Я мыслю, как гений, я пишу, как выдающийся писатель…

В. Набоков

Вот силлогизм: другие смертны, да,

Я — не «другой»: я буду жить всегда.

В. Набоков

Владимир Владимирович Набоков — прозаик, поэт, драматург, переводчик, литературный критик, ученый-энтомолог — родился через 100 лет после А. С. Пушкина (10(22) апреля 1899 года), что любил подчеркивать, хотя и предпочитал «трехмерному» Пушкину «четырехмерного» Гоголя, и в один день с Шекспиром (а также, как он сам отмечал, с американской кинозвездой Ширли Темпл), на языке которого уже читал и писал тогда, когда по-русски мог прочитать только слово «какао». Благодаря своему обожаемому отцу, англоману и масону, одному из лидеров кадетской партии, Набоков получил прекрасное космополитическое образование, без которого он едва ли смог бы стать выдающимся явлением не только русской, но и англоязычной литературы (не случайно Набокову в детстве Эдем представлялся британской колонией). Позднее писатель признавался: «Моя голова говорит по-английски, мое сердце — по-русски, мое ухо предпочитает французский».

Россия — Европа — Америка — снова Европа

В. Д. Набоков, отец будущего писателя, был потомком старинного дворянского рода (ведущего свое происхождение, по словам его сына, от обрусевшего татарского князя Набока Мурзы), а мать, Е. И. Рукавишникова, принадлежала к богатейшему купеческому роду сибирских золотопромышленников. Петербургская жизнь будущего писателя была настолько безоблачно счастливой (любовь и уважение в семье, материальное и духовное изобилие), что ушедшее детство, сливаясь с покинутой Россией, стало потерянным раем — источником вдохновения и одной из главных тем творчества.

В 1911—1916 гг. Набоков учился в Тенишевском училище, известном своим высоким уровнем образования и либерализмом (оно было внесословным). Он печатал стихи в журнале училища «Юная мысль», входил в его редколлегию. В июле 1916 года опубликовал стихотворение «Лунная греза» в солидном журнале «Вестник Европы», а в октябре — сборник «Стихи». Тогда же Набоков получил огромное наследство от дяди со стороны матери — В. И. Рукавишникова (отличавшегося изрядным самодурством: так, он велел своему кучеру Петру именоваться Львом).

После Октябрьского переворота семья Набоковых уезжает в Крым, а в апреле 1919 года, перед тем, как полуостров перешел в руки большевиков, из Севастополя на греческом судне «Надежда» покидает родину. Из Греции 27 мая 1919 года Набоков приехал в Лондон, чтобы поступить в Кембриджский университет, где он изучал русскую и французскую литературу. В 1922 году, завершив учебу с отличием, в конце июня он уехал в Берлин. В 1925 году Набоков женился на Вере Евсеевне Слоним, дочери юриста и предпринимателя-лесоторговца. В 1934 году родился их сын Дмитрий. В Берлине, как и позднее в Париже, куда они перебрались в 1937 году, Набоков зарабатывал на жизнь уроками английского и французского языка, переводами, обучал игре в теннис. В письмах (1933—1939) 3. Шаховской он постоянно жаловался на непреодолимую бедность.

Тем не менее писательская судьба Набокова складывалась весьма удачно. В 1921—1931 гг. он регулярно печатал стихи, статьи, эссе, рецензии и даже пьесы в берлинской газете «Руль». В Берлине вышли два сборника его стихов, романы «Машенька» (1926), «Король. Дама. Валет» (1928), «Защита Лужина» (1930), книга «Возвращение Чорба. Рассказы и стихи» (1930). С 1930 года все его романы сначала появлялись в крупнейшем эмигрантском журнале «Современные записки», а потом — отдельными изданиями: «Соглядатай» (1930), «Подвиг» (1932); «Камера обскура» (1933); «Отчаяние» (1936); «Приглашение на казнь» (1938); «Дар» (без главы о Н. Г. Чернышевском: 1937—1938; полностью: 1952). Кроме всех этих книг Набоков постоянно публиковал свои прозаические и поэтические переводы.

В 1938 году писатель закончил свой первый роман на английском языке — «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (опубликован в США в 1941 году).

После публикации издевательской рецензии Набокова на роман И. Одоевцевой «Изольда» (1929) началась его многолетняя вражда с поэтом Г. Ивановым (мужем Одоевцевой), который ответил обидчику оскорбительным отзывом о его книгах. Подчеркивая, что в романе «Король, дама, валет» «старательно скопирован средний немецкий образец», а в «Защите Лужина» — французский и что, поскольку оригиналы хороши «и копия, право, недурна», Иванов сосредоточил свой огонь на «Машеньке» и книге рассказов «Возвращение Чорба», о которых он писал: «...В этих книгах до конца, как на ладони, раскрывается вся писательская суть Сирина (псевдоним В. В. Набокова. — И. Ш.). „Машенька“ и „Возвращение Чорба“ написаны до счастливо найденной Сириным идеи перелицовывать на удивление соотечественникам наилучшие заграничные образцы, и писательская его природа, не замаскированная заимствованной у других стилистикой, обнажена в этих книгах во всей своей отталкивающей непривлекательности. В „Машеньке“ и в „Возвращении Чорба“ даны первые опыты Сирина в прозе и его стихи. И по этим опытам мы сразу же видим, что автор „Защиты Лужина“, заинтриговавший нас <...> своей мнимой духовной жизнью, — ничуть не сложен, напротив, чрезвычайно „простая и целостная натура“. Это знакомый нам от века тип способного, хлесткого пошляка-журналиста, „владеющего пером“, и на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти, „закручивает "сюжет "с женщиной“, выворачивает тему, „как перчатку“, сыплет дешевыми афоризмами и бесконечно доволен». Дальше Сирин сравнивался с кинематографическим лжеграфом, втирающимся в высшее общество, но, несмотря на безукоризненный фрак, «благородные» манеры и длинное генеалогическое дерево, остающимся «самозванцем, кухаркиным сыном, черной костью, смердом». По воспоминанию В. Е. Набоковой, уязвленный тоном ивановской статьи (содержащей, помимо всего прочего, оскорбительные намеки на недворянское происхождение матери Набокова), писатель вознамерился вызвать обидчика на дуэль. Однако ограничился литературной местью, в частности эпиграммой:

Такого нет мошенника второго
Во всей семье журнальных шулеров!
— Кого ты так? — Иванова, Петрова,
Не все ль равно... — Постой, а кто ж Петров?

В мае 1940 года, спасаясь от наступающих немецких войск, Набоков с семьей эмигрировал из Франции в США на пароходе, зафрахтованном американским еврейским агентством с целью спасения евреев. В память о выступлениях Набокова-старшего против кишиневского погрома и дела Бейлиса семью его сына разместили в роскошной каюте первого класса.

В 1941—1948 гг. Набоков преподавал русский язык и литературу в Уэлслейском колледже (штат Массачусетс). Одновременно он был сотрудником (как специалист по лепидоптерии) Музея сравнительной зоологии в Гарвардском университете, приобретя известность как энтомолог, открывший новые виды бабочек. В 1945 году Набоков получил американское гражданство. В 1948—1958 гг. он являлся профессором Корнеллского университета, прочел курс лекций в Гарварде.

В Америке Набоков, кроме уже упомянутого «Себастьяна Найта», опубликовал роман «Под знаком незаконнорожденных» (1947), книгу «Девять рассказов» (1947), а также ряд рассказов и воспоминаний в американских журналах. Показательно, что писатель постоянно возвращался к своей автобиографии, которая издана в трех вариантах: «Conclusive evidence» («Веские доказательства», 1951), затем в авторском переводе на русский язык с изменениями под названием «Другие берега» (1954) и вновь на английском я зыке — «Speak, memory: An autobiography revisited» («Память, говори: Возвращение к автобиографии», 1967).

В 1940— 1950-х гг. Набоков переводил на английский язык стихи своего друга Ходасевича, а также Тютчева, Пушкина и Лермонтова. Кроме того, он перевел «Моцарта и Сальери» Пушкина и «Героя нашего времени» Лермонтова.

В 1955 году на английском языке в Париже был опубликован роман «Лолита», который стал не только самым известным произведением Набокова, но и одним из главных литературных бестселлеров XX века (перевод на русский язык был сделан автором только в 1967 году). Во второй половине 1950-х гг. были изданы роман «Пнин» и несколько сборников стихов и рассказов.

Благодаря коммерческому успеху «Лолиты» Набоков смог оставить преподавательскую работу; в 1960 году он переехал в Швейцарию (в Монтрё). В «швейцарский период» писатель напечатал уже упомянутые воспоминания «Speak, memory», английский перевод «Слова о полку Игореве» и комментарий к нему (1960), в 1961 году киносценарий «Лолита» (кинофильм, поставленный по этому сценарию режиссером Стэнли Кубриком, Набоков назвал по-своему прекрасным, но далеким от своего замысла). Затем появился роман «Pale fire» («Бледный огонь», 1962), перевод на английский язык «Евгения Онегина» Пушкина с обширными комментариями (в 4-х томах, 1964). В 1969 году Набоков издал свое любимое произведение — «Ада, или Страсть: Семейная хроника» (эротический роман о потомках русских княжеских родов с XVIII в. до начала нынешнего столетия), в 1971 году — книгу «Стихи и задачи», в 1972-м — роман «Прозрачные вещи», в 1973-м — книгу «Русская красавица и другие рассказы» и сборник писем, интервью, эссе, статей «Весомые суждения», в 1974-м — роман «Поглядим на арлекинов!» (вымышленная исповедь с примесью правды); в 1975-м — книгу «Истребление тиранов и другие рассказы», в 1976-м — «Подробности заката и другие рассказы». В 2009 году одновременно на английском и русском языках появился незавершенный роман Набокова «Лаура и ее оригинал», который сын писателя, оперный певец Дмитрий Набоков, назвал «квинтэссенцией творчества» писателя.

После смерти от болезни легких Набоков был кремирован; его прах захоронен на кладбище в деревушке Кларанс близ Монтрё. На его могиле установлена массивная мраморная плита с надписью по-французски: «Владимир Набоков. Писатель. 1899—1977».

«Блеск, сверкание и отсутствие полное души»

«Чудовище, но какой писатель!» — отзывался о Набокове И. А. Бунин, который обнаруживал в молодом авторе «блеск, сверкание и отсутствие полное души». «Талантливым пустоплясом» назвал Набокова А. И. Куприн. «Думаю, что в нем были барски-вырожденческие черты», — писал о Набокове Б. К. Зайцев, отмечая «странную вещь: происходя из родовитой дворянской семьи, нравился больше всего евреям — думаю, из-за некоего духа тления и разложения, который сидел в натуре его. Это соединялось с огромной виртуозностью».

Неудивительно, что последним русским классикам столь чужд был несомненный талант писателя-космополита, новатора-стилиста, по мнению которого «все великие достижения литературы — это феномен языка, а не идей» и для которого гоголевский Акакий Акакиевич «абсурден хотя бы потому, что человечен».

Гуманизм в изображении человека, любовь к нему — основная черта русской литературы, согласно Н. А. Бердяеву — считались не только в дореволюционной России, но и в эмиграции необходимым условием всякого незаурядного произведения литературы. К мнению тех, кто считал, что у героев Набокова «просто нет души», присоединился и Г. П. Струве , что, впрочем, не препятствовало высокой оценке мастерства, виртуозной техники писателя, сущность которой была так интерпретирована этим литературоведом: «В основе этого поразительно блестящего, чуть что не ослепительного таланта лежит комбинация виртуозного владения словом с болезненно-острым зрительным восприятием и необыкновенно цепкой памятью, в результате чего получается какое-то таинственное, почти жуткое слияние процесса восприятия с процессом запечатления».

Естественно, что западные знатоки литературы воспринимают Набокова совершенно иначе, чем его соотечественники: «За всю историю русской литературы было только два прозаика, соразмерные Набокову по таланту: Гоголь и Толстой» (Э. Филд); «Набоков — главный русский писатель ХХ в.» (многие). Кто же прав?

«Сочинять загадки и сопровождать их изящными решениями»

Мы с тобою так верили
в связь бытия,
Но теперь оглянулся я —
и удивительно,
До чего ты мне кажешься,
юность моя,
По цветам не моей,
по чертам недействительной!

Эти стихи можно уподобить взгляду любезной его сердцу бабочки (Набоков был известным специалистом по лепидоптерам), оглянувшейся на оставленный кокон. Еще одно удивительное сходство творческой манеры Набокова с поведением бабочки — его постоянное кружение над избранным образом (приемом, мыслью), перемещающимся из одного произведения в другое, сплетая в контексте всего набоковского творчества причудливые узоры, создавая удивительные миражи. Жизненный цикл бабочки подчинен какой-то определенной точке пространства, вокруг которой насекомое совершает свои концентрически расширяющиеся полеты (для писателя Набокова такая точка — его собственное эго).

Постоянные занятия чешуекрылыми поддерживали остроту и цепкость взгляда Набокова, подобно тому, как серьезные занятия шахматами развивали его редкостный композиционный дар.

Несмотря на постоянные утверждения типа «я чистейшей искры выдумщик и никого не сую в свои вещи», Набоков не менее Льва Толстого пользуется действительностью. Пожалуй, нет другого писателя, который всю свою жизнь писал бы о себе самом (кроме романа «Король, дама, валет»).

Бросается в глаза и похожесть персонажей Набокова, их поразительная повторяемость. Из книги в книгу переходят одни и те же предметы (сине-красный детский мяч), одни и те же символы (зеркала), почти одинаковые образы.

Ярчайший пример такого навязчивого образа дает Лолита — девочка-подросток, сексуальная жертва-палач из одноименного романа, всесветно прославившего имя писателя. Набоков утверждал, что идея нимфетки пришла ему в 1940 году, однако сюжет, где «совсем еще девочка — знаете, когда ничего не оформилось» побуждает вдовца жениться на ее матери, и с тех пор отчим испытывает «соблазн, вечную пыточку, зуд, безумную надежду», появляется в «Даре» (1937). Подобные нимфетки появляются и в других произведениях Набокова, написанных до и после «Лолиты», самый ранний из которых — девочка Лилит одноименного стихотворения, написанного в середине 1920-х гг. К этому неблагопристойному произведению, названному по имени злого женского (но не всегда) духа иудейской демонологии, овладевающего мужчинами против их воли, автор через много лет сделал следующее многозначительное примечание: «Догадливый читатель воздержится от поисков в этой абстрактной фантазии какой-либо связи с моей позднейшей прозой».

Потому-то с такой параноидальной настойчивостью Набоков декларировал свое отвращение к «венскому шарлатану», «венской делегации» и т.п. (т. е. к Фрейду и фрейдизму), что прекрасно сознавал, каким благодатным объектом для психоанализа является его творчество (да и сама его личность).

Известны высокомерие, презрение, а иногда и ненависть писателя к живым и умершим собратьям по перу. Так, по Набокову, Толстой, конечно, писатель неплохой, но самое лучшее место в «Войне и мире» (толстовскую эпопею он называл учебником для средней школы) — это сцена ампутации Анатолю Курагину его «белой» ноги; Гете — пошляк, Достоевский достоин уничтожения (как писатель) за свои ничтожные «полицейские романы»... Список подобных высказываний можно многократно умножить.

«Зачем я вообще пишу? Чтобы получать удовольствие, чтобы преодолевать трудности. Я не преследую при этом никаких социальных целей, не внушаю никаких моральных уроков... Я просто люблю сочинять загадки и сопровождать их изящными решениями», — размышлял Набоков. Но не меньшее удовольствие получал он и от издевательств над прославленными современниками, не обойдя своим глумлением даже А. А. Ахматову:

Я надела темное платье,
И монашенки я скромней.
Из слоновой кости распятье
Над холодной постелью моей.
Но огни небывалых оргий
Прожигают мое забытье.
И шепчу я имя «Георгий» —
Золотое имя твое.

Подобное отношение к собратьям по перу далеко не всегда можно объяснить элементарной завистью. Несомненно, Набоков завидовал присуждению очередной Нобелевской премии не ему, а презираемому им Пастернаку. Но почему на строки затравленного нобелевского лауреата:

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Набоков немедленно откликнулся стихотворением, начинавшимся так:

Какое сделал я дурное дело,
И я ли развратитель и злодей,
Я, заставляющий мечтать мир целый
О бедной девочке моей?

Россия в этой весьма кощунственной пародии слишком нарочито подменена Лолитой, чтобы для ответа на поставленный вопрос отказываться от скорой помощи «венской делегации».

«И душа никому не простит»

С позиции психоанализа можно говорить о мощном травматическом сексуально-ностальгическом комплексе, питавшем творчество Набокова. В этом комплексе эротические фантазии, расцветавшие уже тогда, когда молодой барин взволнованно глядел на «детско-девичье тело» купавшейся молодой крестьянки, а затем с ужасом на ее грязные ноги («Другие берега»), причудливо переплетались с любовью-ненавистью к потерянной и недостижимой России. Изнемогая от тоски по родине, двадцатилетний юноша Сирин в стихотворении «Вьюга» вдруг говорит словами старого «американского» Набокова:

Ах, как воет, как бьется — кликуша.
Коли можешь, — пойди и спаси.
А тебе-то что? Полно, не слушай...
Обойдемся и так, — без Руси.

Незадолго до переселения в Америку Набоков пишет (и, знаменательно, тотчас переводит на английский язык) одно из лучших своих стихотворений, «К России»:

Отвяжись — я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня, — мой язык.
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березы,
сквозь все то, чем я смолоду жил,
дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд
— поздно, поздно! — никто не ответит,
и душа никому не простит.

Эти пронзительные стихи, по признанию самого Набокова, были вызваны «известным пакостным пактом», т. е. договором 1939 г. между СССР и Германией. К слову, приютившую Набокова на 15 лет страну и ее народ писатель ненавидел люто (Германия — «мерзкая и страшная страна. Я всегда не выносил немцев, немецкий скотский дух»; «мое страстное желание — чтобы Россия <…> стерла Германию с лица земли вместе с последним немцем…» и т. п.).

А вот космополитическую демократическую Америку Набоков, несмотря на весь свой «аристократический» снобизм, нежно полюбил. Правда, скорее всего, только на словах. По мнению T. H. Красавченко, «американские романы» Набокова, прежде всего «Лолита», и его эссе «Пошляки и пошлость», вошедшие в «Лекции по русской литературе», показывают, что «несмотря на все реверансы в адрес <…> Америки, ее культура, уклад жизни раздражали его, вызывая у него размышления о филистерстве, мещанстве, недаром он попытался ввести в английский язык русское слово „пошлость“».

Литература «причуд и капризов»

Что же касается России, то — странное дело — как только в своих воспоминаниях об отечестве Набоков «пробует выйти в область человеческих чувств, он впадает в совершенно нестерпимую, не свойственную ему слащавую сентиментальность (напоминающие, правда, некоторые ранние его стихи)» (Г. Струве). Кроме того, по справедливому наблюдению только что процитированного автора, «здесь, в рассказе о невыдуманной, действительной жизни на фоне трагического периода русской истории с полной силой сказался феноменальный эгоцентризм Набокова, временами граничащий с дурным вкусом, как часто граничит с дурным вкусом его пристрастие к каламбурам…». Навязчивая потребность Набокова постоянно играть словами поразительно роднит писателя… с В. Маяковским, который, по меткому определению К. Чуковского, имел «каламбурное мышление». Кстати, болезненно презираемый Набоковым Ф. М. Достоевский отмечал у русских людей пристрастие к дурным каламбурам (вероятно, эта национальная особенность была одной из немногих истинно русских черт Набокова).

«Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением, а это, в свой черед, я понимаю как особое состояние, при котором чувствуешь себя — как-то, где-то, чем-то — связанным с другими формами бытия, где искусство есть норма. Все остальное, это либо журналистическая дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подается в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну», — писал Набоков, явно мысля себя этим смельчаком (а-ля Фридрих Ницше?). Однако чем хочет заменить подобную литературу Набоков? На этот вопрос писатель, скромно (в духе Сальвадора Дали) поясняя, что, «говоря совершенно объективно», он «еще ни у кого не встречал такой ясной, такой одинокой и такой сбалансированно-безумной головы», как у себя самого, мог бы ответить: литературой фокусов и ребусов, «причуд и капризов», одним словом, — Литературой Большого Обмана, ибо «все искусство — это обман».

Кроме того, с такой эстетической платформой прекрасно согласуется тот факт, что при всей своей «эксклюзивности» писатель всегда активно сотрудничал с популярными изданиями, вплоть до «Плейбоя». Однако все это не помешало ему в одном из поздних интервью заявить: «Я верю, что когда-нибудь появится переоценщик, который разъяснит, что я был не легкомысленной жар-птицей, а строгим моралистом, награждавшим грех пинками, раздававшим оплеухи глупости, высмеивавшим вульгарных и жестоких и придававшим высшее значение нежности, таланту и гордости». В это верится с трудом, тем более, что, как тонко заметил В. Ходасевич, Набоков (Сирин) является «по преимуществу художником формы, писательского приема, и не только в том общеизвестном и общепризнанном смысле, что формальная сторона его писаний отличается исключительным разнообразием, сложностью, блеском и новизной». «Ключ ко всему Сирину» кроется в том, что «его произведения населены не только действующими лицами, но и бесчисленным множеством приемов, которые, точно эльфы или гномы, снуя между персонажами, производят огромную работу: пилят, режут, приколачивают, малюют, на глазах у зрителя ставя и разбирая те декорации, в которых разыгрывается пьеса. Они строят мир произведения и сами оказываются его неустранимо важными персонажами. Сирин их потому не прячет, что одна из главных задач его — именно показать, как живут и работают приемы».

Одержимый творчеством

«Основоположная тема Набокова, тесно связанная с его эгоцентризмом, — тема творчества <…>. Тема эта для Набокова — трагическая <…>, ибо она связана с темой неполноценности», — писал Г. Струве. По словам литературоведа T. H. Красавченко, «Набоков был одержим творчеством, возможно, более ценным для него, чем сама жизнь, что находит метафорическое воплощение во всех его романах, и наиболее ярко — в „Даре“, героиня которого, по его собственным словам, „не Зина, а Русская литература“». «Все наши традиции в нем обрываются...», — констатировал Г. В. Адамович.

Словно возражая самому авторитетному литературному критику русского зарубежья, T. H. Красавченко утверждает, что «для Набокова характерна постоянная ориентация на традицию, и прежде всего „погоня“ за Пушкиным; всем своим творчеством он культивирует столь характерный для русского сознания и литературы „пушкинский миф“. Набоков оказывается (даже в англоязычных романах) наиболее последовательным, можно сказать, легитимным наследником русской классической литературы». Но и она не может не признать, что «бытийный индивидуализм» писателя, «наложивший отпечаток на его творчество, его холодноватость, дистанционность по отношению к персонажам, сатирико-ироническое, пародийное, игровое начала оказались созвучны западному читателю».

Набоков может восхищать или возмущать, вызывать уважение или неприязнь, но при любом отношении трудно не согласиться с З. Шаховской, которая утверждала, что «Владимир Набоков — самый большой писатель своего поколения, литературный и психологический феномен. Что-то новое, блистательное и страшное вошло с ним в русскую литературу и в ней останется. Он будет — все же, вероятнее всего — как Пруст, писателем для писателей, а не как Пушкин — символом и дыханьем целого народа».

Литература

Набоков В. В. Собрание сочинений в 4 томах. М., 1990; доп. Т. 5. М., 1992.

Набоков В. В. Стихотворения. Л., 1990.

Набоков В. В. Другие берега: Сборник. Л., 1991.

Набоков В. В. Лекции по русской литературе. М., 1996.

Набоков В. В. Собр. соч. американского периода: В 5 т. СПб., 1997—1999.

Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. М., 1998.

Набоков В. В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 1999—2002.

Набоков В. В. Лекции о «Дон Кихоте». М., 2002.

Набоков В. В. Лаура и ее оригинал. СПб., 2009.

Шаховская З. А. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991.

Мулярчик А. С. Русская проза В. Набокова. М., 1997.

Набоков: рro et сontra: В 2 т. СПб., 1997—1999.

Классик без ретуши: Литературный мир о творчестве В. Набокова. М., 2000.

Шраер М. Д. Набоков: темы и вариации. Спб, 2000.

Урбан Т. Владимир Набоков в Берлине. М., 2004.

Зверев А. М. Набоков. М., 2001. (ЖЗЛ).

Анастасьев Н. А. В. Набоков. Одинокий король. М., 2002.

Шауб И. Ю. «Чудовище, но какой писатель!» (к 110-летию со дня рождения Владимира Набокова) Посев. № 12/2009.

Бойд Б. В. Набоков: Русские годы. СПб., 2010.

Бойд Б. В. Набоков: Американские годы. СПб., 2010.

Курицын В. Н. Набоков без Лолиты. М., 2013.

Мельников Н. Г. Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников (1910—1980-е годы). М., 2013.

Мельников Н. Г. О Набокове и прочем: Статьи, рецензии, публикации. М., 2014