Григорий Исаакович Альтшуллер (1895―1983) ― доктор медицины, мемуарист. Сын известного врача Исаака Наумовича Альтшуллера, написавшего интереснейшие мемуары о А. П. Чехове (см. «Русское слово» № 3/2023).

Окончил с золотой медалью Александровскую гимназию в Ялте. Учился на медицинском факультете Московского университета.

В 1920 году эмигрировал в Константинополь.

В 1922―1924 гг. учился в Карловом университете, работал ассистентом при Карловом университете (1924―1930) и старшим врачом легочной амбулатории в Праге (1930―1938).

1 февраля 1925 года Альтшуллер присутствовал при рождении сына Марины Цветаевой Мура и буквально спас ему жизнь.

Об этом Цветаева писала Пастернаку: «Мальчик родился в глубоком обмороке — 20 минут откачивали. Если бы… не знакомый студент-медик (Альтшуллер Григорий Исаакович — врач, сын известного врача…) — мальчик, наверное, погиб бы, а может быть и я». Сам Г. Альтшуллер вспоминал об этом так: «...ребенок родился с пуповиной, обмотанной вокруг шеи так плотно, что едва мог дышать. Он был весь синий... Я отчаянно пытался восстановить дыхание младенца, и наконец он начал дышать и из синего превратился в розового... я почувствовал, что опасность миновала».

Сестра Г. Альтшуллера Екатерина Исааковна Альтшуллер-Еленева (1897―1982) была подругой Марины Цветаевой. Они встречались в Чехии и после много лет вели переписку.

С 1938 года жил в Нью-Йорке.

Г. Альтшуллер написал два исторических романа о петровской эпохе ― «Царь и доктор» (1951) о первом дипломированном враче П. В. Постникове и «Дело Тверитинова» (1963)[1] о жизни лекаря и философа-богослова Дмитрия Евдокимовича Тверитинова.

Мы предлагаем читателю фрагменты одной из глав второго романа, в которой повествуется о том, как начинался неординарный путь Дмитрия Тверитинова, учившегося у немцев аптекарскому ремеслу и медицинской науке, ― путь, приведший его не только к профессиональной славе, но и к выбору собственной веры, существенно отличной от принятого на Руси официального православия. Под влиянием лютеранства он отверг церковь, почитание святых и икон, признавая священным только текст Библии.

Аптека в немецкой слободе

(глава из романа «Дело Тверитинова»)

Большое кресло с высокой резной спинкой и маленькая скамеечка, на которую так удобно было ставить уставшие ноги, стояли не в главной зале аптеки, а в соседней небольшой комнате, у окна, так что сидевший в ней мог видеть и улицу, и большой трактир, всегда полный народа, и недалекую кирку, и даже немного поодаль огромный дворец недавно скончавшегося любимца царя Лефорта. А отвернувшись от окна, можно было следить за тем, что происходило в аптеке.

Кресло и скамеечка принадлежали доктору Блументросту[2]. Не только бывавшие в аптеке лекари, алхимики и ученики аптекарских дел, но и сам владелец аптеки, молодой и весьма ученый Иоганн Готфрид Грегори, никогда, даже в минуту забывчивости, не позволил бы себе сесть в это удобное кресло. Спинка и тяжелые его ручки были изрядно потерты, лежавшая на сиденьи подушка от времени и постоянного употребления стала совсем плоской, и, глядя на нее, не сразу можно было догадаться, что когда-то она была сделана из дорогого красного бархата. Очень стар был и сам доктор Блументрост…

«Иноземцу Ягану Готфриду Григорию» указал великий Государь открыть в Немецкой Слободе у Яузы новую аптеку для вольной продажи лекарств. Таких аптек в Москве раньше не было. Обе старые аптеки, в Кремле и в Китай-городе, были царские, и аптекари, и алхимики все были на царской службе и жалованьи. Да не только в Москве: вольных аптек не было до того времени нигде в целой Московии.

Открыть аптеку было делом нелегким, и денег на это было нужно немало. Молодому аптекарю пришлось истратить на покупку всяких нужных вещей и лекарств не только «все свое имение и пожиток, но к тому же и долг на себя присовокупить», не имея при этом никакой уверенности в том, что будущие прибыли оправдают все эти большие расходы. В новом деле надо всегда поступать осмотрительно и предвидеть случайные неприятности.

После долгих и усиленных хлопот Грегори добился того, что в выданную ему царскую грамоту приписан был строгий запрет: «чтобы других аптек в Немецкой слободе под опасением Великого Государя жестокого гнева ни русским людям, ни иноземцам опричь его, Ягана, не заводить и не строить»... И хотя добиться этого всего было нелегко и на хлопоты и на беготню по приказам, на подарки нужным людям ушло много времени и еще больше денег, Грегори был доволен: аптека в Немецкой слободе будет только одна, его, Иоганна Грегори.

Об успешных хлопотах молодого аптекаря и о царском указе узнала, конечно, скоро вся слобода. Долгое время они были важным предметом бесед и рассуждений за кружкой холодного пива и в тавернах, и за уютным столом в домах слободских иноземцев. Как бывает всегда в таких случаях, люди не сходились во мнениях. И много было почтенных и весьма уважаемых граждан, которые просто завидовали Грегори и не могли примириться с тем, что такой молодой и совсем недавно вернувшийся из-за границы аптекарь сумел уже начать новое дело и притом столь умно и осторожно обеспечить будущее свое и своей семьи.

Но, конечно, всем было ясно ― и на этом сходились все, ― что удалось это трудное дело Иоганну Грегори только потому, что за ним стоял старый доктор Блументрост, помогший ему в трудную минуту не только своим огромным влиянием, но и крупной суммой денег, данной взаймы. И, несмотря на понятную зависть, все соглашались, что эта помощь была только лишним доказательством благородства старого доктора: почти тридцать лет назад он дал слово умиравшему пастору Грегори[3], что позаботится о его единственном сыне и сдержал обещание, воспитал мальчика, как своих сыновей, вывел в люди и теперь помог ему открыть прекрасную собственную аптеку.

Большое кресло, стоявшее у окна, и было выражением признательности и уважения Иоганна Грегори к своему благодетелю.

Кресло торжественно принесли в день открытия аптеки из дома доктора, где оно стояло не один десяток лет, тоже у окна, из которого была видна улица, и где доктор отдыхал в нем после трудового дня, проведенного среди московитов в Кремле, в Приказе или в царской аптеке. Это было его отдыхом: сидеть все на той же подушке и, опираясь о высокую спинку любимого кресла, покуривать короткую трубку и наблюдать жизнь слободской улицы.

Последние годы доктор Блументрост все больше времени проводил в своем кресле и в Кремль ездил все реже. Возраст давал себя знать: ему шел уже восемьдесят третий год. Все чаще зимой от московской стужи у него болели спина, ноги и руки, и от этих упорных болей мало помогали даже самые лучшие втирания и мази, которые готовились для него по его собственным рецептам в царской аптеке. Спасался он от болей только теплом.

Однако ни мороз, ни преклонный возраст, ни эти боли не мешали доктору Блументросту зорко следить за всем, что происходило в Приказе, и не было случая, чтобы без его одобрения был принят на службу доктор, лекарь или даже аптекарь, или чтобы в случае болезней в царской семье не выслушали его совета и указания.

В день открытия аптеки Иоганна Грегори в самой лучшей таверне в Немецкой слободе было устроено шумное и веселое празднество, на котором было произнесено множество приличествовавших случаю речей с пожеланиями всяческого успеха и было выпито несчетное количество кружек пива и прекрасного рейнского. За столом, уставленным обильными яствами, сидели все лучшие и наиболее известные доктора, лекари, именитые немецкие купцы, военные и пастор кирки, к которой был приписан Грегори.

Вместе с мужьями за столом сидели и их жены, разодетые в лучшие наряды, свидетельствовавшие об их богатстве и вкусе. Русских на пиршестве не было.

Молодой аптекарь и его жена, сияя от счастья, пили вино и пиво с гостями и благодарили за пожелания, не забывая следить за тем, чтобы всем досталось угощения вдоволь и чтобы не было тех ненужных обид, без которых так редко обходятся подобные празднества.

После пиршества молодой Грегори, оставив других гостей для приятной беседы, прошел в находившийся неподалеку дом, где помещалась аптека и с гордостью показывал всем блиставшие чистотой благоустроенные покои, а особенно запасы всевозможных специй, трав, настоек и мазей, готовых для продажи или для приготовления лекарств по рецептам. Всем желающим, особенно тем, кто научился понимать трудную русскую речь ― их было немного ― Грегори с особенным удовольствием показывал, не выпуская ее, конечно, из рук, драгоценную царскую грамоту с привесными большими печатями. Он даже прочел ее вслух, переводя на немецкий слово за словом…

Гости слушали и одобрительно качали головами, рассматривая царскую грамоту. А потом снова ходили с Грегори по аптеке и хвалили хозяина. Только доктор Блументрост, утомленный пиршеством, остался сидеть в своем кресле и скоро незаметно задремал, опустив голову на грудь.

Аптека была действительно обставлена прекрасно. Она, конечно, не могла равняться по роскоши убранства с царской аптекой, где на полках стояли ряды хрустальных ваз, привезенных из Италии и Голландии, и где даже доска, на которой аптекари готовили «сахары с анисовым маслом и пластыри», была серебряная, тринадцати фунтов весом...

Аптека Грегори была поскромнее. Но и в ней можно было найти все нужное для приготовления любого, даже самого сложного и дорогого лекарства.

В главной зале вдоль стен тянулись высокие до потолка полки, и на них стояли разных размеров вазы с четко выписанными названиями трав, порошков и кореньев. Самые дорогие или опасные средства хранились отдельно, в шкапу под замком.

На большом столе посреди комнаты стояли большие бутылки с жидкостью красной и желтой. Об этих бутылях темные люди твердили, что хранится в них человеческая кровь и желчь, которые немецкие доктора выпускают из своих несчастных больных. А для чего это докторам было нужно, об этом не знал никто, только говорили: «на что другое может быть немцу нужна христианская кровь, как не на волшебство»? И на бутыли смотрели со страхом.

Рядом с бутылями стояли большие весы и лежала «ценовная книга». В ней было точно указано, сколько аптекарю считать за лекарства… Рядом с «ценовной» книгой лежала другая толстая книга, куда заносились рецепты по-латыни и с переводом на русский язык, с фамилией доктора, его прописавшего, аптекаря, который лекарство готовил, и больного. Книга эта теперь была раскрыта, и на первой странице уже был вписан рецепт.

И доктора, заглянувши в книгу, многозначительно улыбались, так как рецепт был, конечно, на знаменитое средство доктора Блументроста, тайну приготовления которого он доверил только Иоганну Грегори. Средство это должно было помогать от всевозможных горячек, от меланхолии и от дурных сыпей, но единственное, что могли узнать о его составе любопытствовавшие коллеги старого доктора, было то, что оно содержало камфору...

Рядом с главной залой были две комнаты поменьше. В одной сейчас дремал доктор Блументрост; в ней, кроме его кресла, были еще другие кресла и стулья, а по стенам полки.

На полках стояло два больших чучела: птицы с диковинным оперением и рыбы с острым и длинным носом. Чучела эти Грегори купил по сходной цене в Амстердаме, и купил он их, думая о молодом царе: он был уверен, что тот непременно побывает в его аптеке, а о страсти царя к чучелам и уродам в Голландии знали все…

Доктор Блументрост очнулся от дремоты и, чуть-чуть приоткрыв глаза, стал прислушиваться к голосам, доносившимся из соседней комнаты. Гости уже обошли всю аптеку, не пропустив ничего и даже заглянув в задние комнаты, где хранились запасы, и теперь, похвалив все, что видели, готовились разойтись по домам. Хозяин аптеки, уставший, но довольный, еще продолжал рассказывать о некоторых новшествах, которые он привез из своего заграничного путешествия, и которые, несомненно, будут одобрены учеными докторами, почтившими его своим присутствием в этот памятный день.

В увлечении своим рассказом молодой аптекарь даже позволил себе с некоторой иронией отозваться о старых и общепризнанных средствах, упомянутых во всех фармакопеях, вроде истолченных человеческих костей в красном вине, которое прописывалось против поносов, или человеческой желчи, которая помогает от глухоты, или волчьих и рачьих глаз. Но, взглянув на строгие лица докторов, он тут же спохватился и дал понять, что в его аптеке всегда будут все средства, старые и новые, и что, в конце концов, только время покажет, так ли хороши, как о них говорят, модные ипекакуана и опиум...

Доктор Блументрост поправил сползший на сторону большой белый парик с длинными и тщательно завитыми, спадавшими на плечи кудрями и неодобрительно покачал головой:

«Надо только не забыть сказать Иоганну, чтобы был осторожней... Люди так завистливы и всюду столько доносчиков».

Сколько месяцев допрашивали в приказах его почтенного отца за то, что один раз, один единственный раз по недосмотру вознес в церкви молитву за герцога Эрнеста раньше молитвы за здравие московского государя. Хорошо еще, что покойный царь Алексей Михайлович ценил генерала Баумана, иначе дело могло кончиться плохо...

Из аптеки донеслись громкие голоса, оживленно обсуждавшие уже не лекарства, а приезд из-за границы новых хирургов, которых Приказ немедля рассылал по полкам. Северная война началась неудачно для русских, и в тылу всюду готовилось новое войско.

Кто-то заговорил о Нарве. Доктора обступили Грегори, слушая его рассказ о поражении русских, и на лицах их было выражение не сочувствия, а равнодушного любопытства. И расспрашивали они не о потерях русских, а о взятых в плен или сдавшихся шведам немцах. Кто-то назвал имя доктора Карбонариуса, тоже попавшего в плен под Нарвой:

― Вы думаете, он об этом жалеет? ― иронически спросил немолодой уже доктор, лишь недавно приехавший в Москву из Саксонии.

Другой гость рассмеялся в ответ на удачную шутку: в шведской армии он встретит немало своих старых друзей и коллег, заметил чей-то голос...

― Все армии одинаковы. Но не всякое сборище солдат можно назвать армией.

― То, что случилось под Нарвой, говорят, даже трудно назвать сражением.

Все, забыв об аптеке, перебивая друг друга, заговорили о достоинствах шведов…

Прошло еще немного времени, и гости стали прощаться.

Грегори учтиво проводил их до самых дверей и долго благодарил за честь, которую они ему оказали, посетив его в столь торжественный и памятный день и почтив своим одобрением его скромную аптеку. Он постоял еще несколько времени на пороге, улыбаясь и кланяясь, пока гости совсем не скрылись из вида, и только тогда вернулся.

В аптеке сразу стало тихо и пусто. Грегори проверил шкап, где хранились самые дорогие и ядовитые средства, обошел задние комнаты, поставил на место реторту, которую кто-то снял с полки, аккуратно сложил на столе книги. Потом он подошел к Блументросту, готовый проводить его до дому. Но тот отрицательно покачал головой и сказал, показав Грегори рукой на небольшой стул, стоявший рядом:

― Мне надо с тобой поговорить с глазу на глаз…

Старик медленно вытащил из кармана короткую трубку, набил ее табаком из кисета и старательно раскурил от поднесенного ему Грегори уголька. С наслаждением затянувшись, он посмотрел на аптекаря выцветшими от старости, но все еще живыми и умными глазами:

― Иоганн, держись в стороне от интриг, будь осторожен. Глупые речи опасны... И доносчиков всюду много. И чем лучше у тебя пойдут дела в аптеке, тем у тебя будет больше завистников...

Он затянулся, поглядывая на разгоревшийся уголек в трубке:

― Тебе нужно быть очень осторожным, Иоганн. Московиты будут тебе завидовать. Ты ведь их знаешь, ты родился в Москве. Нас всегда ценили цари и лучшие из бояр, они понимают, что без нас в Московии не будет ни торговли, ни войска. Но простые люди нас боятся и даже, может быть, ненавидят. Темные люди всегда ненавидят знание. Варвары тоже ненавидели Рим.

― Но московиты от нас все же учатся, ― осторожно возразил Грегори, ― и среди них уже есть ученые люди...

― Где они? До этого им далеко. Может быть, через много лет. Я этого не увижу, и ты не увидишь тоже... Их можно научить готовить лекарства, ставить клистиры или даже показать им, как лечить раны. Но разве московит может понять писания славного Галена[4], тайну движения в теле соков или афоризмы великого Гиппократа?

Учить их этому ― значит терять время...

― Мне говорили, ― заметил почтительно Грегори, ― что челобитные о праве открытия новых аптек разрешено подавать не только иностранцам, но и русским... И я читал об этом в царском указе.

― Да, да, это правда, ― раздраженно проворчал доктор, ― три московита из торговых рядов подали уже челобитные. Но им всем будет отказано. Разве можно доверить аптеку неученому русскому? Нет, Иоганн, им еще надо долго учиться; и хотя наш долг им помогать, но мы не можем позволить им занять наше место, которого мы добились с таким трудом благодаря нашим знаниям и нашему опыту. Как может полуграмотный московит, кое-как добившийся диплома за границей, соперничать с нами, как равный? Может быть, и придет их время, не знаю, но им еще надо долго учиться. Нет, нет!!. Я прожил с ними половину своей жизни, и мои дети выросли среди них... Как недалеко они еще ушли от варварства! Даже их обряды похожи скорее на языческие. Что они знают? Без школ, без учителей, без книг... Может быть, и они все же чему-либо научатся, или в нашей слободе найдется человек вроде твоего достойного отца... Да, да, московитов надо учить…

Старческое лицо под большим париком вдруг осветилось довольной улыбкой:

― Да, ты слышал, что мой Laurentius защитил с успехом диссертацию в Кенигсберге? Мне прислали из Кенигсберга, там подробно описано все торжество. Они пишут, что в своей диссертации он описал, как никто до него, обычаи московитов, положение в царском войске военных врачей и много, много других важных вещей, о которых за границей знают так мало…

Он посмотрел на Грегори:

― Ты ведь тоже Moscovia-Russus, как мой Лаврентий... Ха-ха!!. Ты тоже не немец... А скажи мне, Иоганн, кто эти московиты, которых ты взял в ученики или в подмастерья?

― О, эти двое безобидные люди. Они хотят учиться, и из одного из них, может быть, выйдет толк.

― Учи их, учи... Только всегда помни о доносах...

― Дмитрий все просит меня научить его читать по латыни, ― сказал Грегори, ― но, кажется мне, не только для того, чтобы читать рецепты. Он все расспрашивает меня о нашей религии.

― Иоганн! ― доктор Блументрост выпрямился и строго погрозил Грегори пальцем, ― лучше пошли его с этим к господину учителю. И предупреди господина учителя, чтобы ничего не говорил об обрядах и вере. Я сам поговорю с ним об этом при встрече. Он как раз начал заниматься латинским с моим мальчиком. Пусть учится и твой русский. Но ты этого не делай... Если бы ты только видел, Иоганн, все, что в жизни пришлось видеть мне! Я привык к московитам, я нашел у них вторую родину. Но я давно понял, что их нельзя учить истинному христианству в той возвышенной форме, которую нам дал великий Лютер. Мы не должны трогать их веры. Это бесцельно и очень опасно. Они могут быть страшны, как настоящие варвары! Двадцать лет назад меня от разъяренной толпы и верной смерти с трудом спасла царевна Софья...[5] Они хотели убить меня за то, что я немец. Они были как звери, Иоганн! А потом опять кланялись мне в пояс при встрече. Варвары!..

Старик медленно поднялся со скамьи.

― Пойдем, проводи меня до дому...

Доктор Лаврентий Блументрост шел по улице очень медленно, тяжело опираясь на руку Грегори и то и дело отвечал на почтительные приветствия встречавшихся по дороге прохожих. Дом его с небольшим садом, отгороженным низким деревянным забором, был недалеко. Двери дома были открыты настежь, и на пороге доктора поджидала жена и мальчик лет десяти, его младший сын, тоже Лаврентий ― будущий первый президент Российской Академии Наук и будущий куратор первого русского университета в Москве[6].

**

Не прошло и нескольких недель со дня торжественного открытия аптеки, как в ней закипела работа. Поначалу она заключалась в приготовлении и в продаже лекарств по рецептам лекарей или докторов-иноземцев. Но докторов в Москве почти не было, лекарей было тоже мало, и рецептов писать было некому.

Делу неожиданно помогла война. После Нарвы молодой царь мечтал о победе, упорно готовил новое войско, и о мире никто не смел и подумать. Повсюду в тылу обучались полки, и при них были нанятые царем военные лекаря. Они требовали походных аптек, а лекарств не хватало. В аптекарском Приказе, который должен был снабжать войско, не было ни людей, ни запасов, и из полков сыпались жалобы, что больных лечить нечем и что народ мрет без помощи. Дело было спешное, царь гневался…

Кто-то вспомнил о новой, вольной аптеке, и довольному неожиданной удачей аптекарю приказали готовить у себя запасы самых нужных мазей, пластырей и настоек по списку и без промедления и поставлять их для царского войска.

Аптекарь Грегори был очень доволен. В слободе ему теперь при встрече кланялись ниже, и во время богослужения в кирке он сидел теперь с женой среди самых почтенных и богатых людей, на первой скамейке. В особенности не было конца поздравлениям, когда слобожане узнали, что он добился чести и привилегии поставлять для царя, для личного Его Величества обихода, дорогие иностранные вина. А вскоре в один из своих случайных приездов в Москву его аптеку посетил и одобрил сам царь. Тогда пригодились и диковинные чучела, привезенные из Амстердама…

Однако как ни выгодны были поставки лекарств для войска и вина для царя, Грегори неустанно заботился о том, чтобы о нем не забывали врачи и нуждавшиеся в совете и помощи слобожане.

С умом и терпением он и тут добился успеха. Конечно, даже немцы к нему обращаться стали не сразу, а русские к аптеке долго присматривались, боялись его и не доверяли, как не доверяли ничему вообще новому, чего не знали отцы и деды. Но постепенно привыкли к тому, что есть в слободе аптека, и в ней хозяин аптекарь, хотя и немец, но свой, московский и говоривший по-русски. И потянулись за мазями, порошками и травами.

Двери в аптеке не запирались с утра и до поздней ночи. Русские, скинув шапку у самого порога, искали глазами икону в переднем углу, и не найдя ее, кланялись в пояс хозяину и, если был у них рецепт, прописанный лекарем или доктором, то клали его молча на стол, стараясь не смотреть на высокие полки с разноцветными банками и на большие бутыли с красным и желтым маслом.

Чаще, однако, бывало, что рецепта у них не было, и тогда терпеливо ждали, пока их не начинал расспрашивать Грегори, и робко жаловались ему на боль в пояснице или в ногах, на то, что «сорвал пуп», на зубную боль, которая не дает спать уже сколько ночей, на сыпь, на чесотку, на незажившую рану. Грегори выслушивал внимательно всех и иногда, выйдя из-за прилавка, даже подходил к больному, чтобы не упустить ни слова из путаной речи. А выслушав и подумав, приказывал алхимику или ученику дать лекарство: от зубной боли ― пластырь из камфары и опиума, от женского томления ― водку, настоенную на валериане и мяте, от гортанных болезней ― настой «жабных» трав. Каждому ― смотря по нужде…

В Аптекарском Приказе ученика Грегори Дмитрия Тверитинова знали все, и лекаря, и подьячие. Бывал он там часто. То пошлет Грегори, то сам старый доктор Блументрост, который благоволил к Дмитрию за исполнительность и сметливость: ничего не забудет и все сделает, как было приказано. Благоволение старого доктора к молодому русскому стало особенно заметным с тех пор, как Дмитрий начал подучиваться латинской грамоте у слободского учителя. На этих случайных уроках речь не всегда шла только лишь о латинской премудрости. Дмитрий, хотя и с опаской, но расспрашивал нередко господина учителя о его немецкой, лютеранской вере и жадно выслушивал осторожные объяснения. О разговорах этих знали и доктор, и Грегори, и, хотя оба они не раз советовали учителю избегать подобных дискуссий, но в душе оба были довольны желанием московита познать истинную христианскую веру…

Переходя из палаты в палату, Дмитрий доходил до небольшой комнаты, где в углу за столом, за кучей мелко исписанных свитков сидел пожилой и очень дородный дьяк, перебиравший бумаги. На низкий поклон Дмитрия он отвечал кивком головы и смотрел вопросительно.

― Яков Андреич, я тебе от ломоты мазь принес, ― лучше не сыщешь. Суставы-то мазью потри да повяжи тряпицей ― полегчает.

Дмитрий вынул из кармана кафтана банку с мазью и поставил ее на стол перед дьяком.

― Экой ты шустрый, не забыл, ― сказал дьяк, с видимым удовольствием взяв банку. ― Ну иди, иди, небось опять за книгой пришел, все любопытствуешь.

― Хороша книга, Яков Андреич, твоей милости во век не забуду.

Дмитрий, низко кланяясь, прошел в заднюю комнату, где хранились драгоценные книги. В комнате не было никого, было в ней тихо, и свет на высокий стол падал из небольшого оконца, затянутого слюдой. Он порылся и вытащил толстую и уже сильно потрепанную от употребления и времени рукописную книгу ― учение «великих филозофов Галина и Ипохрата».

Дмитрий читал лист за листом, забыв про данное ему поручение. Однако громкие голоса о чем-то споривших дьяков вернули его к действительности. Он испуганно оглянулся, быстро встал и положил все книги на место:

― Почитать бы еще, ― пробормотал он с сожалением.

Но вспомнил строгое лицо аптекаря Грегори и, не оглядываясь, вышел из комнаты…

Иоганн Грегори не мог нахвалиться своим подмастерьем. Дмитрий работал и учился усердно, уважали его немецкие ученики и алхимики. А среди русских, бывавших в аптеке или живших поблизости, стал шириться слух о молодом русском, который пошел к немцам, чтобы перенять у них всю науку о «лечительных» отварах и зельях и, перенявши, скоро сам будет лечить людей не хуже ученого немца.

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной

***

[1] Альтшуллер Г. И. «Дело Тверитинова». Вашингтон, 1963.

[2] Лаврентий Алферьевич Блюментрост (1619—1705) — доктор медицины из Саксонии, приглашенный в Россию в качестве лейб-медика ко двору царя Алексея Михайловича в 1668 г. Организатор Аптекарского приказа.

[3] Иоганн (Яган) Готфрид Грегори (1631—1675) — лютеранский пастор, учитель, один из организаторов первого придворного театра в России.

[4] Гален (129―216) — выдающийся древнеримский медик, хирург и философ греческого происхождения.

[5] Во время Стрелецкого бунта в 1682 г. царевна Софья назвала доктора Блументроста своим личным врачом и тем самым спасла от расправы.

[6] Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост (1692—1755) — первый президент Академии наук и художеств (с 7 (18) декабря 1725 г. по 6 (17) июля 1733 г.), лейб-медик Петра I.