туда, куда меня послали в «Нашем современнике»: стал заместителем отдела документалистики в редакции «Дружбы народов». Главному редактору Сергею Баруздину льстило присутствие сотрудника, за которым, как он полагал, «стоят Страшные Силы». Прозу мою, однако, печатать не желал. Прорвалась она в журнале «Студенческий меридиан», где заведующим отдела прозы был писатель Анатолий Курчаткин, ставший с той поры моим другом.

Потом было участие в V Всесоюзном совещании молодых писателей, после чего в еженедельнике «Литературная Россия» появился мой рассказ. Товарищ Кобо, испанский тесть, выслушав его в переводе моей жены, заключил: «Место автору за колючей проволокой. Они сажают диссидентов, а вот кто настоящий враг!» Услышав отзыв (а он был произнесен в закрытой гостинице «Октябрьская» и, разумеется, записан на микрофоны ГБ), я похолодел и стал готовиться к худшему. Но, видимо, советские товарищи были прогрессивней моего испанского тестя, воспитанного на классике сталинской эпохи. Во всяком случае, мой сборник был рекомендован к печати. Издательство «Советский писатель» приняло рукопись в работу, редактором мне назначен был хороший прозаик Владимир Маканин, — впоследствии я негодовал на волнах «Свободы», когда его не пускали в ФРГ.

 

— Как проходила рукопись через известные препоны? Вероятно, располагая сведениями об авторе, цензура не сильно лютовала?

— Почти. В одном месте заменил по требованию топоним, в другом — убрал цифру, раскрывавшую военную тайну: зарплату офицера. Книга вышла в январе 1977 года 30-тысячным тиражом. Стоила 27 копеек — пять поездок на метро. Мне заплатили тысячи три — двухгодовой оклад советского инженера.

 

— И вас сразу же приняли в Союз писателей СССР?

— Это был многоступенчатый процесс. Секретариат Московской писательской организации проголосовал «за» единодушно, исключая одного воздержавшегося. Кто был этот дальновидный человек, я так и не узнал. Сложнее оказалось с подтверждением в вышестоящей инстанции. Секретарша во дворце на Софийской набережной показала гневно исчерканные экземпляры моей совписовской книжки и стенограмму дебатов. Только под нажимом тайного либерала Сергея Михалкова руководство Союза писателей РСФСР воздержалось от негативного решения. Меня приняли с оговоркой — «предостеречь молодого прозаика от увлечения эротикой и ненормативной лексикой» (примером чего было протащенное сквозь цензуру слово «гайкоеб», вполне производственное, но вызвавшее у секретарей особую ярость). Это было в сентябре 1977 года.

 

 

Беглый раб

— Побывав, как и было положено каждому советскому человеку, попадающему в разряд «выезжантов», сначала в социалистической стране (в вашем случае — в Венгрии в 1974-м), а затем и в стране капиталистической (во Франции в 1976-м), в следующем году вы снова пересекли государственную границу Союза Советских — с тем, чтобы никогда более в него не возвращаться. Почему?

— Каждое из возвращений было шоком. После Венгрии неделю не мог выходить на улицу. Возвращение из Франции было куда тяжелей, но тут отсидеться оказалось негде: дверь квартиры, где мы жили в Москве, не открылась — ключ не подходил. Оказалось, прописанный в ней испанский товарищ умер на загранработе, советская вдова сменила замки. Мы оказались в СССР на улице — наша трехлетняя дочь, жена и я. Первую ночь провели на Ленгорах, на скамейке. Потом ночевали у друзей. В конце концов, мы получили постоянную прописку и квартиру. Отмывая ее, жена порезалась осколком бутылки, разбитой строителями. В обычной поликлинике лечить ее как иностранку отказались. Пока дозвонился до «высших сфер», началось заражение крови. Благодаря «Кремлевке» чудом осталась жива. На этой ноте дочь будущего генсека решила прервать свое одиннадцатилетнее пребывание в СССР. Они улетели с дочерью во Францию и стали ждать, когда выпустят мужа и отца. Советского раба. Мне дали визу на три месяца — «частная поездка». Билет на поезд пришлось покупать в оба конца. Обратно по нему поехал в Москву, согласно его воспоминаниям, Василий Аксенов.

 

— Когда вы осознали, что вот она, свобода?

— Когда прогремел на поезде «Москва — Париж» над Берлинской стеной. Над всеми ее прожекторами и самонаводящимися пулеметами. Одностороннего ужаса этой Стены (со стороны свободного мира расписанной графитти, мимо которых гуляли парочки) было достаточно, чтобы понять суть тоталитарной системы.

 

— Помните свои первые дни в Париже в новом качестве? Первые заработанные деньги, покупки? Первые встречи с соотечественниками-эмигрантами?

— В Париже был куплен за франки и прочитан «Архипелаг ГУЛаг». Отсмотрены «Квартирант» и «Таксист», «Последнее танго в Париже» и даже «Сало, или 120 дней Содома». Изведаны были и такие прелести капиталистического существования, как работа «по-черному», на которую меня из воспитательных соображений обрек в Париже тесть. Побывал и мойщиком окон и уборщиком клозетов. Меняя воду в ведре и влезая под потолок по ступенькам стремянки, вспоминал, как темными вечерами в последние дни в Москве жег свои бумаги в железной бочке за «Белым домом», что на Трифоновской. Знал, что не вернусь. Но не знал, что через пару месяцев в Париже услышу от Бродского, с которым познакомили на площади перед Бобуром после его выступления: «У каждого свой вариант выбора свободы».

 

— Когда отпущенные вам три месяца свободы истекли, вы обратились к правительству Франции с просьбой о политическом убежище. Каково это было — стать невозвращенцем? Тем более при такой, как ваша, биографии?

— Мой вариант помимо пикарескных обстоятельств имел приватный экзистенциал. Дед не ушел в Финляндию, откуда, собственно, исторически происходил, и сел в «Кресты», потому что бабушка была беременна моим отцом. Советские солдаты на КПП во Франкфурте-на-Одере стали стрелять по машине отца, решив, что офицер бежит на Запад — он же ехал делегатом на партконференцию в Берлин. Погиб он в двадцать девять. Всегда думал, что цифры этой мне не пережить. Так и оказалось. В двадцать девять советская жизнь его сына завершилась. Из неподлинности, которая обессмысливала все, я перешел в инобытие — туда, где все пошло всерьез.

 

— Кстати, о символизме и магии чисел. На Западе вы оказались — в смысле, не впервые, но навсегда — 7 ноября 1977 года, в день 60-летия большевистского переворота в России. Дата, согласитесь, более чем символическая. Знаки и символы часто вторгались в вашу жизнь?

— Граница пересекалась в юбилей. «Шестьдесят лет как жизни нет…» Помню, как Запад — Германия, Бельгия, Франция — поразил меня будничностью. Нигде никакого кумача. Достаточный повод для торжества с точки зрения потомка жертв советского режима. Гороховая, 2, «Кресты», Большой дом, Пять углов — символика этих био-топонимов ничего хорошего мне не предвещала. До того момента, когда рядовой советский читатель «Фиесты» и прочего Хемингуэя, внушившего всей силой своей прозы, что вне Франции-Испании жизни просто нет, не встретил парижскую испанку, да к тому же не с одним знаковым именем, а сразу с двумя: Аурора/Эсперанc. Заря Надежды. Чем не символ?

 

 

L’écrivain russe

 

— Попав во Францию, вы, по сути, заново родились — как писатель, разумеется. В двадцать девять лет. Труден ли был процесс?

— О, да! Когда начали публиковать в Союзе, мне передали, что произнес один из моих «крестных»: «Раньше умел писать, а теперь научился, как печатают». Очень был уязвлен, и, однако, на рю Рампонно в квартале Бельвиль с первых же попыток возобновиться осознал справедливость заспинного суждения. Пенять на советское небо уже не приходилось, а самоцензура продолжала сжимать мне руки. Вы же знаете мои первые рассказы «на свободе» — в марамзинском «Эхе», глезеровской «Третьей волне», максимовском «Континенте»⁴… Хватка ослабевала не так быстро, как хотелось. Помогла электрическая пишмашина «Ай-Би-Эм», в которую убедил вложиться работодатель. Окупал ее перепечаткой технических переводов, а во время простоев гнал поток сознания под рабочим названием «Вечный кайф». Этот терапевтический предроман частично утратил в метро на станции «Републик», когда при переезде не выдержала тяжести эксперимента картонка. Свобода пришла только в Монтрее с «Вольным стрелком».

 

— Ваш первый роман «Вольный стрелок» был опубликован в Париже летом 1980 года сразу в переводе на французский⁵ — и стал культурной сенсацией. Включая то, что автор — l’écrivain russe⁶. Прежде такого не случалось, не так ли?

— Роман был предложен сначала русским издателям. «Посев» в лице г-на Жданова (хорошая фамилия, n’est ce-pas?⁷) ответил: «Секс энд крайм? Увольте-с…» «Синтаксису» роман как раз понравился, Марья Васильевна Розанова даже говорила, что издаст его в двух томах, но осуществлению проекта помешало отсутствие взаимной приязни. В то лето — имею в виду год 1979-й — у нас обитал Юз Алешковский, приехавший из Вены, жена носила по издательствам его манускрипты в надежде ангажемента на переводы. Жорж Бельмон из «Робер Лаффона» отклонил «Кенгуру», но, будучи искушенным змием, спросил: «Вы замужем? Чем занимается ваш муж?» — «Дописывает свой первый роман». — «Вот это интересно. Когда допишет, пусть приносит». Вот почему дебют состоялся по-французски. Роман понравился, и я обеспечил жену работой — переводить с родного мне на привычный ей. Правда, вышел он не в «Лаффоне». Мне предоставили выбор: «Галлимар» или «Акрополь», новооснованный ушедшей из «Лаффона» парой — маркизой Ортанз де Шабрие и Бельмоном. Одни из лучших переводчиков с английского во Франции, они «увели» с собой Генри Миллера, Энтони Берджесса, Эрику Йонг. Против такой компании возражений не было. К тому же гонорар предложен был в десять раз больше галлимаровского.

 

— Тогдашняя авторитетная французская критикесса Николь Занд, — пользуясь образным выражением литератора Анатолия Гладилина, «главная баба во Франции, держащая руку на пульсе нашей литературы», — в рецензии на эту книгу, помещенной в газете Le Monde, назвала ваш роман «прекрасным и сильным», обладающим своим ритмом и индивидуальным стилем. Также она утверждала, что книга является «глубинно русской» по духу и «точно выверена даже в своих излишествах». Не могли бы вы прояснить, что имела в виду рецензентка?

— Писательница Тереза де Сен-Фалл была еще щедрей — сразу выдав в газете Le Figaro: «Большой русский писатель родился во Франции». То, чего никогда во Франции не было, — это солидарность критики. В откликах на этот дебют объединилась в позитиве вся пресса — по всему лево-правому спектру, включая профиздания вроде библиотечных или дантистов Франции. Только в одном коммунистическом издании восторги умерили: «В смысле секса видали мы и не такое». Что, в общем, справедливо. Сексологических задач себе не ставя, автор старался держать под контролем эксцессы и трансгрессии. Равно как и с насилием. Что, должно быть, и оценила Николь Занд. Замечу, что во франкофонном мире, включая франкоязычные Канаду и Швейцарию, никто не счел роман антисоветским. В отличие от площади Дзержинского, по инструкциям которой ВААП⁸, его французское отделение во главе с генералом КГБ (впоследствии выдворенным из Франции «за деятельность, несовместимую…»), развернуло в Париже закулисную борьбу с автором. Одним из «активных мероприятий» был запуск слуха о том, что этот антисоветский растиньяк выдает за дочь лидера испанской компартии «нашу простую девушку Надю».

 

— У вашего первого романа весьма причудливая судьба. После первопубликации по-французски следующее издание оказалось не на языке оригинала, но опять в переводе — на немецкий. Книга вышла в Мюнхене в 1983 году, в кооперативном издательстве Льва Ройтмана⁹, вашего коллеги по работе на радио «Свобода». Была ли реакция немецких рецензентов под стать галльской?

— Уточню: рецензентов немецкоязычных — с учетом откликов в Австрии, в Швейцарии. Издатель, знающий ситуацию в ФРГ, изъял одну из глав, чтобы не задеть левых, в частности, поэта Ганса Магнуса Энценсбергера. Тем не менее оценки не уступали галльским — разве что с большей политизацией. Левая пресса была осторожней, правая перебирала: «Брежнев бы перевернулся в гробу!» — и т. д.

 

— В 1985-м последовало и издание в переводе на английский…

— По-английски роман вышел в вариантах жестком и мягком, что касается обложки. Ни в Англии, ни в Америке рецензенты до политики не опускались, и пресса была в целом положительной, исключая шпильки со стороны печатных органов, выражающих мнение «сил доброй воли». «The New York Times» мое предприятие одобрила.

 

 

Издатель Гейзер

— Русское издание «Вольного стрелка» вышло в 1984 году. Вашим издателем стал Александр Глезер (1934—2016) — культурно-общественный деятель Русского Зарубежья, хорошо известный в ту пору в эмигрантской среде по обе стороны Атлантического океана. Как отреагировала на выход этой книги та часть вашей читательской аудитории, что не владела никакими иными языками, кроме русского — в первую очередь, коллеги по перу, которые в своих оценках всегда наиболее пристрастны.

 

— Полноте, уж языками мои коллеги по перу владели еще как! Иные из них, во всяком случае. Больше всего роман понравился Аксенову. Василий Павлович об этом не только говорил и писал, он по широте душевной подбивал Эллендею Проффер¹⁰ на запуск романа в Штатах в «американизированном» переводе — вот, дескать, будет бестселлер!.. В подобных случаях коллеги выбирают публичное молчание — и, однако, документировано сдержанное одобрение со стороны Владимира Максимова, Саши Соколова и даже философа-публициста Бориса Парамонова. Пресса эмиграции была хотя и малочисленной, но положительной — за исключением ура-патриотических газет, выходящих в Латинской Америке.

 

— Два года спустя, в 1986-м, Александр Глезер выпустил ваш второй роман — «Нарушитель границы». В те же годы (1984—1988) вы постоянно публиковались в издававшемся им ежемесячном журнале «Стрелец». Однако Глезер обладал весьма противоречивой репутацией… Как вам работалось с таким издателем? И чем кончилось ваше с ним сотрудничество?

— Первый же рассказ, напечатанный им в «Третьей волне», был с ошибкой в имени: «Сегрей Юрьенен». Просто скандинавский философ… Александр Давыдович имел в эмиграции кличку Гейзер. Фонтан энергии, которая принципиально не входила в частности. Его заносило в публичных выступлениях, а выпускаемые им периодика и книги несли отпечаток торопливой небрежности. Корректура была их наиболее уязвимым местом. Однако никто, кроме него, не рискнул бы взяться за безнадежное дело — предоставить возможность публиковаться тем молодым, кто, не будучи заодно ни с «Континентом», ни с «Синтаксисом», был обречен на немоту между Молотом Максимова и Наковальней Розановой. С Перестройкой он перенес «Стрелец» и прочую свою активность в Москву, где необъяснимо пропал тираж «постсоветского» издания моего первого романа с предисловием Льва Аннинского¹¹. Зато он выпустил в 1991-м в Уфе «Нарушителя границы» и способствовал изданию в 1999-м в Москве «Дочери Генерального секретаря». При этом о гонорарах никогда не заговаривал. Предполагалось, что мы делаем общее дело, и все доходы, цифры которых оставались без огласки, вливаются в развитие этого дела до полного одержания. Но и я тогда слепо следовал завету Солженицына: «Негоже русскому писателю беспокоиться о доходах».

 

— Ваш второй роман, написанный в 1980—1982 гг., имел более сложную издательскую судьбу. Хотя бы в том смысле, что в Париже в переводе на французский он был издан только четыре года спустя после написания, когда вы там уже не жили. Кроме того, книга вышла под несколько странным названием: «Ломоносовский кампус, или Третье поколение»¹². Вследствие чего так произошло? И в чем вам видится — отсюда, из XXI века, ретроспективно — причина его коммерческой неудачи?

— Роман имел такую прессу, что о неудаче говорить не приходится. Даже в смысле продаж. Особенно в сравнении с провальным проектом издания по-французски авторов из СССР, в который втянул мою маркизу вышеупомянутый генерал ВААП. Мадам издатель скупила груду советских «кирпичей» за смешные франки плюс пожелание притормозить неугодного автора. Вот четыре года мой «Нарушитель границы» и томился. А когда генерала выслали, сразу же и пошел в печать. Странность же, как говорите вы, названия объясняется тем, что более или менее точный перевод оригинального на французский — это не «Беглец» и не «Дефектор» (что имеет тот же корень, что у «дефекации»), но «Трансгрессор». А это только частично покрывало смысл и французским ухом воспринималось как термин из психоанализа.

 

— Как складывалась дальнейшая судьба писателя Сергея Юрьенена в плане издания в переводах на иностранные языки?

— Издатель Пьер Бельфон отклонил «Сына Империи» за уровень насилия, который ему показался неуместным в «инфантильном романе»: «Вот если бы вы мне написали триллер…» На этом мы расстались, я убыл на работы в Германию. С тех пор в переводах выходили только рассказы и повести. В журналах и сборниках, зато и на новых языках.

 

Эпоха перемен

— В 1980-е гг., до того как российская литература была наконец избавлена от искусственного разделения на, условно говоря, «подсоветскую» и «антисоветскую», в Русском Зарубежье у вас вышли еще две книги: романы «Сын Империи. Инфантильный роман» (1983) и «Сделай мне больно» (1988). Еще одна — сборник рассказов «Скорый в Петербург» был опубликован в 1991-м, когда зарубежные русскоязычные издательства уже, что называется, дышали на ладан. Какова была судьба этих книг?

— «Скорый в Петербург» появился в переводе в бостонском журнале «Агни» — не сборник целиком, а рассказ, давший ему название. «Сын Империи» и «Сделай мне больно» разошлись по рукам, обрели отклик в эмиграции, были переизданы в Союзе, причем один из них запредельным тиражом — угадайте, какой. Стал даже поводом для скандала, характерного для начала «десятилетия свободы». По телевизору ругали, с лотков разлетался, как пресловутые «горячие пирожки».

 

— После того как в 1990 году советская цензура приказала долго жить, в метрополии стало возможно издавать все что угодно — были бы только деньги и желание. Ваши первые публикации эпохи горбачевской Перестройки появились в том же году. Как происходил процесс возвращения — не автора, но текста?

— Я никогда не занимался самопродвижением. Изредка посылал только одному знакомому главреду. Переизданиями и изданиями в Союзе и РФ всецело обязан собратьям по перу, которые сочли, что это должно быть там опубликовано и приложили к тому усилия. Потому что сопротивление было весьма активным, включая такие средства, как замалчивание, торпедирование, умыкание тиражей, подрыв репутации, оно же диффамация (от слова «порочить»). Тут отличились московские коллеги. Меня объявляли то эротическим автором, то антисоветчиком — а вовсе не писателем. И даже экс-офицером ГБ, написавшим, дескать, «Вольного стрелка» от своего первого лица. Этот ударчик под дых отражали в эмигрантской прессе критик Наталья Кузнецова и ее супруг Георгий Владимов, а в метропольной — газета «Сегодня», напечатавшая, к моему удивлению, неведомый мне доселе документ: письмо в ЦК КПСС за подписью Юрия Андропова: «О поведении за рубежом писателя Юрьенена». Из жанра «сообщается в порядке информации», но с судьбоносной визой: «В разработку».

 

— Одновременно с отменой идеологической цензуры коммунистический режим проявил гуманность по отношению к тем из числа своих бывших подданных, которые сначала были выдавлены в эмиграцию, а затем вдогонку лишены советского гражданства. В числе тех, кому в августе 1990-го оно было возвращено, было много литераторов — и не абы каких: Василий Аксенов, Владимир Войнович… Вашего имени в том памятном списке не было. Оно и понятно: вас гражданства не лишали — вы от него отказались добровольно. Желания приехать — не вернуться, нет, но хотя бы посмотреть, что изменилось, — не возникло?

— Не только возникало, было необходимо по долгу культуртрегера. Но в Западной Европе я жил с документами политэмигранта из СССР, которому разрешался к посещению весь мир — sauf l’URSS¹³. С другой стороны, аббревиатура изменилась на ФСБ, но в ответ на неформальный запрос генерал из Комиссии по помилованию при Президенте РФ ответил: «Может приехать, но на свой страх и риск». Другие не только ездили, но даже возвращались. Но вы, надеюсь, понимаете онтологическую разницу между «вольноотпущенниками» и «невозвращенцами»? Так и не пришлось мне вдохнуть воздуха отечества в декаду его свободы. И поезд ушел.

На свободу через труд

— Двадцать пять лет вашей жизни, с 1 июля 1979 года по 1 декабря 2004-го, были связаны с работой на американской радиостанции «Свобода». Сначала это было Парижское бюро, затем, с 1984-го, штаб-квартира в Мюнхене, последние девять лет вы провели в Праге. Четверть века — срок немалый… хотя и с правом переписки. Каким он представляется вам сейчас?

— Впервые на «Свободу» меня пригласили в Париже в конце зимы 1978 года. Сразу после того как вышел воскресный номер Le Figaro с шапкой на первой странице: «Наше поколение без радости и надежды. Тридцатилетний советский писатель выбирает свободу во Франции». В бюро на авеню Рапп я был встречен его директором Виктором Ризером и сотрудниками Анатолием Гладилиным, Фатимой Салказановым, Анатолием Шагиняном. Там же познакомился с Виктором Некрасовым. Не знаю, насколько правильным в перспективе оказался сам я, но место тогда мне показалось правильным. Пятачок активного сопротивления на деньги самого верного нашего союзника в борьбе за свободу — американского налогоплательщика. С того дня время пошло. Срок, проведенный в этом модусе, не представляется мне бесполезным. Нами был внесен посильный вклад в «главную трагедию XX столетия». Помню первый вопрос Виктора Платоновича: «Что, вьюноша, вам тоже не нравится коммунизм?» Тогда он был, этот «изм», и даже международный. Где он сейчас, кто лижет ему пальцы?..

 

— Работая на «Свободе», вы занимались культурной линией радиостанции. Невозможно перечислить все осуществленные вами проекты, но так же невозможно не упомянуть о двух главных — это культурно-политический радиожурнал «Поверх барьеров», стартовавший в 1986 году и существующий до сих пор, и тематическая программа «Экслибрис. Наши чтения», еженедельное приложение к этой передаче; она давно ликвидирована. Помните ли вы, как все это начиналось?

— Переехав из Парижа в Мюнхен, в первые два года я работал не в программной редакции на первом этаже, а в Исследовательском отделе — в полуподвале. Подвергал анализу то, что происходит за «железным занавесом» в области культуры. Шелестел страницами советских газет и журналов (Радио было самым главным подписчиком «Союзпечати» на Западе), разглядывал на просвет, задаваясь вопросами, что бы это значило и куда все это нас ведет: к апокалипсису, куда торопились «соловьи Генштаба», или к несостоявшейся при Андропове «оттепели». В этом качестве приобрел известность далеко за пределами полуподвала — университеты Германии и Швейцарии приглашали с выступлениями (что весьма поощрялось руководством корпорации). Из двух университетов США пришли приглашения на академическую работу. Я стал склоняться к убытию за океан. Но в этот момент новоназначенное руководство предложило сменить полуподвал на бельэтаж — реформировать «культуру» в качестве ее нового ответственного редактора. Решил остаться на «передовой». Разработал концепцию реформирования. Неоценимую помощь в этом оказал Борис Пастернак, подарив название для новой программы: «Поверх барьеров» — так назывался его второй сборник, вышедший в 1917 году, — что было символично в канун «революции сверху». В пандан культурно-политическому радиожурналу предложен был и «сапплемент». «Экслибрис. Наши чтения» был передачей, задуманной с тем, чтобы содействовать утверждению в умах «новой литературы». Проект был принят на ура и доказал жизнеспособность. Всем, кто не знаком, рекомендую заглянуть в аудиоархив «Свободы» — теперь он, слава богу, в свободном доступе, хотя и далеко не в полном объеме.

 

— Радиостанция «Свобода» начала свои передачи 1 марта 1953 года. В тот же день Советский Союз приступил к их глушению, продолжавшемуся бесперебойно и круглосуточно тридцать пять лет. Как вам работалось на радио, передачи которого невыносимо тяжело слушать тем, для кого оно вещает?

— То, что «Свободу» забивали, не отражалось на качестве ее продукта. Обреченное дело вершилось сизифами подрывного эфира по высшим стандартам. К тому же так называемая «информационная защита», надрывавшая советскую экономику, была отнюдь не тотальной: в прорехах «Свободу» слушали. Как, собственно, и ваш покорный — в советский его период.

 

— Всему на свете рано или поздно приходит конец. Пришел он и эпохе глушения иностранного радио в СССР. Вы помните тот день — точнее, ту ночь — с 29-го на 30 ноября 1988 года, когда внезапно смолк привычный вой глушилок и в эфире установилась неописуемая, прямо-таки космическая тишина?

— Я как раз вернулся из Страсбурга, где был участником прошедшей под эгидой Европейского Совета и правительства Франсуа Миттерана встречи писателей советской метрополии (Вознесенский, Битов, Чухонцев, Петрушевская, Герасимовы) и антисоветской эмиграции (Гладилин, Сеземан, Юрьенен). Ранним утром в коридоре меня встретил наш директор Владимир Матусевич, проведший в штаб-квартире бессонную ночь на связи с Вашингтоном: «Уже слышали?! Михаил Сергеевич отменил глушение! Вы вернулись в день новой эры!»

 

— После снятия глушения в истории радиостанции «Свобода» начался золотой век. В СССР не было более популярного в «широких народных массах» средства достоверной информации. Многие сотрудники Русской службы почти мгновенно превратились в знаменитостей. Достаточно вспомнить хотя бы таких людей, как ныне здравствующие Савелий Шустер и Ефим Фиштейн, или уже давно покинувшие этот мир Евгений Кушев и Владимир Матусевич. Вы, однако, все время находились где-то сбоку, чуть в стороне от главной полосы хайвэя… Отчего так?

— Коллеги были «выезжантами» и «разъезжантами», обладателями канадских, американских и британских паспортов. Мой политэмигранский titre de voyage¹⁴ держал меня на приколе в Английском парке¹⁵. Как и работа. На пике Перестройки я отвечал за семь, иногда за девять-десять программ в неделю, из них две-три были не из Нью-Йорка, где на культуру трудился «звездный» коллектив (Вайль, Генис, Довлатов, Парамонов), а мои собственноручные. Но тут не только вопрос обстоятельств. Несмотря на вынужденную диверсификацию активности и разнообразие продукта, я все же полагал свою прозу главным направлением, ощущая себя, как это зовется в американских университетах, writer-in-residence¹⁶. И в этом свойстве, предполагающем известную дистанцию от общего ажиотажа, держался собственной стилистики, освященной определенной традицией. «Быть знаменитым некрасиво, не это подымает ввысь» — и т. д. Общее тому слово — understatement, намеренное занижение, минимизация того, что на самом деле жизненно важно.

 

— Золотой век радиостанции «Свобода» продлился очень недолго — лет пять, от силы шесть. Ее звездный час пришелся на — вот совпадение! — 21 августа 1991 года, когда в агонизирующем уже Советском Союзе провалилась безрассудная попытка повернуть ход истории вспять. Внештатники Русской службы, работавшие тогда в Москве, за три дня сделали себе имена, и какие — до конца жизни хватит. Жизнь их, правда, впоследствии сильно развела… во всех смыслах этого емкого термина. Вы же оставались в Мюнхене и смотрели за движением танков по улицам Москвы по телевизору…

— Именно так. Но, поскольку телевизор был в кабинете, созерцатель «минут роковых» одновременно работал над спецпрограммой «Московские поэты на баррикадах Белого дома» — так, кажется, она называлась. Тут диалектика дистанционности и вовлеченности. Был момент полного единства.

 

Столица ста шпилей

— Когда в 1994–1995 гг. происходил переезд радиостанций «Свобода» / «Свободная Европа» из Мюнхена в Прагу, вы оказались одной из немногих статусных фигур Русской службы, кто согласился на изменение места работы — и, как следствие, бытовых условий. После ультраблагополучного с точки зрения жизненного комфорта Мюнхена — как вас встретила нищая в ту пору Прага?

— Не будучи противником буржуазности, должен сказать, что баварский ее вариант мне за одиннадцать лет порядком остолбенел. В Праге Клинтон играл на саксофоне в клубе «Редута» и пил пиво в «Златом тигре» с Вацлавом Гавелом и Богумилом Грабалом. Я воспрял, когда над тем, что осталось от былой корпорации, взвился «Веселый Роджер», и она двинулась на восток. Первый раз столица ста шпилей встретила проливным кислотным дождем и токсичным воздухом, но была прекрасна. «Все чешское» (литература, кино, все, чему я был экзистенциально обязан с младых ногтей) мгновенно ожило. За эту романтику я, конечно, расплатился, но никогда об этом не жалел.

 

— Вы прожили в столице Чешской Республики почти десять лет. Что это были за годы?

— Самый гротескный период в жизни. Прекрасный и уродливый. Та же «новая Россия», но в миниатюре и с поправками на культуру и менталитет. Чешский беспредел, впрочем, не исключал убийств. Под берцами местного неонациста погиб новый сотрудник Олег Виленкин, приглашенный из Москвы. Насильственная смерть изъяла из наших рядов мюнхенского ветерана Молли Риффель-Гордину (в эфире — Инна Светлова). Мученическая гибель постигла неистового Тенгиза Гудаву, которому жал руку в Белом доме Рональд Рейган… Мало кто вспоминает об этих жертвах Праги. Почему? Вообще сотрудники стали чаще умирать в этой «серой зоне» между Западом и Востоком. Коррупция, шпионаж, криминал, тошнотворный контраст нашего достатка и окружающей нищеты, повсеместное попрание человеческого достоинства. Одновременно — полная свобода. Воля вольная. Прагу 1990-х сравнивали с Парижем 1920-х. Правда, из тысяч американских экспатов, наводнивших Прагу после Бархатной революции, особых Хемингуэев не возникло. Но то, что появлялось, находило посильное отражение в моих программах. За ситуацией я следил, находя больше сходства не с Парижем 1920-х, а с освобожденными после войны европейскими столицами. Атмосфера хорошо описана в романе «Шкура» итальянца Курцио Малапарте и раннем, 1955 года, романе Марио Пьюзо «Темная арена». Вспоминается и «Парк Горького» Мартина Круза Смита, хотя даже не назову, кого именно напоминает мне его могучий антигерой, насквозь коррумпированный Советами американский миллионер Осборн — помните того торговца серебристыми соболями?

 

— После двадцати пяти лет безупречной службы, увенчанной персональным благодарственным письмом от президента США Уильяма Клинтона, вы были уволены в течение одного дня. Это произошло — какое совпадение! — 30 ноября 2004 года, через шестнадцать лет после прекращения глушения. Чем было мотивировано столь странное решение нового начальства?

— Аналогичное письмо от Клинтона увенчало работу всех сотрудников мюнхенской штаб-квартиры «Свободы» перед ее закрытием в 1995 году. Некоторые клялись повесить это письмо в сортире… Эксцессы горечи, которую никакие пилюли подсластить не могли. Хотя там сказано все правильно: каждый внес вклад в дело свободы. Только в одном ошибся Клинтон — он выражал надежду на долгосрочность перемен. Однако в Кремле завернули штурвал в обратном направлении. Началась операция по зачистке информационного поля. Хорош, не правда ли, спецназовский термин — «зачистка»? Сначала «чисто» стало во внутренних российских СМИ. Затем пришел черед русскоязычных зарубежных. Чьими руками и как осуществлялось волеизъявление Кремля — так ли это важно? Могу даже сказать, что вчуже (а уж объективности американская журналистика нас научила), глядя со стороны на все произошедшее, не могу не оценить четкость интриги. Впрочем, завершение службы было, как это называется в армии, почетным, и, по здравому размышлению, судьбе я благодарен. За освобождение. Сбросил опостылевшее ярмо «писателя в присутствии» — и стал писателем просто.

 

 

По ту сторону океана

— Вскоре после увольнения со «Свободы» вы покинули Прагу — и Европу вообще — и переселились за океан. Каково это — начинать жизнь на новом месте и без работы в пятьдесят семь лет?

— Сравнимо только с кораблекрушением. Но меня вынесло не на необитаемый остров, а на Восточное побережье США. Да и без работы долго сидеть не привелось. Возобновил писательство. Цикл «евророманов», начатый еще в Мюнхене в начале 1990-х, я завершил текстом под названием «Суоми»¹⁷. Он писался в вашингтонском метро, благо путь на работу и обратно был очень долог. Вот я и совмещал.

 

— Вы несколько раз говорили, что, оказавшись в сложном положении, связанном с трансатлантическим переездом, были вынуждены оставить в Праге на доверительном хранении свой личный писательский архив. И что он целиком — а это несколько десятков коробок, полных всевозможных документов и рукописей, — буквально испарился, исчез. Что это за история?

— История, которая увенчала мою Прагу. Терновым, так сказать, венцом. Матрица была заложена, когда при убытии из Москвы в 1977-м я доверил на хранение чемодан писательских бумаг — он бесследно пропал вместе с субъектом моего доверия. Серьезный был урок, но я ему не внял. Сам и виноват. «Серебристая изнанка», однако, в том, что был избавлен от балласта. И оказался в Новом Свете без отложений Старого.

 

— С тех пор, как вы пересекли Атлантику, прошло уже тринадцать лет. Где вы живете и чем занимаетесь сейчас?

— Живу, как любите выражаться вы, «по ту сторону мирового океана». После Нью-Йорка, Вашингтона — округ Колумбия, после благословенного Риджвуда, штат Нью-Джерси, — якорь брошен в Катскильских горах. Это такой, сказал бы я, эзотерический хребет Северных Аппалачей. Пишу. За редкими исключениями — вроде «Энциклопедии Юности», переизданной в прошлом году московским издательством «Эксмо», — самоиздаю. Иногда с попаданием в «яблочко», как было в 2008 году с моим «американским», авантюрно-оккультным романом «Линтенька, или Воспарившие». Написаны и изданы и другие книги — как fiction, так и non-fiction¹⁸. «Фактоиды», как я их называю с подачи Нормана Мейлера.

Не в виде саморекламы, а чисто инофрмационно приложу, с позволения редакции «Русского слова», линк на наше с моей очаровательной женой Мариной интернет-издательство. Работает в модусе «Печать-по-заказу», а названо не только в честь первого романа, которому вы уделили здесь чрезмерное внимание, по-моему, но и во славу вооруженного опытом самостояния, что входит в нерусское понятие и слово «Франтирер». Franc-Tireur's Authors' Books: www.lulu.com/spotlight/franc_tireur; www.lulu.com/spotlight/FrancTireurUSA; Franc-Tireur's Books: www.lulu.com/spotlight/serge_iourienen.

 

— В январе этого года вам исполнилось семьдесят. Как говорится, пора суровой зрелости. Итоги подводить — не пора? Или?..

— Ну уж «суровой»… Несмотря на указанную цифру, мизантропии я избежал даже в вялотекущей форме. Америка научила столь многому, что, кажется, руки стали больше от разнообразия работ. Писать труднее, конечно, но это оттого, что я вернулся к пишущим машинкам как первому этапу откровений. С завершающей компьютерной версией. Может быть, это возрастной симптом? Так или иначе, итоги пока не для меня. Жизнь идет в модусе now¹⁹.

 

— И еще раз возвращаясь к цифрам и символам. Если бы тогда — пятьдесят лет назад, 21 августа 1968 года — кто-нибудь сказал вам, что ваша последующая жизнь сложится так, как она затем сложилась, что бы вы на это ответили?

— Готовлю к изданию дневник именно той поры — то, что от него сохранилось. Поэтому, «будучи в теме», могу себе представить того парнишку. Любимцу богов — кудеснику он бы ответил: брось, старик. Что сбудется в жизни со мною, меня, прости за выражение, мало... Если вообще. Структура момента — тут весь мой интерес. Строго по французской максиме, которую Л. Н. Толстой так любил, что закончил ею перед уходом из Ясной свой Дневник, который вел с семнадцати лет: Fais ce que dois, advienne que pourra²⁰.

 

— И последний вопрос. Покинув Союз Советских, вы никогда с тех пор — ни разу за все эти сорок лет — не приезжали туда, где прошла существенная часть вашей жизни: Санкт-Петербург, Минск, Москва… А на вопросы любопытствующих соотечественников о том, приедете ли все же когда-нибудь, отвечаете одной и той же фразой — названием советского фильма про войну: «Обратной дороги нет»²¹. Установка по-прежнему актуальна?

— Позвольте поблагодарить вас, Павел, за поразительную осведомленность и сокровенные, «подкожные», сказал бы я, вопросы. А на этот, завершающий, отвечу «свободовским» штампом, который столько раз вычеркивал у других: «Поживем — увидим».