В июле 1945 года бытовое положение шести тысяч солдат и офицеров власовской армии, находившихся под командованием генерал-майора Михаила Алексеевича Меандрова в лагере POWⁱ-115 в Ганакере под Ландау на Изаре (в 110—115 км северо-восточнее Мюнхена), ухудшалось с каждой неделей. По неясным причинам американская администрация во главе с подполковником Бреноном сокращала нормы довольствия для русских или достаточно небрежно относилась к условиям их содержания. 31 июля сутодача на человека составила 400 г хлеба и 40 г жировⁱⁱ.

«Люди вертятся у ворот»

Отчасти пленных спасали сельхозработы, и за отправку к бауэрам шла скрытая борьба, несмотря на установленные штабом расписание и очередность. По рассказам власовцев, ходивших в батраки, их труд не оплачивался, но немецкие крестьяне кормили «остарбайтеров» отлично. Конфликты случались. Если бауэры относились к работникам хорошо, то и они «старались делать все получше и скорее», а за плохое обращение пленные хозяев били, объясняя свое поведение следующим образом: «Пусть знают, что мы, русские, не свиньи, как немцы привыкли нас называть, а такие же [люди], как и немцы»ⁱⁱⁱ. Американцы таких специфических отношений не понимали.

Других узников Ганакера голод заставлял совершать ночные вылазки («скачки») в окрестные поля и огороды за овощами. При этом, как вспоминал позднее подпоручик М. Чудинов, «не умерла наша добрая русская душа, готовая поделиться последней картошкой»^iv. Внутри лагеря стихийно возникла импровизированная толкучка («Хитров рынок»), причем в торгово-обменных операциях участвовали не только рядовые, но и отдельные офицеры, чей авторитет неизбежно падал в солдатских глазах. Однако личный авторитет Меандрова держался прочно, по крайней мере, до той минуты, когда стали возникать сомнения в гарантиях американцев, убеждавших власовцев в невозможности принудительных выдач большевикам.

Лагерный досуг по-прежнему скрашивали импровизированные концерты, шахматы, карты, изготовление поделок и игрушек, изучение иностранных языков и техники. Женам и детям, находившимся на беженском положении, по средам и воскресеньям разрешали навещать мужей и отцов в Ганакере. Немногочисленная и достаточно сплоченная группа власовцев регулярно посещала походный храм, куда приезжали клирики РПЦЗ из Мюнхена. «Вчера днем в нашей церкви отчаянно служили, — записывал в дневнике рядовой 2-го батальона 3-го полка 2-й пехотной дивизии Г. Мишутенко. — Один майор пел какой-то акафист. Небольшой бас его звучал с дрожью, почти трагично, призывая к молитве. Но приход небольшой. Люди больше вертятся у ворот. Там вечно толпа»^v. Свидетельство Мишутенко реалистично: для подавляющего большинства «подсоветских» людей весь их личный религиозный опыт в лучшем случае ограничивался слабыми детскими воспоминаниями 1910-х — первой половины 1920-х гг.

«Поддержка окружения слабая»

В июльские дни настроения военнопленных стали постепенно меняться. Питание ухудшалось, неизвестность угнетала, отражаясь на моральном состоянии людей, и усиливала тревожные ожидания. Не прекращались побеги, но, как это ни удивительно, некоторые из беглецов самостоятельно возвращались в лагерь, получая по десять суток карцера в качестве дисциплинарного взыскания^vi. Когда пошли проливные дожди, прекратились строевые и спортивные занятия, ослабла дисциплина. «Воля к общей цели едина, и эта воля есть. Тяжело генералу держать в дисциплине весь лагерь, — писал Мишутенко. — Он исхудал весь, почернел — тоже нервы. Каждый день приносит для него массу неприятностей»^vii.

Однако командующий верил в неизбежное освобождение своих людей из плена, после чего они получат законную возможность остаться на Западе в качестве беженцев. Меандров регулярно выступал перед офицерами и солдатами, разъясняя сослуживцам их положение и перспективы. 4 июля, по свидетельству генерал-майора С. К. Бородина^viii, в одной из таких речей он заявил:

1. Кто мы? Мы, старая и новая эмиграция, составляем одну общую семью политических противников советского режима на родине. Как политические эмигранты, мы должны добиваться соответствующих прав убежища. Старые эмигранты этим правом пользуются, поэтому они исключены из постановления Ялтинской конференции о возвращении советских граждан в СССР. По этому постановлению, все русские, оказавшиеся после 1941 года за пределами СССР, подлежат возвращению на родину, если они не будут необходимы для американских оккупационных войск^ix. Благодаря этой оговорке, можно всех русских, не желающих возвращаться в СССР, подвести под категорию «нужных» американцам.

2. Как показать нам самих себя американцам, чтобы они признали нас за нужных? Для этого необходимо показать свою организованность, дисциплину, внутренний порядок и т. п. Затем — трудоспособность и инициативность, честность и т. д.

3. Некоторые (207 человек) изъявили желание вернуться в СССР. Список их отослан. Некоторые из них передумали и желают остаться вместе с нами^x.

Таким образом, после освобождения тысячи пленных должны были пополнить ряды российской политической эмиграции. С точки зрения противников сталинской власти, пока они могли бороться с большевизмом лишь путем его принципиального отрицания и пассивного сопротивления, в первую очередь — в виде сознательного отказа от добровольной репатриации в СССР^xi. По мнению Меандрова, КОНР прекратил существование, «власовское дело закончилось», а новый антибольшевистский центр формировался в лагере для «перемещенных лиц» Менхегоф под Касселем^xii, где сосредотачивались кадры Национально-Трудового Союза (НТС). На такие взгляды генерала, скорее всего, влияла его конспиративная переписка с председателем НТС инженером В. М. Байдалаковым, а также первая умеренная критика в адрес Власовского движения, исходившая от уцелевших руководителей Союза. Тем самым они пытались предупредить возможные обвинения со стороны союзной администрации в сотрудничестве с немцами во время войны^xiii.

12 июля в Ганакер прибыл инспектор войск пехоты в чине полковника из штаба XII армейского корпуса 3-й армии США. По свидетельству Бородина, он задал Меандрову пять вопросов и получил от генерала лаконичные ответы:

1) Ведется ли у вас в лагере военная подготовка?

— Нет, не ведется, да и в условиях плена ее и вести невозможно^xiv.

2) Ведется ли у вас политическая работа?

— Нет, никакой политической работы не ведется^xv.

3) Пойдете ли вы воевать с Японией?

— Да, против Японии, как врага России, пойдем, но для этого нас слишком мало и нужно время на подготовку.

4) Пойдете ли вы [воевать] против русских?^xvi

— Мы против правительства СССР, но не против русского народа.

5) Согласны ли вы вступить в американскую армию на тыловую службу?

— Согласны.

Затем генералы и старшие офицеры категорически заявили инспектору: «В СССР мы не поедем и предпочитаем умереть здесь»^xvii.

Собственные переживания Меандров коротко изложил 18 июля в новом письме, адресованном доброй берлинской знакомой из старой эмиграции Екатерине Ивановне Свербеевой, проживавшей в Мюнхене и по-прежнему передававшей в Ганакер небольшие посылки, чтобы посильно поддерживать соотечественников:

Благодарю Вас за память и вкусные папиросы. С табаком теперь в лагере плохо, и Ваш подарок был искурен нами с большим удовольствием. <…>

Немного о себе. С каждым днем все труднее и труднее становится держать в руках людей, неопределенность положения которых делает их не вполне нормальными. Всевозможные вздорные слухи, некоторые явно враждебного и провокационного порядка, возбуждают умы. Нужен большой такт, твердая воля и большая вера в правоту и успех дела, чтобы влиять на эту массу. У меня, как и у всякого человека, есть предел этим положительным качествам. Нередко задаешься себе вопросом: «выдержишь ли?» Поддержка окружения слабая, большинство пытается идти своим, кажущимся или более легким путем. Отсюда недоверие, скрытое недовольство. Меня понимает и поддерживает молодежь. Это радует. Пока не падаю духом^xviii.

«Вас ждет и зовет родина»

Среди власовцев за колючей проволокой находились не только бывшие командиры Красной армии и другие граждане СССР, но и примерно 300 старых эмигрантов, включая участников Белого движения на Юге России в офицерских и генеральских чинах. Для них освобождение представлялось более простым мероприятием, но из чувства солидарности и долга они не хотели покидать Меандрова, осуждавшего побеги. Эмигранты первой волны с живым интересом расспрашивали «подсоветских» людей о реалиях жизни на родине в предвоенное десятилетие, поражались их бесхитростным рассказам и не понимали, почему соотечественники не предпринимали попыток свергнуть диктатуру Коммунистической партии. «У большевиков гибкая политика, — отвечал генерал-майор В. Г. Ассберг (Арцезо)^xix. — Теперь они делают вид возврата к национализму, чем подкупили огромное число молодых патриотов. Кроме того, [в СССР царит] такой режим шпионажа, что невозможен никакой заговор»^xx. В подобных разговорах происходило сближение и взаимное узнавание «двух Россий». В то же время многие власовцы все чаще задумывались над вопросом о вероятности насильственной экстрадиции в советскую зону, и, соответственно, о выборе стратегии поведения^xxi. У кого-то явно возникала соблазнительная мысль о том, что если выдача большевикам неизбежна, то добровольное возвращение сыграет смягчающую роль при назначении трибуналом наказания.

Утром 19 июля Меандров произнес речь перед штаб-офицерами, познакомил их с обращениями к американскому командованию и подчеркнул неизменность поставленных задач: «Цель наша, основанная на [Пражском] манифесте КОНРа — борьба за установление национального строя в России на демократических началах»^xxii. Тем самым он стремился вдохновить генералов и старших офицеров на продолжение дальнейшей политической деятельности. «Вздорные слухи», о которых шла речь в письме к Свербеевой, в первую очередь были связаны с продолжавшимися разговорами о репатриации. Контрразведчики в лучшем случае лишь изолировали таких добровольных агитаторов в отдельных палатках, но не могли полностью пресечь их влияние на личный состав.

Освобождение определенных групп пленных (20 стариков, 50 инвалидов, 50 граждан других государств, 75 штатских служащих, 300 эмигрантов^xxiii) Меандров считал правильным, о чем в письменном виде просил союзную администрацию^xxiv, но его ходатайства не были удовлетворены командованием 3-й армии. Вместе с тем романтическая вера Меандрова в торжество идеалов англо-американской демократии не встречала единодушного одобрения и вызывала обоснованные сомнения среди старших офицеров. Среди них даже возник проект учреждения военного совета с целью подготовки смещения начальника общевойсковой группы, однако подобная «революция» могла лишь усилить разрушение воинской дисциплины, да и равноценной замены Меандрову никто не видел^xxv.

23 июля Ганакер посетили советские представители, они призывали пленных к скорейшему возвращению, раздавали печатные материалы. Власовцы, читая свежую газету «Вести с родины», интересовались, распущены ли в СССР колхозы, и сопровождали нецензурной бранью привычные славословия в адрес генералиссимуса Сталина^xxvi. Смысл казенных речей агитаторов — в пересказе Мишутенко — звучал примерно так: «Война без плена не бывает. Вы же пленные, правда? Ну, сагитировали вас, что же, не умирать же здесь. Все это спишется за счет войны. И вы поедете домой. Вас ждут там отцы, матери, жены. Вас ждет и зовет родина. Конечно, было плохо в 1941—1942 году. Тогда Красная армия отступала. Было тяжело, но русский народ победить никто не может. Я уже перевез [из союзных зон] сам 15 000. <…> Вы же русские сыны родины? Родина вас не бросит. Вы можете сейчас выйти и сказать коменданту, и никто не запретит вам вернуться на родину»^xxvii.

Кто-то из советских офицеров высказывался достаточно откровенно, заранее предупреждая потенциальных репатриантов о запрете на проживание в Москве, Ленинграде, Украинской ССР: «В СССР много еще мест для вас; конечно, придется годика по три пострадать, а потом будете жить со своими родными»^xxviii. Один из ораторов во время выступления неожиданно подчеркнул заслуги КОНР: «Освободительный Комитет принес много пользы, вырвав из немецкого плена тысячи солдат. В этом несомненная его заслуга, и за это мы ему благодарны», — но подобное заявление воспринималось как пропагандистская уловка. «Да по 58-й статье [Уголовного кодекса] ждет их»^xxix, — говорили о репатриантах недоверчивые слушатели. Некоторым власовцам украдкой удалось перекинуться редкими словами с красноармейцами, сопровождавшими уполномоченных, и расспросить их о послевоенных переменах на родине. Те с оглядкой и осторожно отвечали: «Только пишут и говорят, а на деле все по-прежнему»^xxx.

Пленных, изъявивших согласие вернуться на родину, американцы отделили от власовского расположения проволокой, и теперь над их палатками развевался самодельный красный флаг — непременный символ лояльности советских «перемещенных лиц» СССР, Коммунистической партии и товарищу Сталину.

Всего из лагеря POW-115 за время его существования репатриировались лишь 418 человек^xxxi — менее 6 % от общего числа содержавшихся здесь власовцев. В три раза больше людей бежали из Ганакера. Меандров репатриантов не осуждал, желал им счастливого пути, но говорил, что голова и свобода выбора есть у каждого. С уезжавшими на Восток прощались без злобы, с сочувствием и добрыми пожеланиями^xxxii. «Мы никакой вражды к ним не питаем. Только сожалеем, но сами остаемся на прежних позициях»^xxxiii, — подчеркивал генерал в беседах с подчиненными.

«Последний день существования РОА»

В конце июля дальнейшее сохранение военной организации в Ганакере стало невозможным из-за протестов советской стороны. Кроме того, по утверждению представителей советских репатриационных органов, солдат от возвращения в СССР удерживали их генералы, хотя на самом деле Меандров не чинил препятствий никому^xxxiv. Тем не менее американская администрация во главе с подполковником Бреноном прислушалась к подобным заявлениям. Военизированная структура русских пленных ликвидировалась, а власовские генералы подлежали переводу из Ганакера в другой лагерь. «Сегодня последний день существования РОА. Все знаки [различия] снимаются»^xxxv, — записал Бородин в дневнике 26 июля.

Выполняя приказ американской комендатуры, Меандров переформировал общевойсковую группу в 10 строительных рот (по 280—300 человек), при этом внутри каждой роты сохранился сверхкомплект (20—50 человек). Каждой строительной роте придавалась рота резерва (от 60—80 до 100—150 человек). Большую группу офицеров (126 человек) свели в обособленный резерв под командованием Георгиевского кавалера полковника А. А. Денисенко при 9-й роте, и, кроме того, был создан небольшой общий резерв для всех строительных рот^xxxvi. С учетом разных категорий убыли^xxxvii автор полагает, что на 1 августа 1945 года в Ганакере содержались от 3,6 тыс. до 4,3 тыс. военнослужащих власовской армии.

По выявленным нами в 2013 году в коллекции капитана М. В. Шатова именным спискам восьми рот и семи резервов (на 2932 человека)^xxxviii, установлены 661 генерал и офицер войск КОНР, находившиеся к последним числам июля — 1 августа 1945 года в лагере POW-115. Среди них шесть генерал-майоров (В. И. Ангилеев, В. Г. Ассберг, В. Ф. Белогорцев, С. К. Бородин, М. А. Меандров, А. Н. Севастьянов)^xxxix и 112 штаб-офицеров (полковников, подполковников, майоров). Среди офицеров: полковников — 31, подполковников — 24, майоров — 57, капитанов — 125, поручиков — 158, подпоручиков — 260. Доля белых и старых эмигрантов составляла среди штаб-офицеров — 24 % (27 чинов), среди прочих офицеров — 32 % (175 чинов). Таким образом, большинство офицеров группы Меандрова имели гражданство СССР.

Утром 4 августа лагерная комендатура провела внезапный обыск, включавший тщательный досмотр личных вещей. В результате американцы нашли и изъяли несколько револьверов — их удавалось прятать и нелегально хранить более двух месяцев с момента полного разоружения власовцев в американской зоне. 6 августа генералам объявили о выезде «на переговоры» в Регенсбург, и утром следующего дня они покинули Ганакер. Шестерых генералов, переодетых в штатские костюмы, провожали до лагерных ворот тысячи людей, из которых многие не скрывали слез^xl. Однако вместо пункта «переговоров» Ангилеева, Ассберга, Белогорцева, Бородина, Меандрова и Севастьянова перевезли под Пассау в лагерь для немецких военнопленных Поккинг, расположенный примерно в 140—145 км северо-восточнее Мюнхена.

Неожиданная изоляция и поспешный вывоз командования усилили тревогу власовцев, в результате участились побеги. Полковник А. Г. Нерянин^xli, оставшийся в Ганакере старшим штаб-офицером, освободил всех военнослужащих от присяги и разрешил им «всеми способами уходить из лагеря»^xlii. В первую же ночь 8 августа бежали около пятисот человек^xliii. Другие пленные решили явиться с повинной к советским властям и пожелали репатриироваться в СССР, в том числе полковники И. Д. Денисов, А. Т. Макеенок, А. П. Скугаревский, подпоручик Филатов, и другие офицеры. Чуть позже один из солдат, прибывших в Поккинг, рассказал Бородину о последних днях Ганакера: «После вашего отъезда в лагере началась суматоха. Из-за опасения отправки в СССР усилилось бегство из лагеря. По убегающим американцы стреляли. Были убитые. Среди офицеров оказались тоже возвращенцы. Больше всех в этом старался полковник Макеенок^xliv. Он собрал солдат сводного полка и сказал перед строем: „Я офицер и возвращаюсь в СССР, а вам, солдатам, и подавно следует возвращаться“. Поднялась буря негодования, и солдаты хотели задушить Макеенка, но его спас другой офицер. Полковник Макеенок все-таки собрал около 200 человек и с ними выбыл из лагеря»^xlv.

Подпоручик Филатов, умный и образованный офицер, оставил одному из сослуживцев записку: «Уезжаю, но никого не увлекаю и не обманываю. Не могу больше жить вне Родины. Прощай»^xlvi. О его репатриации власовцы сожалели. 13 августа вернулся агитировать власовцев за возвращение в СССР Денисов^xlvii, но бывшего командира встретили площадной бранью и отчаянным свистом. «„Мать твою… шкура!.. Нас привел сюда, теперь продавать хочешь!“ — так описывал Мишутенко встречу с полковником. — Толпа зверела, еще момент, он был бы растерзан»^xlviii. Один офицер еле остановил разъяренных пленных. Какой-то солдат плюнул в полковника, кто-то уколол его шилом в нижнюю часть спины, после чего Денисов под негодующие крики покинул лагерь^xlix. За первую половину августа число власовцев в Ганакере сократилось до 2,8 тыс. человек, в том числе осталось около 500 офицеров. Около 250 офицеров бежали, устроились на полевые работы, немногие репатриировалась в СССР.

18—19 августа Ганакер опустел, его история в связи с власовской эпопеей завершилась. Американцы разделили остатки группы генерала Меандрова, направив рядовых, унтер-офицеров и офицеров в разные лагеря: одних под Регенсбург, других под Пассау, чтобы первой послевоенной зимой вновь соединить их в лагере POW-431 в Платтлинге. Этот уютный баварский город стал таким же историческим символом насильственных репатриаций, как и австрийский Лиенц.