попытки властей подавить их репрессиями; массовые выступления молодежи 28 октября и 17 ноября; возникновение Гражданского форума в Чехии и Общественности против насилия в Словакии; становление Вацлава Гавела как общенационального лидера; грандиозный митинг на Летенском поле, где собралось по разным оценкам от полумиллиона до 800 тысяч человек; наконец, лавинообразное падение коммунистического режима. Есть, однако, тема, менее известная за пределами сравнительно узкого круга профессиональных историков. В чем, собственно, состояла политика советского руководства по отношению к Бархатной революции в Чехословакии и демократическим переменам в Центрально-Восточной Европе в целом? Действительно ли «Горбачев подарил Восточной Европе свободу», как считают поклонники последнего советского лидера? Или же правы их оппоненты, утверждающие, горюя о гибели империи, что агент ЦРУ Горбачев сознательно и целенаправленно «развалил» ее так же, как и полуфеодальный, полурабовладельческий Советский Союз?

Трансформация «доктрины Брежнева»

Бархатная революция 1989 года в Чехословакии была одной из составных частей фундаментального исторического процесса: краха Советской империи и, в более широком контексте, исчезновения Ялтинско-Потсдамской системы, созданной после Второй мировой войны и узаконившей доминирование СССР в Центрально-Восточной Европе. Одним из краеугольных камней этой системы была так называемая «доктрина Брежнева». В 1988—89 гг. и лидеры разваливавшихся восточноевропейских режимов советского образца, и их противники из демократического лагеря не раз задавали себе вопрос, сохранилась ли эта доктрина в силе.

Через месяц после вторжения в Чехословакию, 26 сентября 1968 года, газета «Правда» опубликовала статью с мало что говорящим нынешнему читателю названием «Суверенитет и интернациональные обязанности социалистических стран». Правящие коммунистические партии, утверждал автор статьи, несут ответственность не только перед своим народом, но и перед всеми странами социализма и всем мировым коммунистическим движением. «Народы социалистических стран, коммунистические партии безусловно имеют и должны иметь свободу для определения путей развития своей страны. Однако любое их решение не должно наносить ущерб как социализму, так и коренным интересам других социалистических стран, всему мировому рабочему движению, ведущему борьбу за социализм»¹. А еще через два месяца Леонид Брежнев, выступая на Пятом съезде Польской объединенной рабочей партии, расставил точки над i. «Когда внутренние и внешние силы, враждебные социализму, — провозгласил он, — пытаются повернуть развитие какой-либо социалистической страны в направлении реставрации капиталистических порядков, когда возникает угроза делу социализма в этой стране, угроза безопасности социалистического содружества в целом, — это уже становится не только проблемой народа данной страны, но и общей проблемой, заботой всех социалистических стран»².

Сегодня такие тексты воспринимаются нормальными людьми как бессмысленное нагромождение пропагандистских заклинаний. Но вплоть до конца 1980-х гг. не только специалисты по коммунистическому новоязу, но и все читающие прекрасно понимали суть сказанного: если та или иная «социалистическая страна» осмелится отойти от советской модели или, не дай Бог, проявить самостоятельность во внешней политике, «социалистическое содружество» во главе с СССР не только может, но и обязано вернуть ее на путь истинный. А вторжение в Чехословакию и подавление Пражской весны в 1968 году показывали, какими методами «содружество» будет пользоваться. Вооруженная интервенция и оккупация именовались «общей заботой всех социалистических стран». Лидер коммунистической Югославии Иосип Броз Тито, предпочитавший, несмотря на идеологическое и политическое родство со старшими братьями из Москвы, держаться от них подальше, называл это «доктриной ограниченного суверенитета». Неудивительно поэтому, что в руководстве Чехословакии в конце 1980-х гг. было немало тех, кто надеялся (или, по крайней мере, мог надеяться), что, если события в стране примут особенно опасный для них оборот, находившиеся там советские войска помогут им остаться у власти. Такие надежды могли казаться небезосновательными по двум причинам. Во-первых, на Западе «доктрину Брежнева» применительно к восточной части Европы воспринимали, хотя и без восторга, как защиту «законных интересов безопасности» Советского Союза. Во-вторых, позиция Москвы в 1989 году была весьма двусмысленной.

В столицах стран «восточного блока» помнили, что на Западе достаточно спокойно (не хочется использовать здесь неполиткорректные выражения) отнеслись к советскому вторжению в Чехословакию в 1968 году. Показательной в этом отношении была реакция тогдашнего лидера западногерманских социал-демократов и министра иностранных дел ФРГ Вилли Брандта, до сих пор считающегося выдающимся европейским политиком. «Пражская весна 1968 года очаровала и меня, — писал он. Но при этом добавлял: «Стремление к восстановлению чехословацкой социал-демократии (за самое короткое время возникло более трехсот местных организаций) нами ни в коей мере не поощрялось. Не все понимали, что там, где превыше всего была европейская ответственность за судьбы мира, социал-демократическая солидарность отступала на второй план»³. То, что западногерманский лидер называл «европейской ответственностью за судьбы мира», на деле означало, что он никоим образом не хочет раздражать Кремль, с которым тогда намечалась разрядка напряженности. Вилли Брандт и его коллеги в немецком МИДе «были потрясены тем, что свободолюбивые порывы Пражской весны были раздавлены гусеницами танков». Однако он задает вопрос: «разве существовала разумная альтернатива курсу разрядки?» И сам отвечает: «В Бонне мы себе сказали, выйдя за рамки руководящих кругов моей партии, что возврат к временам усиленной конфронтации не поможет ни Чехословакии, ни кому-либо еще»⁴.

Еще любопытнее была реакция деголлевского руководства Франции. Париж не только предупреждал НАТО об «опасности бессмысленного реагирования» на вторжение в Чехословакию, но и упрекнул Бонн в том, что, вдохновляя пражских реформаторов, правительство ФРГ несет часть вины за случившуюся трагедию. К этим проявлениям вопиющего оппортунизма и непонимания природы советского режима можно добавить лишь, что политика разрядки, которая так нравилась Вилли Брандту, благополучно рухнула после того, как во второй половине 1970-х гг. СССР стал развертывать нацеленные на Европу, в том числе на ФРГ, новые ядерные ракеты СС-20.

«Доктрина Брежнева», ставшая краеугольным камнем советской политики в Центрально-Восточной Европе, впервые была поставлена под сомнение в 1981 году, когда в Польше возник острый политический кризис, чреватый падением коммунистического режима. Ставшие известными после 1991 года документы Политбюро ЦК КПСС показывают, что тогдашнее руководство СССР отказалось от использования советских войск для подавления Солидарности и других оппозиционных движений. Многие исследователи считают, что главной причиной этого была становившаяся все более тяжелой война в Афганистане. Скорее всего, это правда. В Кремле не могли позволить себе «войну на два фронта», тем более кровопролитную войну в Европе. Ведь было ясно, что польское население и армия не смирятся с появлением на улицах своих городов советских танков. При всем оппортунизме и любви к разрядке европейские лидеры с этим вряд ли смирились бы и жесточайшие санкции против Москвы были бы неизбежны. Однако Москва смогла убедить генерала Войцеха Ярузельского и других польских руководителей, что единственный способ предотвратить кровопролитие — самим ввести военное положение, изолировать лидеров оппозиции и навести хоть какое-то подобие коммунистического порядка. Итогом стал военный переворот в декабре 1981 года.

Впрочем, есть свидетельства, хотя пока еще довольно туманные, что планы силового подавления оппозиционных движений и настроений в коммунистических странах в Москве отменены не были. Так, известный и весьма информированный деятель перестройки Александр Яковлев пишет: «Один из работников военной разведки рассказывал мне, что генералы, униженные Афганистаном, вынашивали идею ввести во всех странах Варшавского Договора, включая и СССР, военное положение по образцу Польши. Но после кончины Андропова надо было заметать следы намечаемой авантюры». И далее Яковлев перечисляет: 20 декабря 1984 года скончался министр обороны СССР Дмитрий Устинов; вскоре после этого, 15 января 1985 года — министр обороны ЧССР Мартин Дзур; 2 декабря того же года — министр обороны ГДР Хайнц Гофман, а еще через две недели министр обороны Венгрии Иштван Олох⁵.

Насколько достоверна эта история, сказать трудно. Точно известно другое: хотя в конце 1980-х гг. возможность использования советских войск в странах Центрально-Восточной Европы для подавления демократических революций в Кремле исключали, убеждать в этом лидеров и общественное мнение этих государств в Москве не спешили. Так, в подготовленном МИД СССР в феврале 1989 года (и рассекреченном после 1991 года) документе «Политические процессы в европейских социалистических странах и предложения о наших практических шагах с учетом складывающейся в них ситуации» говорилось: «Важнейшая задача на данном этапе — не допустить эрозии социализма в Восточной Европе, удержать все страны этого региона на социалистическом пути развития (под этим подразумевалось сохранение Восточной Европы в сфере влияния СССР. — Ю. Ф.). <...> Использование силовых приемов с нашей стороны в отношениях с социалистическими странами и особенно применение военной силы полностью исключается даже в самых крайних ситуациях (кроме случаев военной агрессии против наших союзников). <...> В то же время с учетом нынешней сложной ситуации в европейских социалистических странах нам следует сохранить свое ограниченной военное присутствие в Восточной Европе в качестве стабилизирующего фактора и поддерживать неопределенность в отношении возможной роли наших войск в критической внутриполитической ситуации (подчеркнуто мною. — Ю. Ф.)»⁶.

Весьма двусмысленной представляется и позиция Горбачева. «Руководство, — вспоминал он события 1989 года, — лихорадочно искало выход между двумя одинаково неприемлемыми для него позициями: смириться с хаосом в Польше, влекущим за собой распад всего социалистического лагеря, или вмешаться в польские события вооруженной силой. Господствовало <...> мнение о неприемлемости обеих позиций. И тем не менее наши войска <...> мощная Северная группа советских войск в самой Польше — все это при каких-то экстремальных обстоятельствах могло сработать (подчеркнуто мною. — Ю. Ф.)»⁷.

Иными словами, хотя в 1989 году в Москве понимали, что еще раз воспроизвести вторжение в Чехословакию или безжалостное подавление антикоммунистического восстания в Венгрии невозможно, там предпочитали не разубеждать союзников в полном и безусловном отказе от «доктрины Брежнева». «Неопределенность» в отношении советских войск — вдруг и в самом деле в Москве решат в очередной раз ввести танки на улицы Праги, Будапешта или Берлина — должна была поддерживать решимость правящих режимов укреплять власть. В 1989 году «доктрина Брежнева», хотя и в трансформированном виде, сохранялась, что, естественно, вызывало серьезное беспокойство у демократических сил в Чехословакии и других странах Восточной Европы.

«Подарил» ли Горбачев свободу Чехословакии?

Среди российских политологов, в том числе во многом определяющих интеллектуальный климат в стране, распространено мнение о том, что падение коммунистических режимов в странах Центрально-Восточной Европы было чуть ли не автоматическим результатом горбачевской перестройки и итогом сознательной политики Михаила Горбачева и его сторонников, взявших курс на освобождение СССР и «социалистического содружества» от тенет левого тоталитаризма. Так, академик Алексей Арбатов писал: «Окончательное освобождение Центральной Европы было начато в конце 1980-х годов Горбачевым в ходе его перестройки и „нового мышления“, и это затем всецело поддержал Ельцин как лидер демократической России. Таким образом, свобода оккупированным народам была мирно возвращена Россией, а точнее сказать, российскими демократами и мирно принята Центральной Европой»⁸. Еще определеннее высказывался известный в 1990-е гг. политолог Александр Ципко, близко сотрудничавший с командой Горбачева во время перестройки. В комментариях к одной из книг Александра Яковлева он заявил, что последний рано или поздно расскажет, «как он с М. Горбачевым освободил от коммунизма Восточную Европу»⁹.

Здесь нет возможности затронуть сложнейшие вопросы о том, что представляла собой перестройка и собирался ли ее инициатор Михаил Горбачев «освободить от коммунизма» СССР и Восточную Европу, или он, попытавшись придать советскому социализму новое дыхание, привел в действие вышедшие из-под контроля процессы, что завершилось крахом Советского Союза и его империи? Скажем лишь, что окончательных ответов нет и, возможно, никогда не будет. Небезынтересно мнение Александра Яковлева, которого невозможно заподозрить в проимперских и антиперестроечных настроениях. Горбачев, писал он, «умело скрывал за словесной изгородью свои действительные мысли и намерения. До души его добраться невозможно. <...> Мне порой казалось, что он и сам побаивается заглянуть в себя, откровенно поговорить с самим собой, опасаясь узнать нечто такое, чего и сам еще не знает или не хочет знать. Он играл не только с окружающими его людьми, но и с собой. <...> Будучи врожденным и талантливым артистом, он, как энергетический вампир, постоянно нуждался в отклике, похвале, поддержке, в сочувствии и понимании, что служило топливом для его тщеславия, равно как и для созидательных поступков»¹⁰.

Вернемся, однако, к событиям 1989 года. Конечно, происходящие в СССР процессы, принявшие к этому времени острый характер, оказывали сильное влияние на развитие событий в Чехословакии и других государствах «социалистического содружества». Общественное мнение в этих странах в массе своей с воодушевлением воспринимало перестройку, видя в советском примере возможность избавиться от заскорузлой и антигуманной системы, приблизиться к западному уровню и качеству потребления. Иной была реакция правящих группировок. В Польше и Венгрии реформистские и прагматически настроенные круги в партийном руководстве, воспользовавшись переменами в Советском Союзе, смогли пойти намного дальше, чем это было в СССР, разделить власть с оппозицией, перейти к демократической системе и, в конечном итоге, трансформировать компартии в левоцентристские партии социал-демократического толка. Но в Чехословакии, ГДР, Болгарии и Румынии партаппарат увидел в перестройке угрозу собственным позициям.

К началу 1989 года режим нормализации в Чехословакии вступил в стадию глубокого кризиса, если не разложения. Историки назвали это состояние «окостенением», чешский писатель и философ Милан Шимечка — «эрой неподвижности», а Вацлав Гавел — эпохой «сплошного бесформенного тумана». Ладислав Адамец, один из немногих реалистически настроенных деятелей в руководстве Компартии Чехословакии, рассказывал в Москве в ноябре 1988 года: «Откровенно говоря, аппарат не симпатизирует перестройке». Низовые партийные организации, заметил он, руководствуются «старочешским подходом»: «все бурно одобряют перестройку, но никто ничего не делает». Адамец вольно или невольно искажал реальное положение дел, уверяя собеседников в Кремле, что руководство КПЧ способно перестроится и возглавить процесс перемен¹¹. На самом деле ситуация в высших кругах чехословацкого руководства была иной.

В правящей верхушке доминировали деятели, жестко сопротивлявшиеся любым, даже скромным попыткам реформировать режим, приспособить его к меняющейся общественной ситуации. Во главе этой группы стояли видные члены партийного руководства Васил Биляк, Алоис Йиндра, Ян Фойтик, Милош Якеш, могущественный руководитель пражской парторганизации Мирослав Штепан. К ним, как считают многие, примыкал и Густав Гусак, уступивший Якешу пост главы партии, но сохранивший до ноября 1989 года немалую власть как президент ЧССР. Этой группе оппонировали находившиеся в меньшинстве так называемые «прагматики», к которым относили бывшего до 1988 года премьер-министром Любомира Штроугала и его преемника Ладислава Адамеца. Впрочем, их прагматизм не шел далее смутных идей о необходимости реформирования политической системы режима в духе советской перестройки.

Между тем в стране нарастали оппозиционные настроения. К началу 1989 года в Чехословакии действовало 22 различных противостоящих режиму движения, а к августу их число возросло до 39. При всем разнообразии политических и идеологических взглядов их участников, эти организации можно разделить на две основные группы. К первой принадлежали те, кто выступал за возвращение к идеям и политике Пражской весны, за глубокое реформирование коммунистического режима и утверждение идеалов «социализма с человеческим лицом», ко второй — сторонники перехода к нормальной демократической системе в том виде, в каком она сложилась в Европе.

Руководство ЧССР делало ставку на подавление оппозиционных настроений методами, опробованными в период «нормализации»: репрессиями и массированным пропагандистским промыванием мозгов. При этом правящая группировка явно недооценивала слабость собственных позиций, была уверена в лояльности армии, партийного аппарата и госбезопасности и их решимости силой, если потребуется, подавить нарастающее оппозиционное движение. В таком же духе Президиум ЦК КПЧ информировал Москву, что, естественно, сказывалось на советских оценках ситуации в Чехословакии.

Эти оценки порой принимали абсурдный характер. Так, в середине ноября 1989 года, за неделю до начала Бархатной революции, в Праге происходило совещание представителей социалистических стран по экономическим вопросам. По возвращении в Москву руководитель советской делегации член Политбюро, секретарь ЦК КПСС Николай Слюньков докладывал, что руководство КПЧ «владеет положением и идет курсом осторожных реформ»¹².

Иллюзии относительно способности партийных лидеров Чехословакии удержать власть и осуществить нечто подобное советской перестройке были присущи и более проницательным, чем Слюньков, наблюдателям из Кремля. Летом 1989 года в Карловых Варах отдыхал первый заместитель заведующего Международным отделом ЦК КПСС Вадим Загладин, отличавшийся относительно трезвой оценкой политических событий. Отдых Загладин совместил, как это полагалось в те времена, с беседами с чехословацкими руководителями и академическими экспертами и в конце августа 1989 года подготовил объемистую аналитическую записку для членов Политбюро. Он не мог не заметить нарастания оппозиционных настроений и того, что в обществе существует раскол, и затяжка с его преодолением «способна привести к объединению значительной и прежде всего интеллектуальной части общества, а также части рабочего класса на платформе, враждебной руководству». Однако общий вывод был оптимистичным. «Конечно, — информировал он советское руководство, — имеющиеся трудности не следует преувеличивать; руководство партии и государства пока держит ситуацию в руках, возможности для решения существующих проблем есть»¹³.

В Москве полагали, что правящая в Чехословакии группа, несмотря на «имеющиеся трудности», сможет удержать власть. Следовательно, особой необходимости беспокоиться о «социалистическом выборе» этой страны нет. В итоге ноябрьские события и падение коммунистического режима стали для Кремля неприятной неожиданностью.

Были и другие факторы, определявшие политику Москвы в отношении Бархатной революции. Известна фраза Горбачева, сказанная о социалистических странах в беседе с Гельмутом Колем в июле 1991 года, «Мы им надоели! Но и они нам надоели!»¹⁴. В марте 1989 года, выступая на встрече с советскими послами в соцстранах, он не скрывал раздражения. Они «продолжают требовать от нас ресурсы по льготным ценам. Вот их солидарность! Им до лампочки наши проблемы и трудности. Там считают, что раз мы присягнули интернационализму, то давай! Упрекают: как это так, мол, вы что — отказываетесь от своей руководящей роли?!»¹⁵ Раздражение советского лидера, как представляется, было вызвано не только экономическими проблемами, но и непониманием, какой, собственно, должна быть политика СССР в Восточной Европе.

Александр Яковлев, вспоминая события 1989 года, писал: «Неестественность формирования так называемого социалистического содружества да еще острые противоречия внутри самого содружества наложили отпечаток сумбура на нашу перестроечную политику. Она сводилась к формуле: „Не до них, своих дел хватает“. Иными словами, четко проработанной политики в отношении восточноевропейских стран не было, что говорит о нашем недомыслии»¹⁶.

Своих дел у Кремля в 1989 году действительно хватало. В это время тотальный кризис советского общества перешел из латентного в открытое состояние. Обозначилась перспектива экономической катастрофы. Дефицит на потребительском рынке и введение карточной системы на расширяющийся круг товаров подрывали легитимность власти. Появилась организованная политическая оппозиция, на выборах первого Съезда народных депутатов СССР многие партийные работники потерпели поражение. Росла популярность главного соперника Горбачева Бориса Ельцина. В Украине, прибалтийских и кавказских республиках, а также Молдове консолидировались мощные движения за национальное освобождение. Ситуация в стране выходила из-под контроля. В этих условиях Кремль был озабочен происходящим в СССР, а не за его пределами.

Однако это не означало, что советское руководство полностью абстрагировалось от событий в Чехословакии. Показательно, что в Кремле вплоть до падения коммунистического режима упорно отказывались осудить вторжение 1968 года. Только в декабре 1989 года было опубликовано Заявление Советского правительства, в котором оккупация ЧССР квалифицировалась как «неправомерный акт вмешательства во внутренние дела суверенной страны, акт, прервавший процесс демократического обновления ЧССР и имевший долговременные отрицательные последствия». Затягивание этого признания было неслучайным и объяснялось не бюрократической медлительностью советской государственной и партийной машины, а стремлением поддержать реакционное крыло в чехословацком руководстве. Это признает и сам Горбачев. Вспоминая об одной из бесед с Якешем, он пишет: «Якеш без обиняков дал понять, что, если советское руководство признает ошибочность августовской акции, это нанесет страшный удар КПЧ, даст сильнейший козырь оппозиции. Он попросил по крайней мере не торопиться с признанием, отложить его до той поры, пока партия добьется стабилизации обстановки»¹⁷. Лидеры чехословацкой оппозиции, в том числе видные фигуры Пражской весны, неоднократно обращались к Москве с просьбой признать вторжение ошибкой, что автоматически повлекло бы за собой делегитимацию режима «нормализации» и тогдашних лидеров КПЧ. Но эти просьбы остались без ответа.

Итог для СССР был неутешительным. Йиржи Динстбир, министр иностранных дел в новом правительстве Чехословакии, с полным основанием написал: «Советский Союз признал ошибочным свое решение от 21 августа 1968 года уже после того, как мы сами освободились от тоталитарной власти. Если бы такое признание было сделано раньше, мы бы смогли также раньше устранить дискредитировавший себя неосталинский режим, и в результате наши народы относились бы с большей симпатией к Советскому Союзу. <...> Нашу новую свободу и демократию нам никто не даровал. Это имеет очень важное значение для самосознания наших народов»¹⁸.

Йиржи Динстбир прав. Никто — ни Горбачев, ни западные политики — не дарил свободу чехам, словакам, другим народам Центрально-Восточной Европы. Они добились этого сами, как и добились членства в Европейском Союзе и НАТО, и стали, кто быстрее, кто медленнее, интегральными частями евроатлантической цивилизации.