Огромные финансовые ресурсы, высокое технологическое развитие, географическая обширность и отдаленность от бедствий Старого Света позволяли США инкорпорировать в 1920-х гг. значительное число образованных европейцев, в том числе беженцев из советской России. Понятно, что и здесь инженеры-изобретатели, конструкторы, экономисты, деятели культуры оказывались на виду — о них существует значительная литература². Ученые-биологи явно не принадлежат к этому ряду. Только единицы из них упомянуты в обширном биографическом словаре «Русские в Северной Америке»³.

Из четырех моих героев, живших в США⁴, лишь один упоминается всегда как выдающийся биолог. Это Феодосий Григорьевич Добржанский (1900—1975) — зоолог и генетик, приехавший в Соединенные Штаты в 1927 году на стажировку (по гранту Фонда Рокфеллера) во всемирно известную генетическую лабораторию Т. Х. Моргана⁵ в Колумбийском университете и больше в советскую Россию не вернувшийся.

Добржанский, родившийся в Немирове (Подольская губ.) в семье школьного учителя и дочери сельского священника⁶, окончил Киевский университет в 1921 году и три года был аспирантом кафедры зоологии при Украинской Академии наук. В 1924 году он переехал в Ленинград и стал ближайшим сотрудником профессора Ю. А. Филипченко⁷ в университете (1924—1927), где в значительной степени перешел на генетические исследования.

За океаном он стал одним из крупнейших генетиков-эволюционистов середины XX века. Опубликованная им в США книга «Генетика и происхождение видов» (Genetics and the Origin of Species, 1937) стала основополагающим трудом для возникшей в это время синтетической теории эволюции. Хотя уже в 1937 году Добржанский получил гражданство США, он всегда упоминается в литературе как русско-американский ученый. В Америке он успешно занимался исследованиями в Колумбийском, во время работы в котором был избран академиком (1943), и Калифорнийском университетах, а также в Рокфеллеровском институте. Его вкладу в генетику и эволюционную теорию, равно как и его жизни, посвящены десятки публикаций, в том числе недавно изданный том, включающий значительную часть огромной переписки Ф. Г. Добржанского с российскими коллегами⁸.

Решение остаться в США далось ученому непросто. Этот вопрос он дискутировал сначала со своим прямым руководителем в России, заведующим кафедрой генетики и экспериментальной зоологии Ленинградского университета профессором Ю. А. Филипченко. «Нигде и никогда вы не будете так хорошо и спокойно работать, как у Моргана, — писал Филипченко Добржанскому. — Поэтому, сколько есть возможности продлить там пребывание — на полгода, год, два — продлевайте! Если не удастся или не захотите, я приму вас с распростертыми объятиями и будем делить вместе горе и радость, хотя первого здесь больше, чем последнего» (17.12.1928)⁹.

После смерти Юрия Александровича в мае 1930 года возможность возвращения на родину и перспективы найти там работу Ф. Г. Добржанский обсуждал с академиком В. И. Вавиловым¹⁰. В письмах к Феодосию Григорьевичу Вавилов еще с 1928 года предлагал ему работать в Институте опытной агрономии, в 1930—1931 гг. — в лаборатории генетики АН СССР (в качестве заведующего) либо в Академии сельскохозяйственных наук, всячески подчеркивая желательность возвращения Ф. Г. Добржанского в СССР¹¹. В частности, Н. И. Вавилов писал: «Переходите Рубикон, трудности будут, но поскольку ваша работа нужна, ценится, все преодолимо и, повторяю, в Академии наук мы нуждаемся в вашей работе. <…> Конечно, думаем мы уже по-разному теперь в Соединенных Штатах и в СССР, но не сомневаюсь, что при всех перипетиях бытия интереснее много в Советской стране» (11.06.1931)¹². И спустя лишь один день: «Мы очень хотим, чтобы вы возможно скорее приезжали и развернули бы свою работу, и со стороны Академии наук будут приняты меры к тому, чтобы всячески содействовать вам в вашей работе»¹³.

К счастью для себя (и для науки), Добржанский, знавший ситуацию в стране Советов не понаслышке и реалистично оценивавший ее перспективы, окончательно решил остаться в США. В ответ на предложения академика Вавилова ученый писал 10.08.1931: «При всем моем искреннем желании работать в Академии наук, а не здесь (знаю, что в искренности этого желания многие сомневаются, но это их дело — я говорю, что думаю) вижу, что из этого ничего не выйдет. <…> Хуже всего то, что, судя по вашему письму, от меня потребовалось бы то, что я не могу делать. <…> те требования о стиле и характере писания, о которых вы говорите, делают для меня положение невозможным. С этим стилем я не знаком, а поскольку знаком — чувствую себя не в силах ни его принять, ни даже под него подделываться. А к тому же, ясное дело, и лабораторию надо вести в том же духе. Значит, с первых же шагов — неприятности, унижения и прочее»¹⁴. Сам Феодосий Григорьевич говорил впоследствии: «Без сомнения, меня бы не было в живых, если бы я вернулся в Россию»¹⁵.

Добржанский считался на родине невозвращенцем и, особенно в годы лысенковщины¹⁶, против которой активно выступал в печати, причислялся к реакционерам и врагам СССР. Его знаменитая книга «Генетика и происхождение видов» была издана на русском языке только спустя 63 года. Сам ученый в 1960-е гг. дважды подавал просьбу о посещении СССР, но получал отказ. Среди многочисленных учеников и стажеров Добржанского русских не было¹⁷.

Во время XIV Зоологического конгресса в Лондоне (1958), где присутствовала и делегация зоологов из СССР, Ф. Г. Добржанский жил в гостинице рядом с профессором Ю. И. Полянским (1904—1993), которого знал еще по работе в Петергофском институте Ленинградского университета в 1924—1927 гг. Юрий Иванович вспоминал: «При ежедневных встречах с ним я чувствовал, насколько болезнен для него отрыв от Родины. Мы сидели вечерами в холле, пили виски или пиво, и я рассказывал ему об университете, о Петергофе, о его бывшей кафедре, а Добржанский жадно слушал и ловил каждое слово»¹⁸.

Жизнь в эмиграции Дмитрия Федоровича Синицына (1871—1937), известного зоолога-паразитолога старшего поколения, директора Народного университета им. Л. И. Шанявского (1915), основателя и первого ректора Нижегородского государственного университета (1918)¹⁹, сложилась совсем иначе.

Он родился в Симферополе в семье священника и начал свое образование в Таврической духовной семинарии (1892)²⁰. В 1897 году окончил естественное отделение физико-математического факультета Варшавского Императорского университета по кафедре зоологии. Паразитология, которую выбрал для специализации Дмитрий Федорович, в России конца XIX века быстро развивалась; в этом процессе Синицын принял активное участие. Магистерская (1906) и докторская (1911) диссертации, которые Синицын защитил в С.-Петербургском Императорском университете, были посвящены паразитическим червям-трематодам²¹. До 1906 года он работал в зоологическом музее университета Варшавы и далее, до 1911 года, приват-доцентом в Московском Императорском университете. По инициативе ученого в Москве на средства земства была организована первая в России ветеринарная гельминтологическая лаборатория.

Выйдя, как и многие другие профессора и доценты ИМУ, в знак протеста против политики министра народного просвещения Л. А. Кассо из состава преподавателей университета (1911), Синицын перешел на работу в Народный университет им. Шанявского. В роковом 1917-м он с женой²² перебрался в Нижний Новгород, где вскоре возглавил Народный университет, а в 1918-м и организованный при его активном участии Нижегородский государственный университет.

Уже через год отношения ректора с советской властью настолько испортились, что Д. Ф. Синицын оставил Нижний Новгород, отправившись с женой на лодке изучать фауну бассейна Волги. Уже в Америке ученый так вспоминал об этом времени: «Путешествуя сто миль вниз по Волге от Нижнего и потом еще 200 миль по суше до Симферополя, дважды я смотрел смерти в лицо. Красноармейцы ставили меня к стенке, чтобы расстрелять, принимая за шпиона»²³. Это путешествие привело супругов в родной город Синицына, Симферополь, где он год был профессором Крымского университета, а после его реорганизации до 1923 года преподавал зоологию в Крымском сельскохозяйственном институте.

Советская одиссея паразитолога Синицына на этом не закончилась. В 1923 году он переехал в Минск, где стал профессором Западно-Белорусского государственного сельскохозяйственного института. Год с небольшим, проведенный в Белоруссии, показал, однако, что дело не в месте, а в советском «климате». Он явно не устраивал Синицына. Супругам удалось получить заграничные паспорта и, по-видимому, летом 1924 года они уехали за границу. Обстоятельства их европейской жизни, которая, впрочем, продолжалась недолго, неизвестны. В 1925 году они перебрались в США.

Как встретила эмигрантов Америка и что пришлось пережить профессору Синицыну в США, можно узнать из переписки ученого с ленинградскими коллегами: паразитологом-энтомологом А. К. Мордвилко и зоологом-энтомологом М. Н. Римским-Корсаковым²⁴. Вначале, очевидно, положение эмигрантов было очень незавидным, и только через год Дмитрию Федоровичу удалось получить место препаратора в Музее естественной истории Нью-Йорка. Правда, эта должность не предполагала занятий наукой. В ноябре 1926 года Синицын писал Александру Константиновичу: «Только теперь, по истечении полутора лет, я снова почувствовал себя человеком, смеющим рассчитывать на будущее. И все это зависело от знания языка. Теперь мы зарабатываем вместе 180 долларов в месяц, сумма настолько порядочная, что можно жить, ни в чем себе не отказывая».²⁵

Желание вопреки регламенту заниматься наукой повлекло вскоре увольнение Синицына из музея, но удача ему еще сопутствовала. Переехав в Вашингтон, он получил постоянное место зоолога в Bureau of Animal Industry. В этой связи он писал Мордвилко: «Я встретил здесь <…> в высшей степени дружелюбное и уважительное отношение. Мои работы по трематодам нашли здесь, в Америке, очень высокую оценку, и поэтому Бюро дало мне полную свободу в выборе темы для моей работы. <…> Одним словом, дорогой Александр Константинович, я после 3.5 лет в равнодушном и шумном Нью-Йорке, нашел себе тихую пристань в красивом и симпатичном Вашингтоне» (22.07.1928)²⁶. И спустя полгода (14.01.1929) Римскому-Корсакову: «Мои дела идут очень хорошо. Я заканчиваю свою работу по истории жизни трематод, живущих в Вашингтонских моллюсках, и когда она будет напечатана, непременно пришлю вам оттиск. Мое официальное и материальное положение здесь значительно улучшилось, так как я получил назначение на место зоолога в Bureau of Animal Industry с вознаграждением 3.200 долларов в год»²⁷.

Увы, это были последние годы комфортной жизни Синицыных в США. Вероятно, причины того, что профессор нигде долго не уживался, надо искать не только в случайных обстоятельствах: характер ученого был далеко не прост. В начале февраля 1933 года Дмитрий Федорович писал Римскому-Корсакову уже из Лос-Анджелеса: «Мне пришлось покинуть Department of Agriculture, так как иначе я не мог напечатать свои Studien über die Phylogenie der Trematodes, как я хотел. Это произошло в апреле 1932 года. С тех пор я без места, и живу как птица небесная. Никуда меня не берут и никуда не приглашают. Отчасти потому что сейчас depression, а отчасти за то, что осмелился критически отнестись к правительственной политике в отношении науки. После выхода в отставку я провел один год в Вашингтоне и издал за это время свои исследования в германских журналах. За это я попал в еще более суровый бойкот. <…> Моя жена не выдержала и заболела нервным расстройством. Когда я увидел, что ей грозит сумасшествие, я продал все, что имел, и повез ее в Калифорнию в надежде, что путешествие в автомобиле, остановки в кампах восстановят ее здоровье. Однако я ошибся. В El’Passo в южном Техасе, во время нашей стоянки в авто-кампе, ночью, она сожгла себя, обливши постель, в которой мы спали, бензином. Я тоже пострадал от ожогов, так как боролся с ней и вынес ее из огня за дверь кабины. Через месяц я был уже здоров, а она умерла на третий день. До конца она сохранила сознание, не жалела, что решилась на такой шаг, и умерла с уверенностью, что это поможет мне в моей борьбе за свободу науки. <…> Я получил только две лекции в University of California, за которые мне заплатили 100 долларов. Есть надежда, что теперь я что-нибудь получу, потому что этими лекциями я, что называется, прославился: во всех американских газетах, включая New York Times, были напечатаны телеграфные отчеты о моей новой теории афанобионтов²⁸, объясняющей происхождение жизни»²⁹.

В современном понимании афанобионты — это РНК, вирусы и плазмиды. В настоящее время принято считать, что жизнь на Земле началась именно с РНК-мира. В 1930-х гг. это был абсолютно революционный взгляд (ни про РНК, ни про ДНК тогда ученые еще не знали), и остается только жалеть, что Синицын не смог развить эту идею. Обстоятельства были против него.

В Калифорнии он перешел в разряд бедняков и жил на пособие (16 долларов в месяц), потом работал землекопом, сторожем, огородником… В возрасте 65 лет ему удалось выхлопотать пенсию — 35 долларов в месяц. Под конец жизни он, однако, в некоторой степени вернулся к паразитологии: ветеринарный инспектор предложил ему организовать паразитологический отдел. Там он занялся статистикой инфекции взрослых и детей в Лос-Анджелесе паразитарными простейшими (Sinitcin, 1937). «Сейчас чувствую себя совсем счастливым, только печень болит. Вероятно от калифорнийского вина»,³⁰ — писал Синицын Мордвилко 20 августа 1937 года, за два месяца до смерти.

Дмитрий Николаевич Бородин (1887—1957) родился 23 ноября 1887 года в городке Уральск, в семье дворянина, выпускника ИСПбУ, а впоследствии известного ихтиолога Н. А. Бородина³¹. Во второй половине 1890-х гг. семья переехала в Санкт-Петербург, где в 1906 году Дмитрий Николаевич окончил гимназию К. Мая и поступил на естественное отделение физико-математического факультета ИСПбУ. Он был однокурсником Б. П. Уварова и В. М. Шица, о которых я уже писал в «Русском слове», и окончил университет вместе с ними в 1910 году. По-видимому, наибольший интерес у Бородина вызывала энтомология, по которой он стажировался (1910) в Гейдельбергском университете у профессора О. Бючли.

После окончания ИСПбУ Бородин получил должность младшего специалиста Департамента земледелия и работал на Полтавской сельскохозяйственной опытной станции в отделе сельскохозяйственной энтомологии³². В начале 1914 года на базе этого отдела он организовал Энтомологическое бюро Полтавского губернского земства, которым руководил в качестве губернского энтомолога. Судя по единственному отчету (1914) и обзору вредителей Полтавской губернии (1915), а также выпускавшимся «Листкам энтомологического бюро» (1914—1915), работа была поставлена вполне солидно, однако начавшаяся Первая мировая война ее прервала.

Бородин был призван в армию. В составе Уральской казачьей дивизии в звании прапорщика (хорунжего) он принимал участие в боевых действиях и был награжден несколькими орденами и Георгиевской медалью «За храбрость»³³. После ранения в августе 1915 года был переведен в запасную сотню и, проведя около полутора месяцев в Полтаве, вернулся в Уральск. С началом Гражданской войны Бородин стал офицером 15-го конного полка Уральской армии (декабрь 1918)³⁴, а затем сотником и командиром 1-го конного Северного партизанского полка (июль 1919)³⁵.

По воспоминаниям знавшего его по университету А. А. Любищева, в конце войны Дмитрий Николаевич покинул Россию, получив тяжелое ранение в ходе боевых действий³⁶. Он оказался во Франции, а вскоре отправился в США, где тогда уже жил его отец, профессор Н. А. Бородин. В Америку Д. Н. Бородин прибыл из Шербурга на пароходе «Саксония» 21 ноября 1920 года³⁷.

Осенью 1921 года Д. Н. Бородин связался с Н. И. Вавиловым, который был в США в научной командировке, и, встретившись с ним в Калифорнии, предложил организовать интродукцию культурных и диких растений из Америки в Россию³⁸. Под это предложение в США было открыто Нью-Йоркское отделение (Russian Agricultural Bureau) отдела прикладной ботаники и селекции Государственного института опытной агрономии, которое возглавил Д. Н. Бородин³⁹.

Несмотря на финансирование из советской России и якобы благосклонное отношение Москвы, Бородин хорошо понимал, что на родину ему возвращаться нельзя: «В Россию скоро не зовите — не поеду, а сделать сделаю все, что смогу, — здесь я настолько ориентируюсь, что скоро буду незаменим»⁴⁰. Основная задача бюро сводилась к снабжению России селекционным и семенным материалом, налаживанию связей с зарубежными учеными и поставке иностранной литературы. Только за первые два года бюро организовало пересылку в Петроград 8000 образцов селекционных семян и более 5500 брошюр и книг⁴¹.

Переписка Вавилова и Бородина в 1922—1923 гг. была исключительно интенсивной: иногда до 15 писем в месяц. По образному выражению Дмитрия Николаевича, письма имели «сходство с рапортами с поля сражения»⁴². Даже от чтения этой корреспонденции голова идет кругом, а ведь за ней была реальная ежедневная работа по всему миру. В то время Вавилов так и оценивал участие в проекте Бородина: «Вы для нас являетесь связующим звеном со всем миром»⁴³. В России была нищета, и американский проект давал возможность получить элементарное: «Пожалуйста пришлите, если можно, штук 6-10 обыкновенных ручек с чернилами, какие Вы мне покупали перед отъездом. Они очень нужны, а также для каждой ручки по одному флакону чернил, так как чернил здесь не имеется»⁴⁴.

Деньги на деятельность бюро выделялись народным комиссариатом земледелия (Наркомзем, НКЗ) лишь на год, и перспективное планирование было сложно организовать. Тем не менее предполагалось, что Бородин и его немногочисленные помощники (всего два-три) будут собирать музейный, гербарный и семенной материал по всем сельскохозяйственным растениям от Аляски до Перу и Чили, что, конечно, представляло собой работу гигантского объема. Кроме того, в обязанности Бородина входили установление контактов и рассылка заказов почти по всему миру, с чем он не вполне справлялся. Также он должен был принимать и пересылать встречный поток семенных образцов. Параллельно он в 1924 году начал издавать специальный журнал «Обозрение американского сельского хозяйства».

Бюро Бородина быстро наладило снабжение РСФСР американским семенным материалом. До сих пор более пятисот из присланных им образцов сельскохозяйственных зерновых культур хранятся в коллекции Всероссийского научно-исследовательского института растениеводства⁴⁵. Он также принял участие в работе американской комиссии по оказанию помощи голодающим в России (1922).

В связи с финансовыми трудностями и определенным охлаждением в отношениях как с Наркомземом⁴⁶, так и с Вавиловым (хотя последний и заступался за Бородина), к концу 1926 года бюро прекратило свое существование. В мае этого года Вавилов писал ему в США: «Я хлопотал в НКЗ о Вас. Результат мне не вполне ясен, но считаю необходимым довести до Вашего сведения, что в НКЗ полной удовлетворенности во взятом Вами направлении работ нет. <…> Я выдвигал и выдвигаю постоянно то, что Вас заменить очень трудно, что Вами сделана в свое время большая работа по интродукции сортового материала»⁴⁷. В конце лета 1926 года Бородин отвечал: «Лично я уже давно не получаю содержания. Вероятнее всего, с Наркомземом⁴⁸ придется расстаться и искать дела и заработка. <…> Если получу хорошее предложение, то я его приму, вместо того чтобы сидеть без вознаграждения по полгода и грязнуть в долгах, не получая ни оценки, ни поддержки»⁴⁹.

Положение Бородина как руководителя бюро осложнялось административной чехардой во внешнеторговых организациях советской России. Параллельно ему приходилось выполнять заказы различных организаций РСФСР и частных лиц. «По временам хочется плюнуть на все. Судите сами: <…> Брагин 3-го января в письме указал на необходимость возглавить Бюро видным общественным деятелем. <…> Я, после трех поездок в Вашингтон, добился согласия быть председателем сенатора Лэдда, которому теперь нужно сообщить, что это недоразумение и Анжелович хочет Шермана. Очень трудно выпутаться из всей этой ерунды, и наша телега скрипит отнюдь не по нашей вине. <…> Самое искреннее желание работать на Россию и русских может быть поколеблено бомбардировкой доносами, с одной стороны, и постоянным недоверием и подозрительностью — с другой» (05.04.1923)⁵⁰.

В начале 1920-х гг. Бородин, как и многие эмигранты, старался помочь оставшимся в России коллегам. В письмах от Вавилова есть прямые просьбы о продуктовых посылках⁵¹. В середине 1920-х гг. Бородин также помогал Н. К. Рериху⁵² наладить связи с чиновниками в России и США. Как отмечает А. И. Андреев⁵³, «советско-американский агроном» все больше входил в глобальный азиатский проект Рериха (прежде всего относительно его алтайской экономической части⁵⁴), поскольку он мог организовать полезные контакты как среди советской правящей элиты, так и среди американской.

Свою миссию по снабжению России литературой и сельскохозяйственным семенным фондом бюро Бородина осуществляло в 1922—1923 гг. через организацию ARA (American Relief Administration), которой руководил его знакомый Х. Гувер, будущий президент США⁵⁵. Бородин способствовал встрече в 1925 году в Париже представителей рериховских учреждений с полпредом России Л. Б. Красиным⁵⁶.

Активность Д. Н. Бородина встречала, впрочем, и негативные оценки: «Надо Вам сказать, что этот Бородин тип весьма гнусный во всех отношениях», — писал Ф. Г. Добржанский Ю. А. Филипченко⁵⁷. И прибавлял в ответ на замечание последнего: «С Вашей оценкой нравственных качеств Бородина я вполне согласен, только уподобил бы его не хищнику, а скорее стервятнику»⁵⁸. Свою практичность сам Бородин объяснял так (21.01.1922): «Я не миниатюрист и не буду копаться в мелочах, а кроме того я определенно обамериканился. <…> Если Вы хотите, чтобы Россия имела максимум интродуцированных растений в жизненно потребном количестве, а это и только это единственная цель работы моей и Вашей и ее смысл, то Вы не должны возражать на мое служение Мамоне, как Вы выражаетесь…»⁵⁹.

Переписка с Вавиловым продолжалась до 1934 года. В последний раз они виделись на VI генетическом конгрессе в Итаке (США) в августе 1932 года⁶⁰.

Данные о профессиональной деятельности Д. Н. Бородина после 1926 года достаточно скудны. Известно, что он был сотрудником Колумбийского университета, написал несколько работ по агротехнике, одно время увлекался яровизацией «по Лысенко», работал на Морской биологической станции в Вудсхоле по экспериментальной биологии и даже был гостем в лаборатории профессора Т. Х. Моргана в Пасадене, в надежде начать «что-то генетическое». Был он какое-то время увлечен сбором материалов о русских биологах и даже написал о них несколько заметок⁶¹.

В Америке у Дмитрия Николаевича появилась семья — жена и трое детей⁶². Он был активным участником Русского объединенного общества взаимопомощи в Америке (РООВА)⁶³. Видимо, поэтому Д. Н. Бородина похоронили на Владимирском кладбище при ферме РООВА в Нью-Джерси, на казачьем участке. Скончался он в Нью-Йорке 16 июня 1957 года⁶⁴. Надпись на его могильном камне гласит: Intellectual Enthusiast. Видимо, так он сам определил свое жизненное кредо. Он единственный среди моих героев, кто с оружием в руках сражался с большевиками, а потом помогал накормить советскую Россию.

Иллюстрации

Ф. Г. Добржанский (слева) с Ю. А. Филипченко (справа). Петергоф, 1925. Архив Г. Н. Медведева.

Ф. Г. Добржанский. Вудсхол, США, 1928. Архив автора.

Ф. Г. Добржанский (слева) с женой, Н. И. Вавиловым и Г. Д. Карпеченко. Пасадина, США, 1930. Музей Н. И. Вавилова, ИОГен РАН, Москва.

Участники зоологической секции XI съезда русских естествоиспытателей. Нижний ряд второй слева — Д. Ф. Синицын; второй ряд справа — М. Н. Римский-Корсаков, Н. А. Бородин; в третьем ряду (над Бородиным) — А. К. Мордвилко. ИСПбУ, 1901. Архив автора.

Л. И. и Д. Ф. Синицыны. Орегон, США, 1929. Архив М. Л. Тарбеева.

Д. Ф. Синицын. Вашингтон, США, 1930. Архив М. Л. Тарбеева.

Д. Н. Бородин. Зоотомический кабинет ИСПбУ, 1910. Архив автора.

Д. Н. Бородин в полевой лаборатории Департамента земледелия. Новый Орлеан, США, 1930. Архив автора.