Начальник Штаба Верховного

Император Николай II по достоинству оценил своего начальника Штаба. Этот честный труженик, как называл его генерал от артиллерии Николай Иванов, взвалил на себя тяжелое бремя по восстановлению обескровленной армии, спокойно справлялся со своими и чужими обязанностями и, оставаясь в тени, ни в коей мере не заслонял Главковерха-государя, всегда ревниво относившегося к ярким фигурам в своем окружении. Уже 27 августа 1915 года, на пятые сутки пребывания в Ставке, царь писал Александре Федоровне: «Не могу тебе передать, до чего я доволен ген.[ералом] Алексеевым. Какой он добросовестный, умный и скромный человек, и какой работник!» Тем не менее при всем Высочайшем благоволении необходимо понимать сложность положения Алексеева, не искавшего каких-либо выгод, популярности и лишенного честолюбивых амбиций.

Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего (наштаверх) мог лишь высказывать свое мнение, к которому царь прислушивался, советовать, предлагать, в крайнем случае убеждать и уговаривать, но ни в коем случае не настаивать, тем более — не приказывать. На своей должности Алексеев не мог себе позволить главного преимущества первого стратега: непререкаемой и требовательной категоричности. Все распоряжения, особенно касавшиеся назначений и перемещения войск, отдавались исключительно Высочайшими повелениями. Во время отъездов Николая II из Могилева в Царское Село Алексеев в качестве старшего по должности получал часть полномочий на случай крайней необходимости, но мог распоряжаться лишь в пределах театра военных действий. Каких-либо особых прав в случае исчезновения Главковерха или потери им связи со Штабом Алексеев не имел, так как подобная возможность царем не допускалось.

Алексеев действительно руководил Действующей армией, но со связанными руками: каждое его серьезное предложение требовало Высочайшего согласия. Наштаверх мог найти верное решение, отвечавшее требованиям обстановки, однако его выполнение зависело от того, насколько убедительным станет доклад царю. Коррекция Алексеевым каждого замысла Николая II, руководствовавшегося внешнеполитическими соображениями и пожеланиями союзников, а не реальными возможностями войск, требовала огромной осторожности и такта, чтобы не создать у царя впечатления предосудительного ослушания.

При изучении кампании 1916 года публицисты упрекают Алексеева за безуспешные наступательные действия, предпринятые в районе белорусского озера Нарочь, северо-западнее Минска. Кровопролитные бои в условиях мартовской распутицы дали скромные результаты и привели к неоправданным потерям, о чем с горечью писал сам наштаверх. Однако Нарочская операция проводилась командованием Западного фронта во главе с генералом от инфантерии Алексеем Эвертом по Высочайшему повелению — на фоне ожесточенных боев под Верденом и под влиянием настойчивых просьб союзников.

После успешного Луцкого прорыва 23—25 мая на Юго-Западном фронте армий генерала от кавалерии Алексея Брусилова его войска повели энергичное наступление в Галиции. Алексеев интуитивно верно оценил значение Рава-Русского направления для выхода в глубокий тыл противника в Львовском районе и дал соответствующие указания Брусилову, развивавшему операции гораздо севернее — на Ковель. Не проявив твердости, Алексеев продолжал ждать действий на Западном фронте сверхосторожного генерала Эверта и вовремя не заставил Брусилова изменить направление удара. К 6 июня под влиянием сложившейся обстановки Главковерх и Ставка согласились с целесообразностью захвата Ковеля, представлявшего важный узел коммуникаций. Брусилов воевал так, как он считал нужным, но тяжелые и безуспешные бои в лесисто-болотистом Ковельском районе, продолжавшиеся с конца июня и до начала октября, превратились в затяжное побоище. Взять Ковель так и не удалось.

Вместе с тем полностью провалились расчеты германского командования на пассивную слабость русского театра в условиях борьбы на истощение. Старый кошмар Германии — война на два фронта — снова стал реальностью и привел к краху весь немецкий замысел кампании 1916 года.

«Нет смысла служить»

В целом успехи профессиональной деятельности генерала Алексеева в Ставке в 1915—1916 гг. очевидно преобладали над упущениями, которых не мог избежать ни один командующий. В критической ситуации Михаил Васильевич неоднократно принимал на себя ответственность, и — с учетом общих условий и системных пороков русской военной машины — достигал большего, чем мог добиться кто-либо другой на его месте. Поэтому Николай II, называвший Алексеева «умнейшей головой» и считавший работу с ним «захватывающе интересной», доверял ему в области военного управления. Но не более того. Любые советы начальника Штаба, касавшиеся текущей политики и тем более частной жизни царской семьи, Николай II вежливо выслушивал, но не придавал им значения.

В то же время Алексеев, став наштаверхом, отвечавшим за планирование, накопление и сосредоточение сил для подготовки удара по врагу, поднялся на уровень, на котором уже не мог игнорировать качество управления империей и дистанцироваться от политики, определявшей боеспособность армии. Однако несмотря на исключительное значение своей должности, Михаил Васильевич не имел никакого влияния на министерские назначения, связанные с организацией работы тыла, промышленности и снабжения войск. В то же время от разумных кадровых решений, от работы правительства и общественных организаций зависела судьба всего фронта. В глазах Алексеева решающее значение имела свобода боевых операций — ради защиты Отечества и достижения победы над Центральными державами.

Однако министерские назначения Николая II, прекраснодушные действия председателя Совета министров Бориса Штюрмера, втянувшего в войну на стороне Антанты королевскую Румынию, после чего резко ухудшилось положение русских сил на южном крыле, растущее вмешательство в государственные дела императрицы Александры Федоровны, пребывавшей в состоянии постоянной религиозной экзальтации под влиянием Григория Распутина, производили на Алексеева очень тяжелое впечатление. Императрица искренне считала лжестарца «святым божьим человеком», воспринимала его как непризнанного пророка. Поэтому Алексеев просил чинов Ставки не знакомить государыню во время ее приездов в Могилев с важными документами, полагая, что по простодушию и нездоровью она может «что-нибудь разболтать». К сожалению, Алексеев даже не представлял себе, как часто и в какой степени Александра Федоровна обсуждала с Распутиным сведения, составлявшие военную тайну, с которыми ее по наивности знакомил царь. В свою очередь, контрразведчики не без оснований подозревали, что в окружении «божьего человека», дискредитировавшего своим поведением царскую семью, присутствуют не только корыстолюбцы, но и подозрительные лица, связанные с немецкой агентурой.

Расстройство власти и тыла мешало вести войну. При этом Россия теперь спасала еще одного союзника. Пятый по счету — Румынский — фронт, растянувшийся от Буковины до Черного моря на 600 километров, поглотил до полумиллиона человек, включая почти все резервы. «Не к добру нас ведет господин Штюрмер!» — такую резолюцию оставил наштаверх на письме одного из своих сотрудников в Ставке. Даже Распутин, по донесениям агентов-филеров, «ругал господина министра Штюрмера сволочью». На фоне его административной некомпетентности множились слухи о «германском засилье» во власти, усиливавшие негативную реакцию в армии и обществе. При этом царь фактически отклонил предложение Алексеева эвакуировать часть фабрично-заводских предприятий из Петрограда на Урал, чтобы сократить численность рабочих в столице, и полностью перестроить управление империей при помощи авторитетного министра государственной обороны.

Сначала Александра Федоровна искренне симпатизировала Алексееву. Но готовность генерала покинуть свою должность в случае приезда Распутина в Ставку вызвала раздражение императрицы, не терпевшей возражений. Высочайшая благосклонность закончилась. Неудивительно, что в октябре 1916 года Алексеев пообещал князю Георгию Львову, председателю Главного по снабжению армии комитета Всероссийских Земского и Городского союзов (Земгора), категорически потребовать от Николая II удалить Александру Федоровну, возможно, в монастырь, чтобы исключить ее вмешательство в управление государством и министерские назначения, а также отправить в отставку Штюрмера, чья деятельность усугубляла кризис исполнительной власти.

Позднее в связи с этим намерением наштаверха возникла версия о планах Алексеева арестовать императрицу во время ее очередного приезда в Ставку, но это не более чем легенда. «Я не верил этим слухам, — писал в мемуарах Брусилов, — потому что главная роль была предназначена Алексееву, который якобы согласился арестовать Николая II и Александру Федоровну: зная свойства характера Алексеева, я был убежден, что он это не выполнит».

Скорее всего, Алексеев понимал тщетность своих усилий. 30 октября он с горечью сказал протопресвитеру армии и флота Георгию Шавельскому: «Знаете, о. Георгий, я хочу уйти со службы! Нет смысла служить: ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь делу. Ну, что можно сделать с этим ребенком! Пляшет над пропастью и... спокоен. Государством же правит безумная женщина, а около нее клубок грязных червей: Распутин, Вырубова, Штюрмер». Но отставка не состоялась.

В начале ноября под влиянием чрезмерных нагрузок, усталости и застарелой болезни почек наштаверх сильно заболел. Государь навещал Алексеева, и тот, несмотря на тяжелое состояние, просил императора уволить Штюрмера. Действительно, через несколько дней по Высочайшему повелению он покинул Совет министров, но, к сожалению, это запоздалое решение сильно не изменило положение. 20 ноября в сопровождении членов семьи Алексеев уехал из Могилева в Севастополь для лечения и отдыха после пятнадцати месяцев изнурительной работы в верховном командовании. В Штабе Алексеева временно заместил генерал от кавалерии Василий Ромейко-Гурко.

Март 1917-го

В Крыму Алексеев провел почти три месяца, но врачам так и не удалось полностью его вылечить.

В конце января — начале февраля 1917 года в Севастополь приезжал князь Львов, собиравшийся осведомить Алексеева о конспиративных планах общественных кругов. Речь уже шла не просто об удалении Александры Федоровны, но и о дворцовом перевороте в пользу цесаревича Алексея Николаевича.

Этот эпизод современниками и историками до сих пор освещается по-разному. В 1933 году в Париже земец Василий Вырубов рассказывал дипломату Николаю Базили: «Про это свидание я знаю и от кн. Львова, и от его племянницы д-ра Никитиной-Полусадовой. <…> Свидание это, по словам Львова, не имело никаких результатов, оно застало Алексеева, не оправившегося от болезни в нервном состоянии, близком к раздражению, и Алексеев не пожелал затронуть при этом свидании никаких ни общих вопросов, ни политических, и всем своим отношением дал понять, что этот разговор его более не интересует, и он не хотел на эти темы разговаривать о внутреннем положении страны. По д-ру Никитину <…> она находила, что М.[ихаил] В.[асильевич] просто накричал на Г.[еоргия] Е.[вгеньевича], подчеркивая, что ему наскучили все вопросы политики, что он болен, что он сейчас занимается только поправкой своего здоровья, чтобы ему было возможно заняться своим делом, и никаких осведомлений он не желает слышать».

После Февральской революции, когда во Временном правительстве обсуждался вопрос о целесообразности назначения Алексеева Главковерхом, председатель Временного комитета Государственной Думы Михаил Родзянко, возражавший против его кандидатуры, писал Львову: «Алексеев являлся постоянным противником мероприятий, которые неоднократно предлагались ему из тыла» и «настаивал определенно на немедленном введении военной диктатуры». Таким образом, Алексеева не удалось привлечь к заговору представителей общественных сил, пытавшихся предупредить революционный взрыв путем передачи престола наследнику при регенте из Великих князей. Вероятнее всего, Алексеев что-то опосредованно знал или догадывался о планах либерально-думской оппозиции, но не считал их серьезными и реалистичными.

В начале февраля высший русский генералитет был извещен Ставкой о скором возвращении Алексеева из Севастополя. Подготовка апрельского наступления на южном крыле фронта требовала его присутствия в Могилеве, к тому же между наштаверхом и его заместителем Ромейко-Гурко выявились разногласия, касавшиеся профессиональных вопросов. 18 февраля Алексеев, несмотря на болезненное состояние, приехал в Могилев, и в 0:00 вступил в должность наштаверха.

За полтора месяца по железным дорогам предполагалось перевезти 10 армейских корпусов, для чего требовалось около пятисот эшелонов. Свежие войска, включая пополненную Гвардию, и большая часть тяжелой артиллерии сосредотачивались на фронте Брусилова.

Днем 23 февраля из Царского Села приехал Николай II, отсутствовавший в Ставке более двух месяцев, и немедленно принял доклад Алексеева. Царь рассчитывал пробыть в Могилеве примерно неделю, чтобы рассмотреть и утвердить все необходимые оперативные мероприятия, а затем вернуться к семье. В тот же день в Петрограде начались демонстрации и волнения, ставшие провозвестниками грядущей революции.

В Ставке о массовых беспорядках в столице узнали только 25 февраля.

Все назначенные Николаем II ответственные лица — председатель Совета министров князь Николай Голицын, министр внутренних дел Александр Протопопов, командующий войсками Петроградского военного округа (ПВО), Генерального штаба генерал-лейтенант Сергей Хабалов, военный министр генерал от инфантерии Михаил Беляев — показали себя совершенно беспомощными перед лицом грозных событий. Первые двое суток они потеряли, а когда 27 февраля в Петрограде вспыхнул солдатский бунт, ситуация стала просто катастрофической. В мятеже приняли участие более 120 тыс. чинов запасных батальонов, бастовали сотни тысяч рабочих.

Позиция Алексеева менялась под влиянием угроз для действующей армии. Главные из них заключались в возможном срыве снабжения, расстройстве транспортной системы и распространении революционной анархии на войска с открытием фронта противнику. Сначала наштаверх считал, что необходимо лишь сменить бездеятельного Голицына и назначить энергичного премьера, способного заставить министров работать и решать неотложные вопросы. Высочайший приказ от 27 февраля о направлении в Петроград двенадцати регулярных полков Алексеев немедленно принял к исполнению. При этом у наштаверха начался очередной приступ почечной болезни и вновь поднялась температура. Генерал решительно возражал против неблагоразумного отъезда Николая II из Ставки к семье, в охваченное смутой Царское Село, но убедить государя не смог — в сопровождении чинов Свиты и личной охраны Главнокомандующий уехал из Могилева… и исчез почти на сорок часов.

Положение ухудшалось ежечасно, а связь с императором отсутствовала.

Когда вечером 1 марта царские поезда прибыли в Псков, правительство Голицына самораспустилось, кровавый мятеж с убийствами офицеров вспыхнул в Кронштадте и на кораблях Балтийского флота, на сторону манифестантов перешел московский гарнизон, начались беспорядки в Киеве, Твери и других городах. Революция расползалась по всей России.

Временный комитет Думы во главе с Родзянко провозгласил себя руководителем исполнительной власти, в то время как реальным революционным центром стал самозваный временный исполком Петроградского Совета, состоявший из социалистов. Поразительно, что Николай II, будучи в пути 28 февраля — 1 марта, не отдал ни одного приказа и распоряжения ни Алексееву, ни армии, ни губернаторам, даже когда узнал о претензиях Думы на власть. Перед отъездом из Ставки царь только согласился с нецелесообразностью ввода регулярных войск в Петроград, чтобы не спровоцировать массового кровопролития. О необходимости уступок заявляла даже императрица, находившаяся с больными детьми в Царском Селе.

Поздним вечером 1 марта Алексеев направил императору телеграмму, умоляя его даровать Думе право формировать Кабинет министров. Под влиянием этой депеши и уговоров главнокомандующего армиями Северного фронта генерала от инфантерии Николая Рузского Николай II с большой неохотой согласился: Россия стала конституционной монархией. Однако к ночи 2 марта любые вынужденные уступки запоздали.

Под давлением социалистов Родзянко заявил о необходимости отречения государя в пользу цесаревича, тем более что царская семья находилась в качестве коллективного заложника в Царском Селе, где тоже вспыхнул солдатский бунт. Рузский передал содержание переговоров с Родзянко в Ставку, а Алексеев познакомил с ними других главнокомандующих. С их точки зрения, в создавшейся ситуации отречение выглядело тяжелой, но необходимой жертвой — ради сохранения фронта, монархического строя и продолжения борьбы с врагом. Алексеев, не представлявший себе России без царя, тоже не видел другого выхода, поэтому речь шла только о смене государя. Воцарение Алексея Николаевича никак не меняло смысла уже дарованного конституционно-монархического строя. Напротив, фигура невинного ребенка, присяга которому связывала многомиллионную армию, спасала престол и могла сыграть умиротворяющую роль, как это произошло в 1613 году с воцарением Михаила Федоровича.

В результате днем 2 марта Николай II согласился добровольно отречься от престола — причем гораздо быстрее, чем накануне, когда обсуждал с Рузским вопрос об «ответственном министерстве». Но, решив оставить цесаревича своей семье, государь незаконно лишил Алексея Николаевича престола и передал его брату Михаилу, а он не рискнул принять столь тяжелое бремя без одобрения Учредительного Собрания. Немалую роль в позиции Великого князя Михаила Александровича сыграл и тот факт, что он знал бесспорную истину: законным русским государем оставался двенадцатилетний Алексей Николаевич. В глазах миллионов солдат Действующей армии рухнула присяга монарху и привычная политическая конструкция, а Россия стала напоминать утлый корабль, лишенный паруса…

По некоторым известным нам свидетельствам, позднее Алексеев искренне сожалел о том, что утром 2 марта познакомил главнокомандующих с содержанием переговоров Родзянко и Рузского. Однако реальной альтернативы отречению в пользу цесаревича не существовало. Чтобы сохранить на престоле Николая II и Александру Федоровну, войскам Действующей армии потребовалось бы убить и искалечить десятки тысяч людей в Петрограде, Москве, Киеве, подавить кровавый бунт на Балтийском флоте — и еще неизвестно, какую реакцию среди фронтовиков вызвал бы такой категорический приказ: часть войск вполне могла перейти на сторону восставших. Подобных карательных операций не хотел и сам государь, желавший всеми силами избежать братоубийственной смуты, чтобы Россия успешно закончила тяжелую трехлетнюю войну с Германией и ее союзниками.

Последнее дело на земле

В первые дни после крушения конституционно-монархического строя Алексеев пытался превратить Ставку в контрреволюционный центр и даже создать подобие генеральской «хунты», но из намерений наштаверха ничего не вышло. Несмотря на возражения Родзянко, Алексеев все-таки стал Верховным Главнокомандующим, однако его попытки препятствовать «демократизации армии» и поощрение деятельности Союза офицеров армии и флота вызвали неудовольствие Временного правительства. 22 мая по настоянию военного и морского министра Александра Керенского Алексеев ушел в отставку. Он жил в Смоленске и числился военным консультантом правительства, тяжело переживая развал войск и поражения на фронте.

На короткий срок (30 августа — 11 сентября) Алексеев вернулся в армию, чтобы предотвратить разгром Ставки в «корниловские» дни. Михаил Васильевич приехал в Могилев, санкционировал арест офицеров во главе с генералом от инфантерии Лавром Корниловым и в то же время обеспечил им сильную охрану из преданных военнослужащих, чем спас от самосуда будущих руководителей Белого движения. К сожалению, этого поступка генерал Корнилов так и не оценил по достоинству. Затем Алексеев ушел с должности начальника штаба и в середине октября в Петрограде приступил к созданию собственной конспиративной организации.

После Октябрьского переворота чины Алексеевской организации группами и поодиночке устремились из столичных центров на Дон. Алексеев выехал из Петрограда 30 октября и 2 ноября через Ростов прибыл в Новочеркасск. Отсюда Михаил Васильевич призывал к борьбе за честь и национальное достоинство родины. В ноябре — декабре 1917 года измученный и больной генерал самоотверженно нес бремя ответственности за судьбу своего детища. Он сам принимал добровольцев, создавал первые подразделения, хлопотал перед Донским правительством о помощи, упорно и безропотно собирал скудные средства, искал продовольствие и боеприпасы… Генерального штаба генерал-лейтенант Африкан Богаевский вспоминал об их встречах на Дону:

«Я с грустью слушал бедного старика. Еще так недавно он спокойно передвигал целые армии, миллионы людей, одним росчерком пера отправлял их на победу или смерть, через его руки проходили колоссальные цифры всех возможных снабжений, в его руках была судьба России… И вот здесь я опять увидел его с той же крошечной записной книжкой в руках, как и в Могилеве, и тем же бисерным почерком подсчитывал беленький старичок какие-то цифры. Но как они были жалки. Вместо миллионов солдат — всего несколько сот добровольцев и грошовые суммы, пожертвованные московскими толстосумами на спасение России. <…> Я преклонялся перед его глубоким патриотизмом, здравым смыслом всех его решений и распоряжений, безупречною чистотой всех его побуждений, в которых не было ничего личного. Он весь горел служением своей великой идее и, видимо, глубоко страдал, когда встречал непонимание или своекорыстные расчеты».

В декабре в Новочеркасск прибыл из Быхова Корнилов, а за ним и другие генералы. Алексеев согласился передать ему военное командование, оставив в своем ведении гражданское управление, внешние сношения и финансы. На Рождество увидел свет знаменитый приказ о вступлении Корнилова в командование всеми военными силами Алексеевской организации, переименованной в Добровольческую армию. Алексеев участвовал в разработке первой политической программы добровольцев.

В обозе бездомной армии больной Алексеев участвовал в знаменитом 1-м Кубанском («Ледяном») походе 1918 года. Корнилов игнорировал Алексеева, считая его обычным беженцем, а думец Николай Львов в этой связи вспоминал: «Попробуйте вычеркнуть Алексеева из Кубанского похода, и исчезнет все значение его. Это уже будет не Кубанский поход. Одним своим присутствием среди нас этот больной старик, как бы уже отошедший от жизни, придавал всему тот глубокий нравственный смысл, в котором и заключается вся ценность того, что совершается людьми <…>. Судьба послала нам в лице Алексеева самый возвышенный образ русского военного и русского человека. Не кипение крови, не честолюбие руководило им, а нравственный долг. Он все отдал. Последние дни своей жизни он шел вместе с нами и освещал наш путь».

После гибели Корнилова под Екатеринодаром новым командующим Алексеев назначил Генерального штаба генерал-лейтенанта Антона Деникина. Последние месяцы жизни Михаил Васильевич целиком посвятил решению политических вопросов, касавшихся армии и борьбы с большевиками. Он оставался конституционным монархистом, полагая, что «никакая другая форма правления не может обеспечить целость, единство, величие государства — объединить в одно целое разные народы, населяющие его территорию».

Ужасную новость о расстреле Николая II Алексеев воспринял как личную трагедию. Он стал первым из руководителей Белого движения, по чьей инициативе в Войсковом соборе в Новочеркасске была совершена панихида по убиенному бывшему государю. Судьба его семьи и слуг тогда еще оставалась неизвестной.

31 августа Михаил Васильевич занял последнюю в жизни ответственную должность Верховного руководителя Добровольческой армии. Через несколько дней у него начался очередной приступ болезни. Но 25—26 сентября Алексеев еще успел провести переговоры с представителями Грузинской республики. Затем болезнь осложнилась воспалением легких, Измученный организм старого генерала уже не мог этого перенести. Вечером 7 октября Михаил Васильевич исповедался и причастился Святых Христовых Таин, и в 8 часов утра 8 октября (н. ст.) 1918 года скончался. В приказе, извещавшем войска и население о смерти Верховного руководителя армии, генерал Деникин писал:

«Он отдал последние силы свои созданной его руками Добровольческой армии. Перенеся и травлю, и непонимание, и тяжелые невзгоды страшного похода, сломившего его физические силы, он с верою в сердце и с любовью к своему детищу шел с ним по тернистому пути к заветной цели спасения Родины. Бог не судил ему увидеть рассвет. Но он близок. И решимость Добровольческой армии продолжать его жертвенный подвиг до конца пусть будет дорогим венком на свежую могилу собирателя Земли Русской».

10 октября 1918 года после двухдневного прощания генерал Алексеев был торжественно погребен в Екатерининском соборе Екатеринодара. Позднее гроб с телом основателя Добровольческой армии родственники и сослуживцы вывезли за границу, в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев. Скромную могилу генерала Алексеева на белградском Новом кладбище украшает плита, установленная 12 сентября 2010 года сотрудниками центра «Белое Дело» на пожертвования русских людей, чтущих память стратега и гражданина.

Источники и литература:

Александров К. М. «Во всем от него можно ожидать самой большой ширины взглядов». Оценки и настроения генерала от инфантерии Михаила Васильевича Алексеева в письмах дипломата Николая Александровича Базили // Единый всероссийский научный вестник (Москва). 2016. № 3. Ч. 4. С. 9—14.

Александров К. М. «Мы оплакиваем смерть Великого Мужа» // Посев (Москва). 2017. № 10 (1681); № 11 (1682).

Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев. СПб., 2000.

Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 2001.

Головин Н. Н. Ген. М. В. Алексеев // Парижский Вестник. 1942. 11 окт. № 18. С. 2.

Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Ч. V. Кн. 11. [Париж — Tallinn, 1937].

Кирилин Ф. Основатель и Верховный Руководитель Добровольческой Армии генерал М. В. Алексеев. Ростов-на-Дону, 1919.

Лемке М. К. 250 дней в царской ставке. Пб., 1920.

Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914—1918 гг. М., 2014.

Переписка Николая и Александры Романовых 1916—1917. Т. V. 1916—1917 гг. М. — Л., 1927.

Платонов О. А. Терновый венец России. М., 1996.

Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. М., 2014.

Шавельский Георгий, о. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Нью-Йорк, 1954.