Как на родине, так и за ее пределами Венедикт Ерофеев известен в основном как автор одного лишь сочинения — поэмы в прозе «Москва — Петушки». Произведение это, написанное, по утверждению автора, за полтора трезвых месяца в начале 1970 года¹, изначально для печати не предназначалось — по причине того, что не имело ни малейших шансов проскочить через советскую цензуру. Предназначалось же оно, по позднейшим уверениям Ерофеева, для одного-двух десятков его ближайших друзей и приятелей и написано было с единственной целью — позабавить этих милых его сердцу людей, которых сам Ерофеев с присущим ему врожденным тактом именовал «бабенками и ребятишками»².

Однако не предназначенное для печати сочинение туда все же попало. Причем произошло это, как принято выражаться в подобных случаях, не только «без ведома и согласия автора», но также и без малейшего его во всем этом участия. Судьба поэмы в прозе «Москва — Петушки» сложилась столь причудливым образом, что кабельщику-спайщику 4-го разряда Строительно-монтажного управления Московской области Ерофееву В. В. подобная история вряд ли могла привидеться даже в самом невообразимом запойном кошмаре. Причем разворачивалась она в полном соответствии с одним из важнейших принципов бытия, декларированных лирическим персонажем поэмы Веничкой Ерофеевым, alter ego автора, который утверждал, что все на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы человек ненароком не загордился, чтобы он всегда был грустен и растерян.

Отправление. Со всеми остановками

Как гласит апокрифическая легенда, толчком к написанию «Петушков» стала история гибели рабочих-кабельщиков из возглавляемой Ерофеевым бригады. Трагедия эта якобы имела место осенью 1969 года где-то возле строящегося близ Москвы международного аэропорта Шереметьево, куда рабочие каждый день приезжали на грузовике. В день, ставший для них роковым, бригадир Ерофеев проспал и к месту сбора опоздал. Поэтому когда из-под перевернувшегося на каком-то ухабе грузовика стали извлекать трупы вперемешку с получившими тяжелые травмы выжившими, бригадира среди них не оказалось.

По утверждению многолетнего ерофеевского приятеля Юрия Гудкова, когда Венедикт узнал о случившейся трагедии, он пережил сильнейшее эмоциональное потрясение и незамедлительно ушел в многодневный запой. По выходе из которого и решил написать нечто вроде реквиема по погибшим товарищам³. Со временем первоначальный замысел трансформировался в то, что вот уже на протяжении сорока пяти лет издается везде, где умеют читать на русском, а также и в переводах на полтора десятка иностранных языков, включая вроде бы тайский.

Рукопись «Москвы — Петушков», набело переписанная Ерофеевым в толстую тетрадь в обложке не то зеленого, не то коричневого цвета (разные мемуаристы вспоминают это по-разному), была перепечатана на пишущей машинке Риммой Выговской, тогдашней женой ерофеевского приятеля Льва Кобякова⁴. Эти первые шесть машинописных копий и стали тем изданием, которое, согласно ерническому «Уведомлению автора», существовало «в единственном экземпляре», а посему «быстро разошлось».

В действительности никакого такого первого издания не существовало, как не существовало в нем и главы «Серп и Молот — Карачарово», представлявшей собою «полторы страницы чистейшего мата», которые автор рекомендовал всем читателям, в особенности девушкам, пропускать не читая. На самом деле в главе «Серп и Молот — Карачарово» изначально была всего одна фраза — «И немедленно выпил», которая почти мгновенно приобрела в среде читателей «Петушков» статус крылатого выражения наряду с множеством иных фраз и целых абзацев. А то, что сочинение никому прежде неведомого писателя было быстро растащено на цитаты, неоспоримо свидетельствовало, что ему были суждены читательское признание и долгая жизнь.

Так оно и произошло.

Станция первая. Самиздат

Запущенное «в массы», сочинение Венедикта Ерофеева мгновенно вышло из-под контроля своего создателя.

Самиздат — уникальное явление культурно-общественной жизни в Советском Союзе 1960—1980-х гг. — обладал одной удивительной особенностью: он самостоятельно, без какого-либо участия авторов отбирал литературные произведения, не имевшие шансов пробиться в подцензурную печать, и тиражировал их так долго и в таком количестве, как это диктовалось имеющимся читательским спросом. За восемнадцать лет обращения в круговороте ни на мгновение не прекращавшегося перестука пишущих машинок ерофеевская поэма в прозе завоевала общепризнанный статус Бестселлера Самиздата Номер Один, опередив по совокупному тиражу и стихи Осипа Мандельштама, и мемуары его вдовы Надежды Мандельштам, и Солженицына с Шаламовым, взятых хоть вместе, хоть порознь.

Тому способствовали два важнейших обстоятельства: во-первых, незначительный объем «Петушков» (менее ста страниц машинописи через полуторный интервал), во-вторых — то, что этот текст в случае его изъятия гэбистами на обыске довольно затруднительно было объявить принадлежащим к «антисоветской» литературе. А это, несомненно, учитывалось очень и очень многими потребителями и распространителями самиздата, которые, перепечатывая для собственной надобности не публикующуюся в советских издательствах поэзию — например, Николая Гумилева или Георгия Иванова, — боялись иметь дело с откровенной «антисоветчиной», а тем более хранить ее в собственной квартире.

Иерусалим. Альманах «Ами»

Первопубликация «Петушков» случилась через три с половиной года после их написания. Произошло это в месте, о котором в данном качестве автор поэмы во время ее написания и помыслить не мог, — в Израиле. Однако то, что представлялось советскому гражданину невозможным в начале 1970 года, тремя годами позже выглядело уже не только вполне реальным, но и совершенно естественным.

Причиной тому была начавшаяся в Советском Союзе весной 1971-го еврейская эмиграция. После почти полувекового пребывания в виде огромной наглухо закупоренной консервной банки, вынужденно открывшейся только во время Второй мировой войны, да и то не целиком, это тоталитарное государство вынуждено было наконец позволить части своих подданных, не желавших и далее строить «развитой социализм», покинуть его территорию. Разумеется, не просто так, а в обмен на экономическое сотрудничество стран свободного мира, согласившихся спасать недееспособную советскую экономику и кормить своим хлебом его голодающее население.

Как следствие, в багаже многих отъезжантов, просачивающихся сквозь таможенные барьеры с выездными визами и билетами в один конец — из Москвы или Ленинграда в Вену, — оказывались кое-какие вещи, для легального вывоза из СССР не предназначенные. Например, переснятые на фотопленку рукописи неофициальных литераторов, лелеявших мечту опубликовать свои сочинения в зарубежных эмигрантских журналах и издательствах и тем прославиться у себя на родине, доказав Пикулю или Семенову, что те со своими многомиллионными тиражами им и в подметки не годятся.

Именно таким образом — в виде экспонированной фотопленки, на которую была переснята машинописная копия «Петушков» — поэма и покинула пределы Советского Союза. Вывез ее активист движения советских евреев за право на беспрепятственную эмиграцию Борис Цукерман. Оказавшись в Израиле, Цукерман пленку распечатал и передал фотокопию двум энтузиастам создания местной русскоязычной прессы, Михаилу Левину и Владимиру Фромеру, которые как раз собирали материалы для нового выпуска издававшегося ими альманаха «Ами», что на иврите означает «Народ мой».

Вот в этом-то никому за пределами узкого круга левинско-фромеровских друзей и знакомых издании, вышедшем в августе 1973 года тиражом в 300 копий и имевшем порядковый номер «3», ерофеевская поэма в прозе и была впервые напечатана типографским способом⁵.

Предваряя публикацию, Левин и Фромер информировали: «Машинопись эта с большим успехом обращается в течение последних двух лет в широких кругах обычных потребителей самиздата. <…> Книга раскрывает специфические аспекты российской действительности, которые очень важно понять тем, кто нынешнюю Россию познает главным образом по литературным источникам»⁶.

Далее, размышляя над тем, по какой причине в современной России — при наличии, как им представлялось, чрезвычайно высокого уровня сознания ее жителей, которые «с упоением читают Солженицына и иных просветителей», — не происходит никаких попыток имеющуюся грустную реальность изменить, редакторы «Ами» высказывали надежду на то, что этому посодействует публикация в их альманахе ерофеевского сочинения. «Поэма „Москва — Петушки“, — без тени иронии утверждали Левин и Фромер, — свидетельствует, что Россия способна разорвать любую логическую цепь и потому в предложенные (и единственно возможные для других народов) рамки не укладывается»⁷. При этом от использования естественным образом напрашивающейся в контексте данного высказывания цитаты из Федора Тютчева авторы редакционного предисловия все же сумели удержаться.

Четверть века спустя Владимир Фромер опубликовал воспоминания о том, как он стал одним из первопубликаторов «Петушков»⁸, в которых содержится довольно много любопытных подробностей той древней истории. Однако кое о чем соредактор «Ами» умолчал. Например, о том, как они с Михаилом Левиным стали первыми цензорами ерофеевского сочинения, недрогнувшей рукой (интересно, чьей именно: левинской или фромерской) вычеркнув из бессмертной поэмы дважды встречающееся в ней выражение «жидовская морда»⁹. Не стал Фромер упоминать и о том, по какой причине в первопубликации «Петушков» было допущено множество вульгарных опечаток и даже пропусков отдельных слов. Понять его можно: какому редактору понравятся упреки в непрофессионализме, выразившемся в том числе в отсутствии в его издании корректуры. Но, как говорится, и на том спасибо.

Мюнхен. Радиостанция «Свобода»

Тираж третьего выпуска альманаха «Ами», оказавшегося также и последним, распространялся не только на территории Земли Обетованной, но и просочился за ее пределы. Именно благодаря этому счастливому для всех поклонников творчества Венедикта Ерофеева обстоятельству случилось так, что один экземпляр этого издания волею случая попал в руки человека, которому автор поэмы был благодарен до конца своих дней.

Человека этого зовут Юлиан Панич. В Советском Союзе он был киноартистом и режиссером на телевидении, а после эмиграции в 1972 году попал в Западную Германию, где поступил на работу на американскую радиостанцию «Свобода». Радиостанция, в ту пору базировавшаяся в Мюнхене, вела круглосуточные передачи на аудиторию в СССР, выполняя функцию так называемого «суррогатного радио», то есть сообщая своим слушателям внутри «страны развитого социализма» те новости и рассказывая о тех событиях, о которых не сообщала и не рассказывала им коммунистическая пропаганда. Существенную роль в эфире «Свободы» занимали культурные программы: циклы чтений запрещенных в кумачовом раю литературных произведений, как написанных эмигрантами, так и поступающих на Запад «по каналам Самиздата». Каналы эти были самими разными, порой весьма неожиданными. Как, например, тот, по которому в мюнхенскую штаб-квартиру «Свободы» попало ерофеевское сочинение.

«Началось с того, — вспоминает Юлиан Панич, — что ко мне в руки случайно попал этот израильский журнальчик, в котором оно было опубликовано. Это в Париже было, чуть ли не в каком-то даже сортире на вокзале. Зашел, смотрю — лежит. Разлохмаченный весь. И вижу — там что-то по-русски на обложке… Ну, я взял — глянуть, что это такое. Открыл, перелистал… И покатило, как говорит нынешняя молодежь»¹⁰.

Ознакомившись с содержанием найденного в не самом подходящем для этого месте журнала, Юлиан Панич пришел в восторг от «Петушков» и загорелся идеей протащить ерофеевскую поэму через американскую цензуру. Однако не все было так просто, как казалось ему в начале.

«Когда мы с Людмилой Панич, женой и режиссером, пробивали это дело в эфир, приходилось преодолевать всякие препоны, чинившиеся разными мелкими мудаками. В основном американскими. Но и своих хватало. Утверждали, что никому, мол, это в Союзе не надо. Что если что-нибудь и читать, то Солженицына в первую очередь, Максимова — во вторую, потом Войновича и всех прочих писателей-диссидентов. А кто такой этот Ерофеев? Никто. Алкаш из московской электрички. И пишет с матюгами. И про что пишет? Про какую-то пьяную икоту и про индивидуальные графики в миллиграммах в пересчете на чистый спирт!.. Чушь, в общем. Нет чтобы встать на площади у Курского вокзала и проорать: „Долой советскую власть!“ Тогда бы, конечно…»¹¹

Тем не менее, чинимые разными мелкими ретроградами и обскурантами препятствия были в конце концов преодолены, и 16 сентября 1977 года в эфир Русской службы «Свободы» вышла первая 20-минутная часть «Петушков» в чтении Юлиана Панича. Цикл чтений, продолжавшийся через день с несколькими повторами больше месяца, пользовался в Советском Союзе неимоверной популярностью. Следствием стало то, что о ерофеевской поэме в прозе узнало огромное число людей, разбросанных по всему необъятному государству от Бреста до Владивостока, не имевших в массе своей контактов в диссидентской среде и не обладавших постоянным доступом к Самиздату. Именно благодаря тем чтениям по «Свободе» «Петушки» приобрели дополнительную многотысячную аудиторию поклонников. При этом наиболее деятельные из них, не ограничиваясь одним лишь прослушиванием, несмотря на тотальное глушение «Свободы», записывали эти передачи на магнитофоны, после чего перепечатывали текст с магнитной ленты и сами становились самиздатчиками.

О том, чтобы иметь удовольствие читать Ерофеева не с машинописных листочков, сплошь и рядом весьма неважного качества и изобилующих опечатками, а со страниц снятой с полки книги, советские поклонники «Петушков» могли разве что мечтать. Между тем книга в тот момент уже существовала — хотя похвастаться фактом обладания ею в СССР могли тогда весьма и весьма немногие.

Париж. YMCA-Press

Первое издание поэмы «Москва — Петушки» в виде книги произошло в апреле 1977 года в Париже. Выпустило ее знаменитое на все Русское Зарубежье издательство YMCA-Press, возглавлявшееся представителем знаменитой эмигрантской династии Струве — Никитой Алексеевичем.

Издание было осуществлено так называемым «фотомеханическим способом», то есть посредством копирования публикации в альманахе «Ами» и замены имевшейся там пагинации на собственную. Слепленный таким незамысловатым образом макет был упакован в обложку, на лицевой стороне которой была размещена репродукция картины московского художника-нонконформиста Вячеслава Калинина «Человек жаждущий»: человек со страдальческим выражением лица широко открытым ртом приникает к кранику огромного самовара на фоне привычного всем советским жителям провинциального убожества и запустения.

Анонимный рецензент из журнала «Континент», отчего-то постеснявшийся подписать помещенную в 14-м номере панегирическую рецензию, назвал «Москву — Петушки» «одним из самых целомудренных, самых трагических и самых правдивых произведений нашего времени»¹².

Тот же рецензент с оттенком легкой иронии попенял издательству за ворованный макет: дескать, можно ведь было и своими силами справиться, а не чужие опечатки тиражировать. Никита Алексеевич явно к данной рекомендации прислушался. И в 1981 году, когда YMCA-Press осуществило второе издание «Петушков», макет книги уже полностью соответствовал своему технологическому наименованию — то есть был макетом оригинальным.

Немедленно по выходе парижская книга Ерофеева попала в «черные списки» советской цензуры и была запрещена к ввозу на территорию СССР — как, впрочем, вся книжная продукция и YMCA-Press, и любого иного русскоязычного эмигрантского издательства на Западе.

Парижское издание «Петушков» — что первое, что второе — ценилось на черном книжном рынке в Советском Союзе на вес золота. Ныне эти книги представляют несомненный библиофильско-букинистический интерес и в соответствующей среде стоят очень дорого, не говоря уже о копиях с автографом писателя.

Выход «Петушков» с «самоварной» обложкой не остался незамеченным и в эмигрантской литературной среде. Писатель Виктор Некрасов, автор легендарной повести «В окопах Сталинграда», за которую он в 1947 году получил Сталинскую премию по литературе 2-й степени, прочитав «Петушки», пришел в неописуемый восторг и принялся превозносить неведомого ему коллегу по перу, называя Ерофеева «талантливейшим писателем». Того же мнения был и Сергей Довлатов, прочитавший «Петушки» уже после эмиграции из СССР в 1978 году, и с тех пор до самого конца своей не особенно долгой жизни на вопрос, кого он считает лучшим современным литератором, пишущим на русском языке, неизменно отвечавший: «Венедикта Ерофеева».

Недоброжелатели Ерофеева, которых в Русском Зарубежье тоже хватало (в этом ряду достаточно упомянуть хотя бы публициста-парадоксалиста Бориса Парамонова), со злой иронией объясняли такое восторженное отношение к автору «Петушков» Некрасова и Довлатова тем, что они оба, как и сам Ерофеев, являются хроническими алкоголиками и потому, дескать, «двигают своего паренька» из винно-водочной солидарности. Однако все эти вредные инсинуации не выдержали проверки временем: ныне, по прошествии нескольких десятилетий со дня смерти и Некрасова, и Довлатова, и Ерофеева, все они по-прежнему пребывают в числе самых востребованных российским читателем авторов.

Москва. «Весть»

До горбачевской Перестройки любые попытки опубликовать поэму «Москва — Петушки» в каком-либо советском журнале были обречены на провал. Венедикт Ерофеев это прекрасно понимал и не предпринимал для этого ни малейших усилий. Кроме того, его жизнь в середине 1980-х гг. резко изменилась: 46-летний Ерофеев заболел раком гортани и после проведенной в сентябре 1985 года хирургической операции стал инвалидом и навсегда утратил голос. Тем самым с удивительной зловещей точностью сбылось сделанное им самому себе предсказание: ключевая фраза в финале поэмы — «Они вонзили мне шило в самое горло» — спустя пятнадцать лет из жуткой метафоры превратилась в кошмарную реальность.

Прошло еще два года. Перестройка, пользуясь лексикой ее лидера, расширялась и углублялась. Устои коммунистического режима, еще недавно казавшиеся гражданам СССР незыблемыми, все явственнее шатались и трещали. Тоталитарная машина начала давать сбои. Советская цензура ослабила свою бульдожью хватку. И хотя до частного книгоиздания было еще далеко, кое-какие возможности у энтузиастов этого бизнеса появились.

В Москве явочным порядком образовалась организация, невообразимая еще полгода назад. Она имела загадочное название «Экспериментальная самостоятельная редакционная группа „Весть“» и ставила своей целью пробить через цензурные рогатки проект одноименного литературного альманаха, в котором бы рядом с прежде не издававшимися произведениями официальных советских писателей оказались сочинения писателей неофициальных и вообще никогда в СССР не публиковавшихся. В числе последних организаторы «Вести» (Александр Давыдов, Георгий Ефремов и др.) важнейшим видели поэму Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки», рассматривая ее как стержень всего проекта.

Венедикт Ерофеев дал согласие на публикацию «Петушков» в «Вести» с минимальными цензурными купюрами, касавшимися исключительно наличия в тексте инвективной лексики. Однако дело с выпуском альманаха затянулось больше чем на полтора года¹³, в результате первая легальная публикация поэмы состоялась совсем в другом издании и в таком виде, для которого у ее автора никогда до самой смерти не находилось ни одного иного слова, за исключением тех, что принадлежали к упомянутому выше разряду.

Москва. «Трезвость и культура»

Эта публикация состоялась на рубеже 1988/1989 гг. в издании с названием, способным вызвать у поклонников «Петушков» живейшую эмоциональную реакцию — от саркастических ухмылок до утробного хохота. Журнал «Трезвость и культура» являлся, как явствовало из его выходных данных, печатным органом Всесоюзного добровольного общества борьбы за трезвый образ жизни (ВДОБТ), находившегося на переднем крае горбачевской «антиалкогольной революции» 1985—1988 гг. (сейчас об этой позорной кампании уже мало кто помнит, но она еще дождется своего дотошного историка). Ерофеевская поэма была напечатана в четырех номерах этого журнала, начиная с декабрьского за 1988 год¹⁴.

Смотреть без слез на текст этой публикации совершенно невозможно. Она была буквально искромсана цензурным вмешательством — настолько, что местами были нарушены логические связки. Такое надругательство над любимейшим творением наверняка привело в отчаяние множество преданных поклонников поэмы. Но автор остался ко всему случившемуся на удивление равнодушен. Единственное, что Ерофеева вывело из себя, это предисловие, сочиненное прогрессивным литературным критиком Сергеем Чуприниным, который не смог придумать ничего умнее, как обозвать поэму «Москва — Петушки» «исповедью российского алкоголика», базирующейся на традиции так называемого «устного народного творчества» — то есть баек, побасенок и анекдотов¹⁵.

Ерофеев был крайне обозлен подобной характеристикой своего сочинения. Обиду он запомнил надолго. В последнем, предсмертном интервью, данном 7 марта 1990 года журналисту национал-патриотической ориентации Сергею Куняеву (сыну литератора-антисемита Станислава Куняева), он возмущался: «Ну что им дался алкоголизм!.. Какой же это алкоголик — алкоголики вообще не пишут!..» и угрожал: «Я бы взял этого Чупринина за чупрун, потаскал бы его по России и показал бы ему — кто такие русские алкоголики!..»¹⁶

Жить Венедикту Ерофееву оставалось ровно два месяца.

Конечная. «И немедленно выпил»

Тогда же, в первых числах марта 1990 года, из типографии вышел 50-тысячный тираж первого полностью аутентичного издания поэмы «Москва — Петушки»¹⁷. Издатель-энтузиаст Анатолий Лейкин, сумевший не только раздобыть внушительную сумму денег для осуществления этого начинания, но и протаранить казавшуюся еще железобетонной стену советской цензуры, написал интереснейшие воспоминания, в которых с необыкновенным чувством юмора поведал о том, как все это произошло¹⁸.

Венедикт Ерофеев смог взять в руки эту книгу 4 марта 1990 года — то есть почти в тот же день, когда двадцатью годами ранее им была поставлена последняя точка в манускрипте поэмы в прозе. Между прочим, в первоначальном виде она имела название, несколько отличавшееся от того, под которым ныне известна во всем читающем мире — «По маршруту электрички Москва — Петушки». Уплотнение его произошло в процессе шлифовки Ерофеевым текста перед тем, как выносить его на суд читателей — тех самых одного ли двух десятков «бабенок и ребятишек», которых он так хотел развлечь и позабавить неудержимым полетом своей фантазии, способной за 2 часа 15 минут добраться с Курского вокзала в Москве до вокзала в Петушках, останавливаясь на всех промежуточных станциях, кроме Есино. И на каждой немедленно выпивая.

1 См.: Ерофеев В. Автобиография // Ерофеев В. Мой очень жизненный путь. М.: Вагриус, 2004. С. 8.

2 См.: «Сумасшедшим можно быть в любое время». Интервью с Венедиктом Ерофеевым // Континент (Париж). 1990. № 65. С. 422.

3 См.: Летопись жизни и творчества Венедикта Ерофеева // Живая Арктика. 2005. № 1. С. 55.

4 См.: Выговская Р. [Воспоминания о Венедикте Ерофееве] // Про Веничку. М., 2008. С. 51—52.

5 См.: Ерофеев В. Москва — Петушки // Ами (Иерусалим). 1973. № 3. С. 97—165.

6 Там же. С. 96.

7 Там же.

8 См.: Фромер В. Иерусалим — «Москва — Петушки» // Иерусалимский журнал (Иерусалим). 1999. № 1.

9 См.: Ерофеев В. Москва — Петушки // Ами. 1973. № 3. С. 110, 141. Ср.: Ерофеев В. Москва — Петушки // Весть [Сб.]. М., 1989. С. 435, 475.

10 Беседа с Юлианом Паничем. Октябрь 2013 г.

11 Там же.

12 Венедикт Ерофеев. «Москва — Петушки» [Рец.] // Континент (Париж). 1977. № 14. С. 371.

13 Альманах «Весть» вышел в конце лета 1989 года тиражом 50 000 экземпляров. Текст опубликованной в нем поэмы В. Ерофеева «Москва — Петушки» отличается от канонического только наличием стыдливых цензурных многоточий в так называемых «непристойных» словах.

14 См.: Ерофеев В. Москва — Петушки // Трезвость и культура (Москва). 1988. № 12; 1989. №№ 1, 2, 3.

15 См.: Чупринин С. Безбоязненность искренности / Ерофеев В. Москва — Петушки // Трезвость и культура (Москва). 1988. № 12.

16 Венедикт Ерофеев: «Я бы Кагановичу въехал в морду…» // День литературы (Москва). 2000. № 9—10 (39—40). 23 мая.

17 Ерофеев В. Москва — Петушки и пр. М., 1989.