Многократно описанный русской литературой, сакраментальный и неизбывный wishful thinking — как в откровенно самодурской, так и в беспочвенно мечтательской упаковке — в течение последних лет с поразительным постоянством демонстрирует не только правящий класс «отдельно взятой», но и так называемая либеральная оппозиция, особенно пребывающая в эмиграции. Сокрушительное столкновение с реальностью, случившееся после 24 февраля, похоже, не прибавило ни тем, ни другим желания (или отваги?) посмотреть этой реальности в глаза.

Прозвучавшее еще в марте — у разных обозревателей и на разных языках — утверждение, что, планируя победоносный блицкриг, Владимир Путин чрезмерно доверился недобросовестным разведданным, да и вообще едва ли не пал жертвой собственной пропагандистской машины, стало практически консенсусным. Не мог же, право, диктатор с устоявшейся репутацией расчетливого, циничного, подозрительного и вполне осторожного игрока нырнуть в военную кампанию очертя голову, не озаботившись даже подобием «плана Б»! Другие голоса — о том, что очень даже мог, поскольку в несостоятельности украинской государственности, а равно и явных либо скрытых пророссийских симпатиях значительной части восточно- и южноукраинского населения Путин был давно и искренне убежден (судя хотя бы по всему сказанному и написанному им об Украине за последние восемь лет) — были также услышаны, но, скорее, как косвенно (хоть и парадоксально) подтверждающие первую тезу.

Действительно, фундаментального противоречия между этими двумя мнениями вроде и нет: оба вполне вписываются в «рамочную» теорию информационных пузырей. Ясно же, что в одном из таковых пребывает и президент РФ. Ясно также, сколь далек «путинский пузырь» от реального положения вещей. А коли так, то очень ли важно нам знать, кто был первым и/или главным креатором той альтернативной реальности, в которой кремлевская камарилья поселилась и обжилась даже не вчера? Не напомнит ли полемика о Путине, ведомом своей, пусть фатально лживой и льстивой, пропагандой vs Путина ведущего, задающего этой пропаганде тон и вектор, — спор о курице и яйце?

Если концентрироваться на медийной, «пузырной» стороне вопроса, то определенно напомнит. Но важнее тут, однако, другое: какие механизмы подтолкнули к выдуванию пузыря, добровольными и безальтернативными заложниками которого стал и президент РФ, и его ближайшее окружение?

Пока в русскоязычной блогосфере дотлевала очередная полемика о Петре I (на сей раз по поводу 350-летней годовщины его появления на свет), я подумал о другой близящейся памятной дате, отклик на которую, смею догадываться, в помянутой блогосфере будет практически нулевым. Жизнь блестящего и очень глубокого знатока российской имперской культуры барона Николая Врангеля, родившегося 28 июня 1880 года, была короткой, необычайно яркой и на редкость профессионально успешной, а смерть скоропостижной и в известном смысле счастливой — в разгар Великой войны и канун российского лихолетья. Не диво, стало быть, что в так называемой народной памяти образ Николая Врангеля прочно заслонила массивная фигура его старшего брата Петра, одного из столпов Белого движения. Из густой тени стопудовой братниной шинели барону Николаю, впрочем, несколько раз удавалось выныривать уже в XXI веке, когда некоторые его статьи были переизданы, но и тогда не обошлось без курьезов. Предлагая небольшой ассортимент бумажных и электронных изданий по запросу «барон Н. Н. Врангель», книготорговая фирма ozon.ru, ничтоже сумняшеся, снабдила страничку «портретом автора», с которого на ошарашенного посетителя взирает всенародно известный генерал.

Предполагая возможный вопрос об отношении литературного наследия Николая Врангеля к означенной в первых абзацах теме, сразу же отвечу: прямое. Концепция русского самодурства не только как ключевого свойства национального характера, но и как «главного двигателя русской культуры и главного ее тормоза» была блестяще разработана в лучшей, пожалуй, книге Врангеля «Венок мертвым», увидевшей свет в 1913 году и с тех пор целиком никогда не переиздававшейся. Прочти ее, скажем, Ричард Пайпс — едва ли удержался бы он от соблазна выставить иные убийственные замечания автора «Венка» эпиграфами к главам своей «России при старом режиме».

За неброским и как бы «специализированным» подзаголовком «Художественно-исторические статьи» кроется универсум двух веков имперской истории; визуальное искусство и архитектура неразрывно переплетены с экскурсами в отечественную литературу (что неизбежно для такой выраженно логоцентричной культуры, как российская), с особенностями, гримасами и пароксизмами российского быта и нравов и, ясное дело, политического устройства. Бездонной авторской эрудиции сопутствует прицельная, вигелевская наблюдательность и кюстиновская беспощадность выводов, впрочем, чуть смягченная всепроникающим, почти гоголевским юмором и полным отсутствием каких-либо нравственных вердиктов.

После Врангеля определения «самодур» и «самодурство» оказались практически вытесненными в область литературы и разговорного языка. В не слишком обильной историко-аналитической эссеистике советского периода этим терминам, по-видимому, отказали в «научности», предпочитая заменять их нестройным рядом не то что бы даже синонимов (за отсутствием таковых) — скорее, более или менее бледных и однобоких субститутов: от «волюнтаризма» до «непоследовательности» и «труднопредсказуемости». Немногое изменилось и после 1991 года, когда работ подобного жанра заметно прибавилось.

Тем временем самодурство как явление никуда и не думало исчезать, напротив, именно в ельцинский период оно обильно зацвело и заколосилось, где только могло. Да и кем, как не вполне гоголевским образцом русского самодура был первый президент РФ? Впрочем, самодурство в нем вполне благополучно сочеталось с известной открытостью — иначе говоря, Ноздрева в Ельцине было заметно больше, чем Собакевича, и это заметно облегчало западным лидерам диалог с российским коллегой. С его преемником счастия такого они уже не имели.

Встретившись с Путиным по горячим следам крымской аннексии, Ангела Меркель не замедлила известить свет о своем сенсационном наблюдении. «Этот человек, — сообщила она тогда, — живет в своем собственном мире». Ясно, что Frau Kanzlerin обязывал известный дипломатический этикет; к тому же в немецком (как, подозреваю, и в решительном большинстве иных языков) точное соответствие русскому «самодуру» попросту отсутствует. Продукт сугубо национальный, вот и brand name тоже вполне неповторимый. Однако суть Ангела Меркель ухватила довольно точно.

И практически ровно с того момента к будоражащему западное общественное мнение и уже достигшему пика медийной затертости вопросу «Что у Путина в голове?» добавился еще один: «Как вести себя с президентом РФ (либо его эмиссарами)?»

Если первый вопрос по инерции все еще оставался источником многочисленных спекуляций, то на второй по мере роста напряженности на линии Запад — РФ было дано несколько вполне жестких, внятных и очень убедительных ответов. В одном из них, прозвучавшем буквально накануне вторжения в Украину и аккурат в момент постыдной очереди из западных политиков и дипломатов в кремлевской приемной, Энн Эпплбаум, констатируя фатальное отсутствие воображения у западного политического класса, призвала перестать видеть в российских дипломатах и чиновниках высшего ранга коллег, хоть как-то заботящихся о собственной репутации¹, и отвечать им тем единственным языком угроз, который они в состоянии понять.

На «самодурском компоненте» российской автократии Эпплбаум в своих текстах, однако, не останавливается — не исключаю, что намеренно, из очень понятного нежелания излишне затуманивать головы своих в основном англоязычных журнальных читателей утомительным и не слишком благодарным историко-антропологическим турне по темным и скользким закоулкам «загадочной русской души». Коль уж скоро западным интеллектуалам и так не хватает воображения, то, как знать, не окажется ли подобная прогулка too much для них?

Не касается фактора самодурства и Ярослав Шимов в недавно вышедшем и очень важном тексте о путинизме как о «бандитизме с идеями»², хотя и подходит к нему ближе, чем кто-либо другой. Написанное в апреле, опубликованное с двухмесячным опозданием и рассчитанное (по крайней мере, первоначально) на русскоязычную аудиторию, эссе Шимова вполне украсило бы страницы The Atlantic Magazine, обогатив представление высоколобого западного читателя о сути нынешнего российского «негосударства». Однако некоторые специфические особенности причудливой русско-самодурской логики Шимов без колебания вписывает в исповедуемый Кремлем «кодекс» ОПГ (организованной преступной группировки). Словно бы на миг позабыв, что пишет о группировке вовсе не сицилийской и не латиноамериканской, но с ярко выраженным российско-постсоветским рылом. При этом в целом аутентичность происхождения продукта автору совершенно очевидна. «Власть путинского режима одновременно и паразитическая, и „народная“, ставшая следствием развития России в последние 30 лет, — пишет Шимов. — Ее эклектичная идеологическая оболочка — „скрепное“ радикально-консервативное православие и конструкция „русского мира“ с элементами русского национализма, досоветской имперскости и симпатий к сталинизму, — вполне отражают смятенное состояние общественного мнения».

Блестяще реализованной задачей текста был ясный и детально обоснованный диагноз; неудивительно поэтому, что некоторые особенности и даже важные повороты «клинического течения» так и остались «за кадром».

Смею думать, что триггером наиболее важного поворота путинизма — от «нормальной» ОПГ (образца 2000-х — начала 2010-х) к загруженной надерганными откуда ни попадя, как ленточки и фантики в сорочьем гнезде, идеологемами — стало именно самодурство, постепенно овладевавшее мозгом первого лица государства.

И тут есть серьезная проблема. Цинизм ведь в принципе плохо сочетается с одержимостью. Бандит, добровольно отяготивший свою бедную голову идеями, вряд ли получит шансы превратиться в пророка, визионера и уж тем паче в философа, зато его рутинные «пацанские» делишки в таком случае неминуемо пойдут сикось-накось. И любой здравомыслящий (то есть действительно, а не на публику и камеры циничный), любой прочно стоящий на земле мафиози вполне отдает себе в этом отчет. Идеология — проверенный инструмент для плебса, не более того. Но тащить этот балласт к себе домой?!

За примерами нет нужды далеко ходить — особенно нам, живущим в Центральной Европе. Минувшей весной вполне образцовый циник, в течение предыдущих премьерских каденций успешно перепахавший под нужды своего клана еще недавнюю парламентскую демократию, без особых усилий одержал третью кряду победу на выборах в Венгрии. С легкой руки не слишком дальновидных газетчиков «друг Путина» Орбан ровно с тем же успехом может быть другом кого угодно. Хоть товарища Си Цзыньпина, хоть товарища Ким Чен Ына, хоть черта рогатого — если только ему, Орбану, это зачем-либо понадобится. В привычном же смысле друзей у венгерского премьера нет — как нет и выраженных зарубежных союзников; впрочем, ни тех, ни других Орбан особо и не ищет, стоя во главе вполне самодостаточной и неплохо функционирующей мафиозной корпорации, именуемой венгерским государством. Духоподъемного ресентимента для ширнармасс — например, по поводу исторической несправедливости Запада к Венгрии и венграм — хоть залейся (что, как мы понимаем, в венгерских условиях обеспечить проще простого). Однако сознательное и старательное расчесывание партией Орбана столетней травмы Трианона почему-то не приводит к взрыву массового реваншистского психоза.

И вряд ли приведет. Дело не только в дозированности «расчесывания» — оно прежде всего в том, что орбановская «нелиберальная демократия» — порождение вполне рациональной политической культуры Европы ХХI века, пусть и ублюдочное. Сам же Орбан — не сдерживающий себя никакими идеологемами «крестный отец», прожженный циник и прагматик, просчитывающий на несколько шагов вперед. Чем фундаментально и отличается от привыкшего ориентироваться по ситуации «мастера спецопераций» с ухватками наперсточника, к старости мутировавшего в грезящего об имперском величии самодура-автократа в самой что ни на есть российской стилистике.

И то, что у созданного Орбаном корпоративного государства куда больше структурного сходства с муссолиниевской Италией, чем у путинской России (хотя стигмой «фашистского государства» припечатали именно Россию, в чем позволю себе не согласиться с чрезвычайно мной почитаемым Тимоти Снайдером), не в последней степени объясняется тем, что и фашизм, и нацизм также были ублюдочными порождениями все той же европейской политической культуры. С которой явление, известное под названием российской политической традиции, соотносится примерно так же, как механические забавы Кулибина с паровой машиной Уатта.

У случившегося 24 февраля, помимо ряда уже хорошо описанных аспектов, есть и еще одно, не менее важное измерение: в то раннее утро грезящий самодур окончательно победил расчетливого циника. Неизбежный выбор между налаженной практикой крупного международного рэкетира (в которой Путин не только был, но теоретически мог и далее оставаться весьма успешным) и следованием все чаще посещавшим его «вселенским» идеям (в каковых он ориентировался на несколько порядков слабее, зато соблазн рос, как органическое на дрожжах) — был сделан в пользу второго. Очень по-русски. Непременно «владычицей морской» — и ни копейкой меньше. За ценой, как водится, не постоим.

Сам по себе столь рискованный выбор мог бы восприниматься вполне драматичным, кабы не отчетливо просматривающаяся в нем (как и вообще в русском самодурстве любого толка) инфантильная составляющая. Не исключаю, что историки будущего опишут эту ситуацию с не меньшей иронией, чем описывал Врангель самодуров российского прошлого во главе с Петром I. Самое же комичное состоит в том, что новоявленный «царь», не привыкший в чем-либо себе отказывать, поскользнулся ровно на том искушении, о котором давным-давно ласково предупреждала советскую детвору — аккурат поколения Вовы Путина — всенародно любимая добрая еврейская мама Агния Барто: «но мне еще и петь охота».

Пока что трудно определить, какого масштаба счет получит российский народ за такую охоту-пуще-неволи своего лидера и сколько десятилетий уйдет на его мозольное урегулирование. На столь безрадостном фоне очевидная уже сегодня «лебединость» путинской песни будет довольно слабым утешением.

Когда Ангела Меркель делилась с целым светом столь взволновавшим ее открытием, ей, по всей видимости, было невдомек, что Владимир Путин далеко не единственный россиянин, добровольно пребывающий «в своем собственном мире»; что помимо президента (а также сенильных старцев и умалишенных) «в своих мирах» с большим или меньшим комфортом существует еще видимо-невидимо российских граждан. Их миры и мирки могут сильно разниться, но умение и даже потребность не только создать альтернативную реальность, но тут же в нее и уверовать — вполне массовое российское обыкновение.

Естественно, не каждый живущий в грезах — непременно самодур. Чтобы реализоваться в этом качестве, одних грез мало. Помимо упрямства, агрессивного напора, одержимости и непоколебимой уверенности в своей правоте требуются также и некоторые ресурсы. Поэтому активное самодурство — известная роскошь и, соответственно, удел сравнительно немногих. Умеренных и пассивных мифотворцев и одержимых в разы больше.

Потрясения ХХ века, фатально изменившие структуру российского населения, старинного обыкновения, однако, практически не коснулись. Более того, создание альтернативной реальности и существование в ней вскоре превратилось для многих в некий залог морального выживания под тоталитарной диктатурой. Возможно, это был единственный период в российской истории, когда подобное самодурство в версии light, несшее отчетливо выраженную охранную функцию, может вызвать скорее искреннее сочувствие, чем ироничную улыбку. Выезд из страны был весьма затруднителен, внутренняя эмиграция оставалась куда более доступной альтернативой.

Но если в СССР выстраивание альтернативной реальности (а точнее — альтернативных реальностей) чаще всего было делом сугубо личным, то в крупных городах постсоветской России, и прежде всего в быстро богатевшей столице, этим занялись вполне оперившиеся материально и нередко имевшие разветвленные связи как в новоявленных деловых кругах, так и во властных структурах сообщества представители образованного слоя. Один за другим возникали и разрастались кластеры, чьи обитатели вполне могли почувствовать себя компонентом глобальной цивилизации — как и участниками мировых культурных процессов. Мои друзья, аккредитованные в те годы в Москве, практически в один голос утверждали, что в некоторых частях российской столицы иллюзия крупного трансконтинентального делового хаба и культурного центра была бы полной, кабы не настораживающее обилие повсюду бронированных дверей — причем довольно свеженьких.

Все эти впечатляющие декорации создали хоть в решительном большинстве случаев и не прямые потомки, но несомненно культурные преемники превосходно описанных Врангелем энциклопедически образованных самодуров-рабовладельцев, возводивших свои версали посреди не сильно их смущавшего бездорожья и бурелома. Правда, уже в эпоху Врангеля — то есть спустя приблизительно столетие после их создания — с большинством этих разбросанных по российскому захолустью шедевров уже творилось нечто неладное. И хотя самого ужасного Врангель счастливо не застал, стойкое подозрение, что бурелом и бездорожье в итоге восторжествуют, его не покидало. Альтернативная реальность интеллигентско-хипстерской Москвы не протянула и четверти века.

Дорогие многим сердцам воспоминания составили основу вывезенного в эмиграцию мифа о еще недавно высококультурной столице, мало в чем уступавшей крупнейшим мировым. О парадизе, «который мы потеряли» (в очередной раз).

Как показывает исторический опыт, мифы, приехавшие в эмигрантском багаже, на новом месте имеют обыкновение разрастаться с особой силой — и порой генерировать довольно удручающие последствия. Откуда, как не из гротескно мифологизированного эмигрантского wishful thinking, могли выйти всевозможные савинковы, разные сменовеховцы, евразийцы и прочие безумцы? Что за гремучая смесь застарелых сантиментов, старательно отутюженных воспоминаний, из пальца высосанных надежд и весьма банального инфантилизма массово гнала часто не самых глупых людей в советские диппредставительства за паспортами цвета борща с аббревиатурой в четыре буквы?

Некоторые ведь ими даже воспользовались. «Как-то оно будет, — вероятно, убалтывали они себя, выходя из комфортабельных международных вагонов на обшарпанные и зловонные советские вокзалы, — не все так однозначно!» Вскоре многие из них продолжили свою одиссею в несколько неожиданных для себя направлениях — и несколько иных вагонах.

Что заставляло отнюдь не юных (и предположительно не наивных) внуков титулованных беглецов от красного террора не только радостно кивать лубочно-заискивающим речам путинских чиновников, но и с безрассудной щедростью жертвовать семейные архивы и художественные коллекции «новой России»? (Впрочем, как известно, некоторые уже очень скоро пожалели о своих поспешных и не слишком обдуманных широких жестах).

Мы, конечно, понимаем, что «путинская» эмиграция в целом куда менее сентиментальна, но свидетельствует ли это о более реалистичном ее взгляде на ближайшее будущее страны исхода? Год за годом нам на полном серьезе продолжают трактовать о Прекрасной-России-Будущего, которая непременно расцветет тут же после краха путинизма, близящегося с каждым днем, — не только не смущаясь беспочвенностью подобных рассуждений, особенно после 24 февраля, но и словно бы и не замечая, что даже само это определение, давным-давно превратившееся в заезженный мем, не мешало бы подвергнуть некоторому ребрендингу. Чтобы совсем уж людей не смешить.

Пока же мы продолжаем читать всевозможные состязающиеся в нелепости декларации, вроде открытого письма Путину Михаила Барышникова, где автор гневно и пафосно рассуждает о правильном и неправильном «русском мире», или благоглупостей Гарри Каспарова о необходимости введения специальных паспортов для «хороших россиян» — а то как же ж европейской и американской бюрократии отличить их от плохих? Мы выслушиваем идиотские (говоря очень мягко, почти комплементарно) вопросы, заданные героем российской «демшизы» Петей Верзиловым президенту Зеленскому: когда же, дескать, вы, украинцы, сможете снова нас, русских, полюбить. Возрастной разрыв между Каспаровым и Верзиловым — добрых два с половиной поколения, но степень инфантилизма пугающе схожая.

Что у в головах у этой публики? О чем все эти с виду суперсерьезные сетевые дебаты на суперактуальные темы вроде пользы и вреда «отмены русской культуры» или коллективной ответственности vs коллективной вины? Случилось ровно то, что случилось, интеллигентский paradise lost в обозримом будущем не вернется; Москве на неопределенный, но уже ясно, что продолжительный срок не хватит ни материальных ресурсов, ни тем более человеческого капитала и международной открытости, чтобы вновь начать имитировать цивилизованную мировую столицу, как удавалось ей (хоть и с многочисленными «но») в нулевые годы, а о политической воле к таковому речи нет и подавно. Зато бронированных дверей в Первопрестольной сильно прибавится, о многомесячных очередях на заказ такого рода изделий «Новая Газета» успела сообщить аккурат за несколько дней перед тем, как была захлопнута кремлевской цензурой.

Чует ведь неладное одобряющий на словах «спецоперацию» обыватель — вот и готовится, как может. Впрочем, как показали обильные фото- и видеоматериалы из еще недавно зажиточных северных пригородов Киева, в известных ситуациях бронированные двери не сильно спасают.

Прерванные было оптимистическим «перестроечным» периодом, а затем несколько заторможенные в богатых метрополиях вполне сытым и породившим несбывшиеся иллюзии первым десятилетием века — процессы одичания и маргинализации России, запущенные известным «кремлевским мечтателем», вновь идут и будут идти все дальше и глубже. Что, как мы понимаем, вполне устраивает засевших в Кремле мечтателей нынешних. Смогут ли остановить (или хотя бы замедлить) месяц за месяцем усиливающуюся социальную эрозию и деградацию мечтатели из либеральной оппозиции — даже если путинский режим каким-то чудом рухнет завтра, — пока совершенно неясно. Смею лишь догадываться, что предлагаемая ими сегодня повестка не слишком созвучна мечтам и грезам решительного большинства их сограждан.