С 2000 года — главный редактор международно-политического журнала «Космополис». В 2005—2007 гг. — главный редактор газеты СПС «Правое дело». В марте 1999 года стал членом Комиссии по идеологии Федерального политсовета партии «Союз правых сил». С марта 2000 года — основатель и научный руководитель, а с 2005 года член совета директоров Института национального проекта «Общественный договор». Первая книга Дениса Драгунского опубликована в 2009 году (всего их вышло восемнадцать), он автор рассказов, повестей и романа, нескольких киносценариев и пьес, а также многочисленных публицистических статей и эссе. Сборник рассказов Дениса Драгунского «Нет такого слова» вошел в шорт-лист конкурса «Книга года» 2009 года в номинации «Проза года», повесть «Архитектор и монах» — в шорт-лист «Премии И. П. Белкина» 2013 года.

— Денис Викторович, вы один из авторитетных российских журналистов, известный писатель и блогер с тысячами подписчиков. Но для многих вы еще и друг их литературного детства. Вас расстраивает или радует, когда вам об этом напоминают?

— Скорее радует. Когда я был помоложе, в том возрасте, когда мужчина хочет подчеркнуть свою «самость», меня это немного расстраивало. А потом, наоборот, стало очень нравиться.

— Значит, изданная в 2013 году к 100-летию вашего отца книга «Денискины рассказы: о том, как все было на самом деле» — это вовсе не попытка поставить точку, перевернуть страницу и раз и навсегда закрыть тему?

— Напротив. Более того: в конце прошлого года в издательстве «А и Б» вышла новая книга «Рыцари и еще шестьдесят историй». В нее помимо собственно рассказов Виктора Драгунского в самой последней, самой адекватной редакции вошла подробнейшая биография моего отца. Но главное — почти половина книги, более двухсот пятидесяти страниц — это иллюстрированные комментарии Ольги Михайловой к «Денискиным рассказам», к истории их редактирования и издания. Я сам в написании комментариев не участвовал, хотя мое имя и есть среди авторов. Но, чем мог, помогал в работе. Ольга и издатель Илья Бернштейн приходили ко мне с магнитофоном, и мы выясняли, кто такие эти тетя Катя и дядя Юра, тетя Мила и Алексей Михайлович. Получилась огромная историко-филологическая, социально-антропологическая академическая штудия. Что касается биографии моего отца, которую написала Марина Щукина, то я узнал массу того, о чем и не подозревал. Особенно о его родителях, его дедушке и бабушке.

Разумеется, это не точка. «Денискины рассказы» — очень интересный литературный феномен. Я посчитал, что они переиздаются в среднем два раза в месяц, а совокупный тираж книги — около 20 млн. Конечно, есть писатели, у которых тиражи значительно больше: 40, 50, 100 млн экземпляров. Но тут речь идет об авторах десятка-двух романов или детективов. А мы говорим об одной книжке, небольшом сборнике коротких рассказов. Меня это очень радует, это особый предмет моей гордости за отца. Поэтому я часто бываю в школах и совершенно бескорыстно рассказываю ребятам о «Денискиных рассказах», о нашей жизни в те годы. Считаю это своим долгом, не только сыновним, но и культурным, просветительским.

— К писателям принято обращаться за ответами на глобальные вопросы...

— В чем смысл жизни?

— Возможно. Но я бы хотела спросить о кризисе современного российского общества. Иногда его называют «кризисом перехода». Есть ли он?

— Я не вижу никакого кризиса перехода. Российское общество развивается стабильно, по собственным принципам, собственным лекалам и матрицам. С XII века и до начала XXI оно всегда в штыки принимало идею парламентаризма и демократии, всегда было, по Маршаллу Салинзу, обществом второго типа, обществом вождя.

Согласно концепции этого великого антрополога, выдвинутой им в 1963 году на основе анализа островов-изолятов в Океании, существуют две модели: в одной вождь присягает обществу, в другой — общество вождю. Чтобы стать вождем в первом случае, это надо заслужить, проявляя заботу, доброту, щедрость, ум, и лишь тогда племя выбирает тебя своим лидером. И эта должность вовсе не наследственная: заболел, поглупел — тебя скинут и выберут другого. Вождь отдает себя на милость народа. А есть общества, где вожди династические, почитаются детьми бога, и уже народ перед ними заискивает, ждет от них милости.

Когда во времена Александра III появилась идея созыва Земского собора, он заявил: «Что же, я этой швали присягать буду? Да никогда в жизни». Но главное, что сама «шваль» считает ситуацию правильной, народ верит, что есть божественный вождь. Почему так получилось, я не знаю. Никто не знает. Не хотелось бы думать, что это генетика в биологическом смысле. Скорее, генетика в абстрактном смысле, в социально-психологическом или культурно-антропологическом. Но в любом случае российское общество развивается по этим лекалам.

Последняя попытка опробовать в России демократическую модель в 1991 году закончилась провалом. Но это не значит, что общество стало жить хуже. Наоборот, с каждым годом оно живет все лучше и лучше.

— Лучше? Вы правда так считаете?

— Конечно, правда! Мы же сейчас живем лучше, чем при Брежневе. А при Брежневе мы жили лучше, чем при Хрущеве. При Сталине, разумеется, был провал. Но при Николае II Россия жила лучше, чем при Александре III, а при нем лучше, чем при Николае I, и так далее. Общество становится более комфортабельным: появляются новые бытовые приспособления, строятся дороги, обеспечивая бесперебойные поставки хлеба, медицина становится лучше. Но вот что касается политики... Какими мы были, такими и остались. Как, впрочем, и те же англичане.

— Английское общество даже при сохраняющейся монархии было и остается в зоне демократии и парламентаризма. Современное же российское общество массово голосует за следующие шесть лет нелегитимного президентства, а значит — за агрессивную политику страны, неподсудность чиновников и депутатов, допустимость цензуры и политических преследований. Это общество аморально?

— Да, общество голосует за авторитаризм. Но аморально ли оно? Нет. Можно ли вообще считать моралью только то, что в ходе случайных исторических процессов родилось на маленькой части земного шара под названием Европа? Смешно думать, что Европа моральна, а Латинская Америка, Китай, Индия, арабский мир, Африка аморальны. В каждом обществе свои представления о должном. Есть только одна универсалия морали: все люди делят происходящее на добро и зло, на прекрасное и безобразное, на истинное и ложное. А уж какое содержание вкладывается в эти понятия — дело каждой конкретной культуры.

Еще лет десять назад я был таким... кипучим и, полагая что-то аморальным, считал это ненужным. Но с возрастом ко мне пришло понимание: мне это не нужно, а другим людям нужно — и что? Существует же понятие толерантности. Например, мне лично совершенно чужда мужская гомосексуальность. При этом я знаю многих гомосексуалов, к которым я прекрасно отношусь. А женская гомосексуальность мне вообще кажется милой и приятной; возможно, думаю я, быть лесбиянкой даже правильно.

— В своих книгах «Советский секс. Теория и практика» и «Тело № 42» вы развеяли миф и сокрушили мем «В СССР секса нет!» Как вам кажется, почему в нашей стране эта сторона человеческой жизни то становилась предметом открытого разговора, то запрещалась? 1920-е гг. — всплеск, начиная с 30-х и вплоть до 90-х — табу, потом снова вольница, которую сейчас теснит ханжеское морализаторство? Кто или что стоит за этим маятником?

— За этим, безусловно, стоит политика в широком смысле слова, политика по М. Веберу или по Т. Парсонсу, как целедостижение, где символическим посредником является власть. Секс как очень простая, лабораторная форма политики тесно с ней связан. Когда разрушается какая-то привычная властная структура и на ее место приходит другая, это тут же моделируется в сексе. В 1920-е гг., например, можно было разводиться, не предупреждая об этом партнера. Обращались в ЗАГС, получали документ и приходили домой уже с новым спутником жизни. На вопрос прежнего супруга: «А как же я?» — отвечали: «Я переженился. Вот тебе копия свидетельства, можешь дальше жить, как хочешь».

Сексуально-либеральные, сексуально-инновационные времена с открытыми гомосексуальными отношениями, групповыми браками и гетеросексуальными практиками, которые в иных условиях третируются как «извращения», наступают тогда, когда политика пытается трансформироваться. Когда же власть стабилизируется, приходит сексуально-репрессивное время. Причем сама эта репрессивность может быть как тотальной, когда о сексе запрещено думать всем, так и избирательной, направленной на тех же гомосексуалов или женщин. Вспоминается совет королевы Виктории, данный ею своей дочери накануне первой брачной ночи: «Закрой глаза и думай о Британии». Викторианская эпоха была репрессивной для женщин, но мужчинам позволялось все. Публиковалось множество порнографических изображений и так называемых «романов для джентльменов», процветала проституция... При этом от проститутки требовалось то, что категорически запрещалось приличной женщине, а законной жене особенно — women don’t move. Нечто подобное некоторые пытаются установить у нас сейчас.

— Сейчас для женщин массово издаются любовные романы, для мужчин — спецназ-боевики. Полки магазинов забиты гендерной литературой. Это литературный мусор или нечто имеющее право на существование?

— С одной стороны, конечно, мусор. А с другой стороны, как писал Б. Пастернак в финале своего знаменитого стихотворения «Вакханалия», «состав земли не знает грязи». Это та почва, на которой литература растет. Замечательный исследователь массовой культуры Джон Кавелти назвал это явление «формульной литературой», напоминающей лего. Она состоит из элементов: хорошей блондинки, злой брюнетки, внезапной потери сознания в роддоме и пропавшего из-за этого ребенка и т. д. Все они прекрасно нанизываются на сюжетную ось и скрепляются друг с другом. У меня самого был опыт создания такого «лего для литераторов». Набрал с полсотни моментов и предложил молодым авторам: соединяйте их в любой более или менее логичной последовательности, и все у вас получится.

Есть у меня маленький рассказ «Молоко скиснет завтра». В основе реальный случай, который произошел с известным советским литературоведом. В поезде он именно так представился соседу по купе, и тот обрадовался чрезвычайно. Мол, очень люблю читать и давно хотел услышать мнение специалиста о книгах. И начал перечислять романы: «Следы теряются в джунглях», «Не верь улыбке кобры», «Битва над пропастью», «Наследники великого хана», «Молоко скиснет завтра»... Сотня названий. Литературовед не знал ни одного. И это было в советское время.

«Серьезная», или, как ее сейчас называют, «фундаментальная» литература составляет каких-то три процента. Остальные 97 % — вот этот хлам, треш, мусор, ужасы, конспирология, гендерная литература и т. п. Но как это явление ни назови, оно естественная компонента литературы, из которой потом что-то вырастает. Хотя порой бывает смешно. Как-то в Вашингтоне я набрел на магазинчик, в витрине которого было написано Books by, about and for Black People — «Книги, написанные черными о черных и для черных». В нашем случае это было бы «Написанные женщиной о женщинах для женщин». И неважно, кто пишет женский роман «Искры соблазна», это может быть и бригада мускулистых парней. Для читательниц ее автор все равно Вербена Гламурская.

Подобная литература — такая же часть нашей культуры, как попса или «шансон» в музыке. От этого, к сожалению, никуда не денешься. Единственное, что изменилось в последние десятилетия, — произошла ее легитимизация благодаря интернету и массовости продаж. Раньше она была не так заметна, а теперь как будто всплыла на поверхность. Потому что просветительская, классицистическая советская литературная политика была перевернута. Тот же роман «Не верь улыбке кобры» выходил в серии «Военные приключения» тиражом десять тысяч экземпляров, а Марсель Пруст — сто тысяч, не говоря уже о Толстом или Достоевском. Хотя народ, разумеется, всегда активно читал «развлекуху».

— Читает и сейчас. И государство, похоже, это поощряет. В расчете на ее психотерапевтический эффект?

— Психотерапевтический эффект — безусловно. Потому что прочитав «Братьев Карамазовых» или «Благоволительниц» Джонатана Литтелла, вы вряд ли обретете покой. А после Вербены Гламурской успокоитесь, поняв, что счастье непременно будет, надо только немного потерпеть. Но не только это.

Еще до всех современных исследователей В. В. Розановым в его рецензиях на книги о Шерлоке Холмсе и Нате Пинкертоне была открыта одна важнейшая функция формульной литературы: она служит утверждению ценностей. И здесь проходит водораздел между литературой серьезной и массовой. Последняя ценности утверждает, то есть зло наказывается, полицейский ловит преступника, контрразведчик — шпиона, верная ждущая женщина получает своего принца, а изменница или разлучница выбрасывается на обочину жизни. Короче говоря, насчет добра и зла, истины и лжи, красоты и уродства тут полный порядок.

А вот фундаментальная литература вечные ценности анализирует и, главное, подвергает их сомнению. Представьте себе, как были бы переписаны «Братья Карамазовы» или «Преступление и наказание» в духе массовой литературы. Появился бы полицейский, который спас бы папашу Карамазова, Смердяков бы дал показания, нашлись бы потерянные Митей деньги. А в «Преступлении и наказании» главным персонажем стал бы Порфирий Петрович. Это вообще был бы детективный роман о следователе, раскрывшем преступление и поймавшем маньяка Раскольникова. И уж конечно, не было бы последнему никаких оправданий. И размышлений бы не было.

— Считается, что телевизор в России теснит любой вид печатного слова. Тем не менее люди продолжают читать, пусть даже трешевую, второсортную литературу. Значит, она способна победить ТВ?

— Да, но я бы не стал размышлять об этом в терминах войны и победы. Мне смешно, когда говорят: «Путин победил на выборах». Кого он победил? С кем он боролся? С Ксенией Собчак или с коммунистом-миллионером Грудининым? Никого он не победил, он переутвердил свою власть еще раз — и все. Это Буш победил Гора, Трамп победил Клинтон, потому что там была рубка, они шли ноздря в ноздрю. Так и в литературе. Никого трешевая литература не победит, но и никуда не исчезнет. Все так и будет продолжаться. Ситуация та же, что с борьбой с лишним весом: вопреки всем диетам люди все равно будут есть мучное, сладкое и жирное.

— Давайте поговорим о ваших книгах. Мне встретилась такая их характеристика: «проза в стиле iPhone — одна-две прокрутки на экране, и весь рассказ». Вы действительно пишете кратко и емко. Откуда это умение минимальными средствами выявить главное?

— Дмитрий Шостакович сказал, что самое смешное начинается, когда композитор становится специалистом по собственному творчеству. Тем не менее я попробую. Умение это возникло из меня самого и из общего контекста. Я всегда был рассказчиком анекдотов и баек, застольным болтуном. Друзья говорили обычно, потирая руки: «Ну, расскажи, расскажи, как там у тебя вчера было с этой девчонкой!», хотя интересовал их даже не контент. Они знали, что расскажу я смешно, соблазнительно и кратко. Чтобы тебя за столом слушали, надо, во-первых, говорить коротко, не дожидаясь, когда кто-то закурит, кто-то выпьет, а кто-то начнет в салате ковыряться. И, во-вторых, рассказ должен быть фабульным: вот она, вот я, а тут звонок в дверь...

Второй источник — моя журналистская практика. Я много работал в периодике. Помню, в журнале «Итоги» моей обязанностью было писать еженедельную колонку на три тысячи знаков, что я и делал. И написал их 88 штук, если не больше.

— Не думали издать их отдельной книгой?

— Нет, что вы! Если издавать книгами все колонки, что я написал, получится полное собрание сочинений в пяти томах. Хотя кое-что, примерно десятая часть, вылилось в две книги публицистики, эссеистики: «Бог, страх и свобода» и «Тело № 42», и третью, о литературе — «Отнимать и подглядывать». Но мы отвлеклись. Так вот, из колонок пришло умение писать кратко, чтобы каждое слово было как забитый гвоздь. Правда, последнее время я стал писать просторнее. Потому что мои собственные рассказы на «две прокрутки экрана» десяти-, пятилетней давности теперь мне кажутся какими-то засушенными. Нет, я их люблю! Но они похожи на камею, на что-то хрупкое, старинное: тронешь — и рассыплется. Захотелось дыхания, и я начал писать длинные рассказы... тысяч на шесть знаков, то есть на три машинописных странички.

У этого умения есть еще один источник — общее состояние литературы. Литературный контекст давит, и люди, которые читают короткое произведение, сразу понимают этот описанный в двух словах характер. Потому что за свою долгую жизнь они сами и их родители прочитали множество толстых книг, пересмотрели множество фильмов. Им не надо заново объяснять, что Николай Петрович роста ниже среднего, в жилетке, окончил Тартуский университет и получил звание кандидата права, женился на такой-то, сколько у него душ, десятин, акций... Читатели уже разбираются в книжных героях. И когда я пишу кратко, то в какой-то мере эксплуатирую существовавший до меня литературный контекст, начитанность публики, ее осведомленность.

Впрочем, крупную форму в последнее время я тоже полюбил. Недавно вышел 700-страничный роман «Дело принципа, или Несколько секунд из жизни злой девочки», а 12 марта я поставил последнюю точку в новом романе «Автопортрет неизвестного», который надеюсь издать осенью. Это «квартирная сага» о жизни трех семей, страниц на пятьсот.

— Каким еще жанром или приемом можно привлечь читателя?

— Это очень серьезный вопрос. Не писательский и даже не издательский, а вопрос культурной антропологии. Возможен ли сейчас существовавший в 1970—80-е гг. интегральный массовый успех? Наш великий искусствовед Майя Иосифовна Туровская на основе анализа большого объема литературы и кино вывела трехчленную формулу. Для обеспечения массового успеха произведения в нем должен быть, во-первых, любовный конфликт с социальным, моральным, интеллектуальным или любым иным неравенством любящих: монах и проститутка, миллионер и бездомная, фашист и еврейка. Разумеется, этот конфликт в конце концов преодолевается. Во-вторых, экзотика нездешней, неизвестной читателю жизни. Раньше достаточно было буквальной экзотики: джунглей, кочевья масаев в Африке и т. п. Сейчас этот элемент обеспечить нелегко, мы уже все знаем и о жизни туземцев, и о жизни олигархов. Даже про разведку уже все известно. Надо поломать голову, чтобы найти экзотические декорации. Ну, разве что рассказать о жизни секретного закрытого городка, где делают атомную бомбу. И, в-третьих, всплески страстей: кто-то обязательно должен бить кому-то морду, кричать, произносить страшные монологи, грозиться покончить с собой. И написано это должно быть хорошо, сильно, ярко.

Сейчас экзотики, такой, чтобы читатель ахнул, уже нет. Неравенство любящих, тема золушки заэксплуатирована и замылена настолько, что мало кого может увлечь. Поэтому сейчас для массового успеха нужен, скорее, интересный персонаж, герой. На самом деле, у меня есть своя формула: чтобы произведение состоялось, в нем должны быть четыре вещи. Во-первых, интересный сюжет в широком смысле слова, включая фабулу и антураж. Во-вторых, характеры, герои, привлекающие своей незаурядностью. В-третьих, книга должна быть написана таким хорошим языком, чтобы он сам по себе становился ценностью, а текст расходился на цитаты, как разошлись «Горе от ума», «Мертвые души», «Мастер и Маргарита», «Золотой теленок». Или это должен быть язык Бунина, который льется, как песня. Лев Выготский в своем эссе «Легкое дыхание», посвященном одноименному рассказу, высказал интересную гипотезу, что при чтении «про себя» происходят бессознательные сокращения речевого аппарата. От одних произведений у читателя возникает легкое дыхание, от других — затрудненное, как ком в горле. Так вот, язык книги должен давать легкое дыхание. И, наконец, четвертый элемент моей формулы — message, телеграмма от автора, что он хотел сказать.

По моему мнению, всем четырем критериям отвечают считанные произведения мировой литературы. Например, «Мертвые души», в которых интересные сюжет и характеры, а также потрясающий язык и тот самый message в виде птицы-тройки Руси, которая несется вперед, несмотря ни на что. Обычно и трех составляющих достаточно, чтобы книга оказалась великолепной, двух хватит для нормальной хорошей литературы. Если имеется только что-то одно, а все остальное не годится, это плохо.

— Как вы себя ощущаете в российской литературной среде? Вам комфортно среди коллег-писателей?

— Ощущаю я себя вполне комфортно, правда, не слишком вхож в литературную тусовку. Свою карьеру прозаика я начал поздно, в 2007 году. Мне было без недели 57 лет. Многие коллеги-писатели моложе меня, а если и нет, то все равно они в этой среде уже давно. Меня, разумеется, зовут на встречи, на вечеринки, но я сам на них не слишком рвусь. Будучи политологом, я понял, насколько оскорбительно простые вещи могут стать причинами политических катаклизмов. Движение населения, рождаемость, снижение детской смертности, перенаселенность — все это чуть ли не на 90 % определяет качество и силу политических, моральных и иных сдвигов. Или, например, железные дороги. Они сформировали нации, да и литературу изменили. Так и с местом в литературной среде: немолодому человеку уже физически тяжело бегать по всяким подвалам или, наоборот, высоким залам.

— Много ли современных писателей вы бы отнесли к числу если не гениальных, то просто хороших?

— Безусловно, есть писатели, которых я люблю и ценю. Люблю Диму Быкова: то, что он пишет, что делает и что говорит. Он вообще какой-то фантастический человек. Бальзак! Он и похож на него. Не воплощение, не двойник, а сам Бальзак и есть. Не умер, а стоит перед нами. Мне нравятся работы Володи Шарова, писателя серьезного, думающего и очень тщательно работающего.

И сетевые писатели мне тоже интересны, в основном женщины. Они очень разные и по признанности, и по тем жизненным темам, о которых пишут. Очень люблю Диляру Тасбулатову, даже внес свой вклад в ее раскрутку, написав предисловие к ее книжке. Правда, произведения далеко не всех хороших сетевых авторов появляются в бумажном виде.

Есть замечательная Лера Манович с мрачноватым и сильным талантом. Есть Ольга Абашкина, которая живет то в Латвии, то в Болгарии, то в России, то где-то еще и пишет обыкновенные житейские истории. Возможно, мое отношение к ней определяется еще и личным знакомством, я знаю ее с детства. Но и не только им. Ее, на первый взгляд, бытовые, но на самом деле очень глубокие эссе, зарисовки-этюды легкие, прозрачные, они действительно прекрасны. Обожаю ее. Однако все мои попытки их опубликовать закончились ничем. «Ну что это, какое-то дамское рукоделие!» — говорили мне. И очень зря!

Люблю стихи в сети, особенно двух поэтесс — Татьяны Вольтской из Питера и Кати Капович из Бостона. Удивительное дело: когда Катя читает свои стихи или я вижу их на бумаге, они хороши, но в сети лучше. Обожаю ее и без колебаний могу назвать выдающимся поэтом нашего времени.

— Вы читаете авторов, проживающих за границей. Мы становимся свидетелями появления новой русскоязычной эмигрантской культуры?

— В сети у меня много подписчиков, и ко мне в ленту «само падает» многое из того, что создается в русском зарубежье. Эти люди являются хранителями культуры по определению. И лучше все же говорить «русская», смешно было бы называть Г. Иванова, И. Бунина или З. Гиппиус русскоязычными писателями. Не знаю, возникает ли что-то новое в русской зарубежной литературе. Но думаю, что достижение ее в том, что писатели остаются русскими вне зависимости от того, где живут. Беда придет, если они начнут культивировать свою зарубежную русскоязычность, писать так, чтобы читатель сразу догадался, что это русский писатель, живущий и творящий в Бостоне или Праге. Мне это кажется неправильным.

— Значит, вы считаете, что у русского литературного зарубежья есть будущее. А у политического? И есть ли моральное право и реальные возможности повлиять на умы оставшихся, на ситуацию в России?

— Как либерал я считаю, что у всех есть моральное право делать и говорить все что угодно. И влиять. Не вижу здесь особой проблемы. Но мы должны принимать во внимание политический контекст и пытаться решить для себя, являются ли люди русского зарубежья политической силой, могут ли они реально что-то сделать. Я не знаю. Говорят, что почти 90 % живущих за рубежом россиян проголосовало за Путина. Однако есть маленькая, но существенная оговорочка: «из принявших участие в голосовании». Таких в разных странах было 15-20 % от общего числа. Вот и получается, что реально путинский режим поддерживает не более 10 % русского зарубежья. Речь, конечно, об активных сторонниках, спешащих засвидетельствовать и уверенных, что их голос нужен.

— Ощущали ли вы давление из-за своих публичных высказываний на актуальные темы сегодняшней российской действительности? Вас пытались выгнать из страны?

— Из страны — никогда. Вот обратно, да, меня выдавливали. Из США. Получив грант, я какое-то время работал в международном исследовательском институте как политолог. Когда я ехал туда, то думал, что сейчас начнут уговаривать: давай, оставайся, устраивайся на работу, мы тебя порекомендуем! Но на деле все мои разговоры с американцами о возможности остаться подольше заканчивались с их стороны одинаково: а зачем это тебе? Приезжай в гости, а потом домой, домой. Никто меня не заманивал, наоборот, старались объяснить, что я там пропаду. Мне говорили: «Одно дело жить на стипендию, иметь оплаченный офис, оплаченную помощницу-секретаря и горя не знать, а совсем другое оказаться посреди Америки с двумя тысячами сэкономленных долларов в кармане. Нет, парень, не надо тебе этого!»

— И с тех пор мысли об отъезде вас не посещали?

— Мысли были и есть. Но куда мне в моем возрасте ехать? Был бы я миллионером, купил бы себе домик в тихом месте и жил бы там пять месяцев в году, не теряя российского гражданства, естественно. А так смешно и говорить об этом...

— В заключение хотелось бы вернуться к литературе. Если бы вы задумали роман о будущем России (скажем, лет через пятьдесят), какой бы выбрали сценарий: оптимистичную сказочность, антиутопию или апокалипсис?

— Точно не апокалипсис, тем более что случиться он может не через пятьдесят лет, а через пятьдесят дней и в любой стране. Никто не властен в животе и смерти. Но сама тема мне очень интересна. У меня даже есть рассказ «Толедский отшельник», по-моему, еще не опубликованный, в котором двое людей встречаются в Испании в 2070 году — как раз почти через пятьдесят лет.

И все же я убежден, что будущее определяют технологии, от них все будет зависеть. Или от того, как человечество научится справляться с болезнями. Представим, что произойдет прорыв, увеличится продолжительность жизни, и стариков будет в два раза больше, чем сейчас. Наступит совершенно другая жизнь. Или произойдет революция в области транспорта, появится его новый вид, какой-нибудь капсульный, отменяющий личные автомобили. Или будет открыт способ менять характеристики младенца на пренатальном этапе. Прорывы в будущее, как мне кажется, и происходят из-за таких вещей как книгопечатание, транспорт, массовая доставка продуктов... Демография, технологии, политика, экономика — именно в таком порядке, как бы странно это ни выглядело — определяют будущее. И где-то сбоку или над всем этим — литература. Она навсегда.