Продолжение, начало см. «Русское слово» № 3/2020

Трудные годы

Общественные и административные дела по университету отнимали у проф. В. Т. Шевякова в конце 1900-х гг. все больше времени, часто на кафедре его замещали ближайшие ученики и сотрудники: В. А. Догель (1882—1955) и М. Н. Римский-Корсаков (1873—1951)¹. Ординарный профессор ИСПбУ, действительный статский советник, кавалер орденов св. Станислава, св. Анны и св. Владимира В. Т. Шевяков в 1908 году был избран членом-корреспондентом Императорской Санкт-Петербургской Академии наук. Руководство Министерства народного просвещения обратило внимание на Шевякова, и в 1910 году он был назначен в аппарат министерства. Первого февраля проф. Шевякову «всемилостивейше было повелено быть управляющим отделом промышленных училищ Министерства Народного Просвещения», а через 11 месяцев последовало его назначение товарищем министра². На шесть лет он отошел от научной деятельности и покинул университет, как выяснилось — навсегда, сохранив за собой только преподавание в Императорском женском педагогическом институте. Последнее обстоятельство, вполне возможно, спасло Владимира Тимофеевича от больших неприятностей после большевистского переворота.

Несмотря на значительную нагрузку в министерстве — большое количество командировок по России и Европе, организацию нескольких новых институтов и ревизию существовавших³, — Шевяков урывками продолжал работу над текстом своей монографии, посвященной акантариям.

На посту товарища министра, на котором он оставался при двух министрах, Л. А. Кассо⁴ и П. И. Игнатьеве⁵, вплоть до конца 1916 года, Шевяков сделал много полезного для просвещения России. «За годы, проведенные в министерстве, — как было написано в рескрипте, одобренном Николаем II, — Товарищ министра народного просвещения, член-корреспондент Императорской Академии наук, ординарный профессор Императорского женского педагогического института, доктор зоологии Императорского С.-Петербургского университета, действительный статский советник В. Т. Шевяков выполнил целый ряд особо ответственных поручений по исследованию на местах, как общего, так и специального образования на всех его ступенях. Причем собранные им наблюдения послужили весьма ценным материалом при разработке министерством соответствующих мероприятий в различных ведомствах народного образования. В. Т. Шевяков предпринял и довел до конца многие законопроекты министерства, как то: проект нового устава и штатов Российских университетов, новый штат ветеринарных институтов, проект женского профессионального образования и т. д. <…> Признавая в полной мере неутомимые труды, высокую служебную ревность и отличную продолжительную научно-педагогическую деятельность <…> пожаловать В. Т. Шевякова сенатором, с оставлением ординарным профессором Императорского Женского Педагогического Института

3 января 1917 года»⁶.

1917 год в России неумолимо приближался к большевистскому перевороту. Старший сын, Шура Шевяков, артиллерийский офицер⁷, после ранения и короткого отдыха в Финляндии снова сражался на фронтах Первой мировой войны, дочь Татьяна работала в прифронтовом лазарете; жена Лидия Александровна курировала госпиталь, созданный под патронажем Министерства народного просвещения. Сенатор В. Т. Шевяков не получал содержания, болел, ему нужна была операция. В Петрограде становилось неспокойно и голодно.

Сын и дочь регулярно писали родителям, хотя письма часто доходили с большим опозданием, а ситуация на фронте, да и в целом в стране менялась быстро.

Юго-западный фронт, 22.11.1917⁸

«Милые Мама и Папа!

Сегодня писем от вас нет. Я все еще на I полубатарее. За меня можете быть совершенно спокойны. На днях выбираем в Учредительное собрание, и не знаю даже, за кого голосовать. Все врут и тянут только на себя. Да и все равно Россия уже погибла и никто и ничто ей не поможет. Ну, это все черные мысли, а надо быть бодрым и смело глядеть вперед. Я и сам так считаю, и товарищей своих уговариваю — «выше голову»! Мы все же самый сознательный и честный элемент в государстве, и никто нас не должен сломить. Правда, мы слабы, неорганизованны и бесполезны как практические деятели, но зато у нас есть чувство долга и чести, и мы устоим, мы не можем не устоять!

Крепко вас целую, пишите как всегда. И я тоже буду писать каждый день. Крепко, крепко вас целую, Ваш Шура».

Юго-западный фронт, 25.11.1917⁹

Милые Мама и Папа!

Сегодня утром выехал на I полубатарею, ехал и все удивлялся, отчего прохожие солдаты так странно на меня смотрят. Капитана Николаева (разведчика) кто-то спросил, почему мы в погонах. Чем дальше, тем хуже — толпа солдат уже громко кричит: «В погонах едут — надо бы арестовать». Я выразительно потянулся к револьверу, и они, пробурчав что-то, дали дорогу. Приехал к Монееву и узнал, что есть приказ об отмене чинов и снятии погон — они уже вчера слышали в дивизионе. Оно и лучше — меньше злобы возбуждаешь. Что прав стало больше, так это не страшно. Сейчас, поди, разбери кто такой, а зацепит, отвечу и словом и делом. На вид, по правде говоря, мы давно уже не офицеры… Сами того не зная и не желая, большевики облегчили нам жизнь. Одно только — в письмах ставьте просто А. В. Ш. без какого-либо чина — у меня никакого теперь нет.

В собрании видел сегодня председателя. Часа через 2 он приехал (он живет в резерве) и привез постановление — кроме него избраны я, старший офицер Струков, Почаев, младший офицер Раев. Денщики остаются по одному на каждую полубатарею, лошадей и уборщиков к ним тоже оставили. В общем, комитет защищает скорее наши интересы, чем нападает на них. Только вот с увольнением годов будет сумбур, так как к маю солдаты уйдут, и у нас не хватит людей. И сейчас некомплектность велика. Писем от вас нет, видно, опять «полоса» пошла. Жить вполне можно, а из офицерского состава у нас остались лучшие!

Жду от вас вестей, боюсь, что волнуетесь за меня и зря! Ваш Шура.

20 декабря 1917 года, уже при большевиках, проф. Шевяков писал сыну на еще существовавший фронт:

Дорогой друг Шура! <…> Помни, что все порядочные люди несут, так или иначе, свой крест. А живут вольготно-весело и хорошо только те, кто собственно и нравственного права на жизнь как человек не имеет, будучи животным в полном смысле слова, а может быть, и хуже зверя <…>. Мы живем сносно, если это вообще можно назвать жизнью людей, т. к. весь интерес в питании, т. е. в животной потребности. Духовных или нематериальных потребностей нет, или они заглушены. Хотя я начал еще во время болезни продолжать мою ученую работу (Radiolaria-Acantharia), над которой сижу с 1899 г. с 7-летним перерывом на время моей административной деятельности, и сначала был просто в отчаянии: все забыл и даже то, что сам написал. Недели через две стал входить в курс и затем еще через 1-1.5 недели совсем вошел в работу, и теперь дело идет отлично. Я все время (свободное) сижу, читаю, пишу и рисую и прямо счастлив, так как эта работа захватила меня всецело, отвлекает мои мысли от текущих событий, и я живу своим миром, только временами пачкаясь грязью современной жизни. Да, великая вещь научная работа — в ней и наслаждение, и отдых и забвение... Из маминых писем ты знаешь о моей болезни, операции и всех перипетиях… Но нет худа без добра. Болезнь привела меня к научной работе, дав время долго и интенсивно иметь возможность думать об одном предмете…¹⁰.

Революция и Гражданская война

1917 год — год русской революции — весьма запомнился мне по разным причинам, связанным и с событиями в стране, и с тем, что происходило лично со мною. Вероятно, в 1917 революция имела те же причины, что и в 1905 — мне было тогда 5 лет, и я многое помню о том времени. В 1917 фактически стало все более и более заметно, что правительства не существует. Становилось очевидным, что Россия проигрывает войну с Германией. Первый выстрел, вероятно, был сделан Великим князем, лидером правого крыла правящей партии¹¹. Пригласив на обед Распутина, они пытались его отравить, но яд не подействовал, и тогда они застрелили его несколькими выстрелами. На следующий день тело было найдено на льду реки. Тогда отец сказал: «Ну вот — это первый выстрел». Вообще говоря, начало революции было практически бескровным. Борьба в Петрограде длилась всего несколько дней. Критическим поворотом явилось то, что казаки отказались стрелять или использовать свои шашки, что они успешно делали в 1905. В те дни моя мама говорила: «Хорошо, это будет уроком нашему правительству», а я подумал, что это не урок, а, возможно, конец этой власти. Скоро вся Россия узнала, что правительство пало, а Царь отрекся за себя и своего сына. Великий князь, который был следующим претендентом, тут же тоже отрекся от власти¹².

Отец провел практически целый день в своем кабинете, лежа на кушетке, повернувшись лицом к стене. Очевидно, он воспринял происходившее очень серьезно. Я помню очень хорошо, что отец был тогда напряженным, взволнованным и сильно раздраженным.

Во многих отношениях это был трудный год. Ситуация с едой становилась хуже и хуже, а отопление в квартире было совсем слабым. Имейте в виду, что в то время в большинстве квартир были печи в каждой комнате, которые нужно было топить через день. Достать дрова стало очень сложным делом, а если они и были, то сырые и плохо горевшие. Я окончил шестой класс гимназии, что эквивалентно одиннадцатому и двенадцатому в Америке. 7-й и 8-й — то же, что в Америке начальный колледж <…>. Перед окончанием школы на лето маму с маленькими братьями отправили на Урал, где с едой было много лучше и где были некоторые друзья нашей семьи. Когда мама с двумя моими младшими братьями уехала, жизнь стала еще хуже и голоднее. Не было дня, чтобы я не шел спать, оставаясь голодным — после каждой еды я все же был голоден, но что было делать?!

Большинство думающих людей, наблюдая первые шаги новой власти после октября 1917 года, не питало никаких надежд на налаживание жизни в стране. В крупных городах это было заметно прежде всего.

Севастополь, 5.1.1918¹³

Дорогая Лидия Александровна, поздравляю Вас и Владимира Тимофеевича с Новым Годом и желаю всего лучшего. Знаю, что это только поздравительная формула и что ждать лучшего в настоящее время я, например, не могу. На меня нападает отчаянье вследствие неприглядной мерзости, которая мне кажется в перспективе. Ни одного светлого луча для России <…>. Едва ли теперь кого-нибудь может интересовать судьба человека, работавшего всю жизнь мозгами, а не мозолями. Последние теперь в большой преференции. Если так пойдет далее, то мы обратимся в табун ломовых лошадей с той разницей, что теперь между лошадьми являются все же формы и норовистые <…>. Теперь ведь вопрос о пенсиях ставится на почву каких-то невиданных до сих пор операций по страхованию. Подробностей этого нового эксперимента я не знаю, но мне уже страшно за свою пенсию, тем более что тенденция народно-комиссарского правления есть тенденция обирательно-запретительная. Нам теперь говорят, что это и есть именно свобода... От Учредительного собрания я не жду ничего хорошего. В нем будет преобладать элемент, виновный, главным образом, во всей теперешней разрухе: социал-революционеры. Они играли роль тех микробов, которые создали почву для разложения России, а большевики и народные комиссары суть только вредители-сапрофиты, которые сели уже на подготовленную ими почву и доканчивают разложение и гибель. Ведь почему и сделалось так неимоверно быстро разложение России. Если эти лица составят большинство в Учредительном собрании, то доброго от этого ждать нельзя. Будет только усугубляться революция, или лучше сказать борьба между большевиками и С.р.-ами, а Россия будет продолжать гибнуть. Как это ни ужасно, а надо признать все это совершенно естественным.

С ужасом думаю, чем закончится и в чем будет состоять сегодняшняя борьба С.р. с большевиками за Учредительное собрание. Конечно, меня мало интересует вопрос, кто кого одолеет в этой борьбе, но меня интересует, как при этом пострадают другие разумные элементы, на которых эта борьба отразится отрицательно.

Когда пришла весна, армия окончательно перестала существовать, и мой брат вернулся в С. Петербург¹⁴. Они с отцом решили присоединиться к части семьи, уже уехавшей на Урал. Помню, что однажды брат сказал что-то негативное относительно царского правительства. Я запомнил очень хорошо, что отец был очень раздражен этим и сказал, что если он еще услышит что-то подобное от Шуры (который был действительно его любимчиком), то проклянет его. Проклятье детей в семьях России тогда было нередким явлением и означало не только отказ в наследстве, но и нежелание больше видеть провинившегося. Я сказал громко, укоризненным тоном «отец!», а сам подмигнул брату, чтобы тот заткнулся.

В это нестабильное время и случилась так называемая Октябрьская революция, руководимая Лениным и Троцким. После того как Троцкий заключил мир с Германией, армия окончательно перестала существовать, и солдаты стали массами возвращаться домой — т. е. по всей России¹⁵.

В Петрограде не было больше полиции. Если, например, на рынке кого-то ловили на краже, то могли тут же убить. На ночь входная дверь в доме, где мы жили, запиралась, и кто-то из живущих в нем с оружием должен был ее охранять. Правда, никто из нас не был включен в такой список. Однажды днем, я помню, зашли к нам в дом два пьяных солдата, и я был удивлен с каким мастерством, вероятно, из его армейского опыта, Шура с ними разговаривал. Он приветствовал их с улыбкой, говоря: «Заходите, заходите…Чем могу помочь?» А между тем за дверью в квартиру ближайшими были комнаты брата и моя, полные разного оружия и патронов, в том числе там было более 20 винтовок¹⁶. Солдаты посмотрели на все это мутными глазами и сказали, что у них самих достаточно оружия. Брат поговорил с ними о том о сем, предложил сигарет, но сказал, что поскольку это запрещено, в доме нет алкоголя. Так как солдаты, вероятно, были настолько пьяные, что не могли что-либо искать, скоро они ушли <…>.

В конце концов, Шура сделал себе и нам фальшивые документы¹⁷, и я отправился за билетами на поезд. После бесконечного стояния в очереди я достал три билета. Когда мы покинули нашу большую петербургскую квартиру, мы взяли только самое необходимое и отцовскую работу, которую он не мог оставить, хотя она была достаточно тяжелая — манускрипт, позднее опубликованный в Италии¹⁸.

Когда мы прибыли на станцию, было настоящее сражение за места в поезде, так как билеты места не гарантировали и поезд был настолько переполнен, что в это трудно поверить. Некоторые люди ехали на крышах или подножках вагонов. Мы поместились с отцом в углу. От напряжения и волнения у меня сделалась диарея, но мы ехали, по крайней мере… Я никогда не забуду, как молодой человек семитской внешности наклонился к отцу и полушепотом сказал: «Профессор, я узнал вас. Я знаю, что вы всегда были против нас, но я не собираюсь вас выдавать».

Я помню, что на каждой станции мой брат непременно выходил из поезда, прогуливался вокруг и вскакивал обратно в последнюю минуту. В результате мы приехали в Пермь, город, где мой отец основал отделение Петроградского университета.

Открытие Пермского отделения Императорского Петроградского университета состоялось 1 октября 1916 года, а статус университета отделение получило в мае 1917-го. Всего в университет было принято 568 студентов, в том числе 251 на медицинское и 94 на естественное отделение. Это был фактически последний университет, открытый до революции. Во многом он был создан стараниями проф. В. Т. Шевякова, тогда занимавшего пост товарища министра народного просвещения, а также при значительной финансовой и моральной поддержке Н. В. Мешкова (1851—1933), крупного местного промышленника и судовладельца, который потом, в советское время (до 1931), работал в Наркомате путей сообщения. Занятия в университете начались 4 октября 1916 года, а практические — только в ноябре, когда пришло оборудование из Петрограда.

Быть сенатором и товарищем министра (даже и просвещения, даже и бывшим), которого знали в столице очень многие, в 1918 году стало смертельно опасным. Именно поэтому, очевидно, в апреле 1918-го, бросив квартиру и имущество, профессор Шевяков с двумя сыновьями по командировке Женского педагогического института, где он только что был избран почетным профессором, уехал в Пермь¹⁹. Там, в Пермском университете, работало несколько учеников Владимира Тимофеевича.

В июне 1918 года Шевяков был командирован Пермским университетом на Северный Урал для сбора научных коллекций. Неизвестно, было ли это вызвано действительно научной или только жизненной необходимостью, но исключить последнее никак нельзя. Ходили слухи о возможности его ареста. В мае начался так называемый мятеж Чехословацкого корпуса²⁰, и 13 июля был образован Восточный фронт — на Урале началась Гражданская война. 18 ноября в Омске верховным главнокомандующим 400-тысячной Белой армии был объявлен вице-адмирал Колчак, а уже 24 декабря 1918 года Пермь оказалась в руках белогвардейцев.

Ту зиму, почти как в знаменитом романе Б. Л. Пастернака, Шевяковы прожили на лесной заимке, вдалеке от событий, совсем укрыться от которых, однако, было невозможно.

Мы остановились у известного купца, прежде очень успешного, который все еще жил в своем большом доме²¹. Моя мать с младшими братьями в это время переехала через Уральские горы, и они жили уже в Сибири, недалеко от цементного завода²². Мы тоже должны были достаточно скоро оставить Пермь, так как в газетах появилось сообщение, что за голову отца объявлена награда и его хотят найти живого или мертвого. Тогда, опять по поддельным документам²³, мы начали путешествие через Уральские горы. Тогда поезда были прокопченные от дыма паровоза, но все равно это было замечательное путешествие. Уральские горы весной, когда мы ехали, были полны цветущими дикими розами и, несмотря на паровозный дым, проникавший в вагон, воздух был насыщен их ароматом, и все горы казались розовыми от их цветения.

В конце концов, к лету мы добрались до местечка в сельской местности, где в отдельном доме остались жить. Недалеко от этого места был русский поселок, где мы могли покупать мясо и хлеб и куда мы время от времени ходили за покупками. Я не имею понятия, на какие деньги мы жили. Деньги никогда не обсуждались в нашей семье. Вероятно, у отца была какая-то наличность или что-то, что он захватил из Петербурга и на что нам тогда удавалось жить у подножья Уральских гор с сибирской стороны.

Очень важным моментом была охота. Я захватил с собою порох, которого в то время нигде невозможно было купить. Я выпросил в поселке несколько кусков свинца, сплющил их, нарезал из них квадратики и скатал. Конечно, такая дробь не имела силы настоящей, но позволяла все-таки охотиться, что я часто и делал. В основном добычей были зайцы и утки, а вообще все, что попадалось на глаза.

Около этого времени по всей России началась гражданская война. В Сибири чешские военнопленные захотели вернуться домой, но Советы препятствовали их продвижению по Сибири до Владивостока, где они хотели кораблями возвратиться в свою страну. Они имели оружие и стали драться с Советами, пролагая себе дорогу обратно, к дому. К ним стали примыкать разные люди: солдаты, недовольные рабочие (на Урале было много горнорабочих), крестьяне — все, кто ненавидел власть Советов. Белая армия в Сибири состояла в основном из чехов и русских, которые были антикоммунистами.

Мой брат и я прятали наши военные припасы и ружья в пещерах, которыми изобилует эта местность, и старались быть незаметными. Я помню, однажды рано утром мать подняла брата и меня со словами, что в доме с обыском Советы. Мы стояли около кроватей, когда они вошли, и я снова был поражен, как мой брат умело с ними разговаривал. Он говорил дружелюбно, с улыбкой; спросил, нет ли у них покурить, т. к. тут нет возможности достать. Единственное, что было спрятано нами в сапогах, были револьверы и патроны к ним. Сапоги были под кроватью, и мы надеялись, что они не привлекут внимания. Пришедшие не остались надолго: спросили наши документы — в то время такие бумаги были исключительно важны — и оставили нас с миром. Это было большое облегчение! Красная армия была еще в этой местности, но Белая уже их теснила. Советы взорвали мост через местную речку, но вынуждены были отступить, и мы оказались «в дружеских руках».

Мой брат, конечно, тут же с радостью покинул дом — он был назначен начальником артиллерии на бронепоезд, который двигался впереди армии. Скоро советские войска были отброшены достаточно далеко. Это было осенью. Вова заболел плевритом, и его надо было отвезти в госпиталь в Екатеринбург, который теперь называется Свердловском. Я хорошо помню, как мой брат Шура сказал: «Подождите, и этим вечером я отвезу вас туда на бронепоезде». Действительно, он появился вечером, и я помню нас, папу, маму и остальных, сидящими на ящиках со снарядами, а Шуру в головном вагоне, отдающим команды. Назывался номер орудия, и далее следовала команда «Огонь!» Выстрел сотрясал весь поезд. Это выглядело зловещим для моих родителей, но весьма интересным для меня — видеть тень моего брата, командира артиллерии, в переднем отсеке. Когда стало достаточно темно, бронепоезд направился к Екатеринбургу. Мы прибыли туда до рассвета, это был недалекий перегон — 90 верст (верста только немного меньше, чем миля), и отправились в дом местного купца, который вложил много денег в Пермский университет, и где Шевяков и его семья были желанными гостями.

Екатеринбург был городом, куда царь и его семья с прислугой были высланы после революции. Там, в большом особняке, все они были скоро расстреляны Советами²⁴, но все это тогда меня мало интересовало. Мой брат Вова с мамой отправились в госпиталь, где оказалось, что нужна операция, так как плеврит был признан гнойным и опасным. В конце концов брат поправился, и мы вернулись в место, где жили во время всех этих беспорядков. Я помогал Шуре перевезти больного брата, мы чуть не опоздали на поезд, но в результате добрались обратно.

В середине зимы в армию призвали всех, кто был в состоянии служить. Это была реальная воинская повинность. Я поехал опять в Екатеринбург, можно сказать, реализовать мечту, и был признан годным к военной службе. Я отправил домой телеграмму «Поздравления, я принят». Мать, конечно, сходила с ума от такого поздравления, но что было делать?! Я был в армии <…>.

Когда армия стала отступать через Сибирь, мой брат опять появился на сцене. Он свел на железной дороге хорошее знакомство с британскими офицерами. Что ж, он всегда был замечательным в общении, к тому же мог говорить по-английски! Он пристроил меня. В общем, это было лучшее время моего пребывания в армии. Кроме того, через англичан можно было достать сахар, варенье и другие припасы, чтобы отправлять домой <…>.

Линия фронта все ухудшалась, и наша армия массово отступала в Сибири. Англичанам было приказано возвращаться домой. Брат устроил, чтобы нас отправили в Иркутск, в 50-й артиллерийский дивизион — дальний путь в Восточную Сибирь — ему как офицеру, а мне как вольноопределяющемуся. Мои родители в то время были тоже в Омске, и мы отправились вместе с ними в одном вагоне в Иркутск — путь, занявший долгое время²⁵. После этого длительного путешествия, мы наконец прибыли в Иркутск. Мои родители решили остаться там²⁶, в то время как мы с братом были приписаны к местному артиллерийскому дивизиону, но брат позднее вернулся на фронт²⁷.

В один из дней — я не помню, кажется, это было в декабре — стрельба началась в городе и округе. Это было местное восстание²⁸ <…>. На следующее утро нам было приказано выдвинуться на линию фронта, на окраину города. В течение следующих десяти дней или двух недель мы не были все время на линии фронта. Временами нас посылали в разные районы города <…>. В ту памятную ночь мы увидели близко силуэты красных. «Мой Бог, они уже прямо здесь, передо мною; не собираются ли они прикончить меня своими штыками…». Мы дали им пройти в город. Я был в ужасной депрессии <…>.

Наскоро я завернул увидеться с семьей. Мать спросила: «Они тебя отпустили?» «Нет — ответил я — Я убежал и собираюсь бежать дальше». Я поцеловал их всех — двух младших братьев, отца и мать — и сказал, что собираюсь идти вниз по реке. Мама и мои два брата пошли за мной к реке. Тяжелые льдины плыли по Ангаре, и маленькая лодка могла легко разбиться ночью <...>. Много позднее, когда я стал переписываться с моей семьей, я узнал от матери, что моя лодка была последней. Ночью река замерзла, и между станцией и городом несколько дней не было сообщения, так как лед был еще недостаточно крепким. Я также узнал, что через несколько дней военные приходили к моим родным в поисках меня <…>. Я действительно был необыкновенно удачлив в моем бегстве.

Окончание в следующем номере

Иллюстрации

1. А. В. Шевяков — выпускник Михайловского артиллерийского училища. Петроград, 1915.

2. В дни Февральской революции. Петроград, 1917. Они думали, что сжигают прошлое, но для многих, да и для всей страны, это горело будущее.

3. Митинг у Петроградского университета. Весна 1917.

4. Панорама Перми, 1910-е гг. Справа виден дом Мешкова. Почтовая открытка.

5. Торжественная встреча военного командования. Екатеринбург, осень 1918. pikabu.ru

6. Обед у бронепоезда. Лето 1918.

7. Омск. Зима 1918.

8. Иркутск. Мост через Ангару. 1919.

9. Первый выпуск врачей медицинского факультета Иркутского университета; часть фотографии. Иркутск, лето 1922. В центре сидят декан факультета проф. В. Т. Шевяков и ректор университета проф. Н. Д. Бушмакин.

1 (1918). Командировочное удостоверение В. Т. Шевякова, полученное 26.4.1918 от Женского педагогического института для выезда с семьей в Пермь. Государственный областной архив Иркутска (ГОАИ), Ф. 71. Оп. 8. Д. 1713. Л. 108.

2 (1918а). Командировочное удостоверение В. Т. Шевякова, полученное 25.6.1918 от Пермского университета для выезда на Северный Урал. ГОАИ, Ф. 71. Оп. 8. Д. 1713. Л.109.