В августе 1945 года в лагере военнопленных POW-115 в Ганакере под Ландау на Изаре, находившемся в американской зоне Германии, завершилась история общевойсковой группы генерал-майора Михаила Меандроваⁱ. Он «решил создать из власовцев второе „Галлиполи“… кончилось его (и других) выдачей! — сетовал в 1949 году Генерального штаба генерал-майор Алексей фон Лампе. — Исторические параллели не всегда проходят»ⁱⁱ. Известный участник Белого движения и один из старших чинов РОВС, вступивший в Комитет освобождения народов России (КОНР)ⁱⁱⁱ на заключительном этапе войны, полагал, что Меандров — сын московского священника, Анненский кавалер и бывший штабс-капитан старой армии — из всех власовских генералов был наиболее близок к белым воинам. О его трагической гибели фон Лампе искренне сожалел.

Русская драма в Баварии разыгрывалась долгие месяцы.

В конце лета комендатура разделила ганакерских узников на три группы. 7 августа шестерых генералов — Владимира Ассберга (Арцезо), Михаила Меандрова, Андрея Севастьянова, имевших гражданство СССР, а также белоэмигрантов Владимира Ангилеева, Владимира Белогорцева (оба — Георгиевские кавалеры) и Сысоя Бородина — перевели под Пассау в лагерь немецких военнопленных Поккинг, расположенный в 140-145 километрах северо-восточнее Мюнхена.

Примерно десять дней спустя американцы перевезли около 450 офицеров^iv Вооруженных Сил (ВС) КОНР в лагерь POW-22 у Регенсбурга, находившийся в 110-120 км северо-северо-восточнее Мюнхена. В основном здесь содержались эсэсовцы, и лагерь строго охранялся. Новоприбывших тщательно обыскали, изъяли бритвы и ножи. Лагерный режим резко ужесточился. «Мы убедились в том, что мы медленно, но неуклонно идем к той трагедии, которая и разыгралась позднее в Платтлинге»^v, — вспоминал один из подчиненных Меандрова.

Соседи-немцы выглядели бодро, опрятно и с песнями ходили на работы. «На их лицах не видно уныния, несмотря на поражение их родины, — сообщал тот же свидетель. — Все равно они у себя дома»^vi. Судьба же власовцев, как и многих «перемещенных лиц», оказавшихся после капитуляции рейха в западных зонах, оставалась неясной.

Последнюю группу, включая 30 офицеров, в то же время, что и предыдущую, этапировали в Зондорф под Пассау, но по дороге многие сумели бежать, и в новый лагерь поступили более двух тысяч человек^vii. Полковник войск КОНР Артем Макеенок, член ВКП(б) и подполковник РККА, попавший в плен под Севастополем в 1942 году^viii, хотел возглавить зондорфский лагерь, чтобы организовать массовую репатриацию, и уговаривал соотечественников заслужить прощение родины. Подобные речи вызвали у большинства солдат возмущение, возвращенца чуть не задушили, но под его влиянием 320 человек все же репатриировались в СССР^ix. Русским комендантом американцы назначали полковника Георгия Сакса, служившего в 1945 году в центральном штабе войск КОНР — Георгиевского кавалера, кадрового офицера Л.-гв. 3-й артиллерийской бригады Императорской армии и участника Белого движения на Юге России^x. Позже трибунал лишил Макеенка воинского звания и осудил его на десять лет лагерей с последующим пятилетним поражением в правах. Возможно, судьи учли «искупление вины» и активность подсудимого в организации репатриации.

В сентябре регенсбургская группа увеличилась примерно на 800 человек — за счет пленных, вернувшихся с полевых работ у бауэров, и 450 военнослужащих из состава частей и подразделений ВВС КОНР генерал-майора Виктора Мальцева^xi. Движение личного состава продолжалось, американцы постепенно освобождали инвалидов и старых эмигрантов. Из Регенсбурга бежали трое, репатриировались в СССР 132 человека^xii (в том числе подполковник Николай Шатов, поручик Анатолий Янютин и другие офицеры). При этом большинство пленных от возвращения отказывались и рассчитывали получить политическое убежище. «Странно, что подсоветские люди, прожив по 30 лет под ужасным режимом, наивно верили обещаниям и гарантиям представителей демократических стран, — писал власовский капитан из чинов Белых армий. — В этом отношении [старые] эмигранты, прожившие 30 лет за границей, знали, что слово „ДА“ в демократических странах может означать „ДА“ и „НЕТ“»^xiii. Однако подобным настроениям не следовало удивляться.

Большевистский режим был основан на массовом терроре и страхе, духовном порабощении и тотальном разрушении человеческой самостоятельности. У «подсоветских» людей, покинувших родину в 1930—1940 гг., глубокое понимание жестокой бесчеловечности сталинской власти сочеталось с доверчивым убеждением в абсолютной ценности свободы на Западе. Подобное психологическое состояние выглядело естественным: если СССР — «страна современного рабства»^xiv, то за ее пределами, тем более в государствах англо-американского блока, человек казался защищенным от произвола и насильственных репатриаций. «Передав свою судьбу в руки демократического правительства США, мы, как политические эмигранты, вместе со всеми русскими людьми, не пожелавшими возвращаться в Советскую Россию, подпадаем под охрану общепризнанных законов и можем быть уверены, что наша судьба разрешится в благоприятном для нас смысле»^xv, — искренне полагал генерал Меандров, не представлявший себе смысла зловещих ялтинских соглашений.

Подобное самоутешение давало силы и успокаивало.

В обоих лагерях возникла досуговая самодеятельность: люди занимались техническим самообразованием, читали друг другу лекции на разные темы: о хлебопечении, пивоварении, условиях жизни за границей, российской флоре и фауне, церковной истории, поэзии и т. д. Желающие учили английский язык, широкое распространение получило изготовление из подручных материалов кустарных вещиц. По воскресеньям из Регенсбурга приезжал священник, совершавший литургию, в помощь ему пленные собрали приличный по составу хор. В частных разговорах разбирались события минувшей войны, в том числе велись оживленные дискуссии о том, почему провалился немецкий блицкриг в 1941 году и какими будут войны в будущем. В Регенсбурге власовцы разработали устав и положение о суде чести офицеров и о солдатском товарищеском суде — в надежде на восстановление воинской организации. В то же время представители двух волн российской эмиграции нередко конфликтовали друг с другом: сказывалась разница в культуре и воспитании. «Небольшая группа в 25 эмигрантских офицеров стремится доказать, что она во всех отношениях выше советских [граждан], а советские называют [старых] эмигрантов „восковыми музейными фигурами“. Хоть и остроумно, но далеко от истины»^xvi, — писал в дневнике генерал Бородин после знакомства с новостями из Регенсбурга.

11 октября^xvii зондорфскую группу власовцев в количестве 1750 человек перевезли в лагерь POW-431 в Платтлинге, в 125-130 км северо-восточнее Мюнхена. 29 октября сюда же доставили и шесть генералов, спустя неделю переведенных в лагерь POW-26 в Ландсхуте, в 70 километрах северо-восточнее Мюнхена^xviii. Сначала они занялись обустройством: привели в порядок комнату, починили шкафы, сделали абажур для лампы, сложили заново плиту. «Работают, как будто бы обставляют собственную квартиру»^xix, — иронизировал Бородин, не увлекавшийся физическим трудом. Меандров, будучи с декабря 1943 года членом Национально-Трудового Союза (НТС), благодаря приездам старых эмигрантов, допускавшихся на свидания, в первую очередь Ариадны Ширинкиной, игравшей роль «невесты» генерала, продолжал вести конспиративную переписку с председателем НТС Виктором Байдалаковым — корнетом изюмских гусар и инженером-химиком. Вместе с другими солидаристами он жил в лагере Менхегоф под Касселем и занимался восстановлением организации. В одном из ноябрьских писем Байдалаков сообщил о поступлении «радостно-волнующих сведений»^xx, и его слова укрепили у генералов надежды на улучшение их положения. В неформальной обстановке общались русские и с немецкими военнопленными. Вечером 20 ноября они устроили импровизированный ужин, пригласив в гости двух офицеров Вермахта, о беседе с которыми Бородин сделал интересную запись:

Полковник Лебель хотел выяснить, были ли в действительности основания к принятому Гитлером решению напасть на СССР раньше, чем нападет СССР. Генерал Меандров, как бывший начальник штаба корпуса в Киевском военном округе^xxi, привел много данных, свидетельствовавших о том, что к весне 1942 года СССР был бы готов к вступлению в войну. Нападение СССР на Германию было неизбежно, и поэтому у Германии были действительные основания напасть первой. Генерал Ассберг^xxii говорил, что Германии не следовало бы в 1941 году нападать на СССР, а до 1942 г. следовало бы разгромить Англию. Однако полковник Лебель утверждал, что Германия в 1941 году была не готова к наступлению на Англию, и при этих условиях он считал, что Гитлер был прав, напав на СССР, но (говорили Лебель и [майор] Меле) Гитлер не подпер стратегию разумной политикой, не создав русского национального правительства и из пленных — русской национальной армии, а репрессивными мерами против населения и жестокостью в отношении военнопленных восстановил против Германии весь русский народ. Это привело к гибели всего дела Гитлера, к неисчислимым тяжким последствиям для всех немцев, а также к задержке освобождения России от большевизма и к постановке большого вопроса: а что же будет дальше? В этом вопросе и в дальнейшем ходе англо-американской политики по отношению к СССР и к коммунизму вообще, скрыта судьба человечества. СССР стремится привлечь на свою сторону всех немцев и всех китайцев. Генерал Меандров говорил: «Немцы сделают колоссальную по своим последствиям политическую ошибку, если, поддавшись льстивым планам СССР восстановления Германии, пойдут вместе с коммунизмом. Немцам следует, во что бы то ни стало, остаться в большинстве противниками большевизма, и лучше быть политически разъединенными, как теперь, чем превращаться в единую, но красную Германию». «Я все время об этом говорю своим товарищам», — ответил полковник Лебель, очевидно, тем самым подтверждая наличие среди офицеров и генералов [германского] Генерального штаба взглядов, против которых был генерал Меандров^xxiii.

Так шли в Ландсхуте дни, не приносившие перемен в генеральские судьбы.

24 ноября в Платтлинг перевели пленных из Регенсбурга. Обе большие группы власовцев соединились и к зиме 1946 года насчитывали примерно 3,2-3,3 тыс. человек^xxiv. «На вид безотрадный, как и все лагеря, но еще хуже»^xxv, — писал о Платтлинге один из офицеров. 3 декабря от разрыва сердца здесь скончался полковник Алексей Кузьмин^xxvi, исполнявший обязанности начальника артиллерии 2-й пехотной дивизии. Рассчитанный на 10 тыс. человек полупустой лагерь делился на десять отделов: русские занимали 1-й, 4-й и 9-й блоки, куда поступали не только военнослужащие власовской армии, но и добровольцы германских Вооруженных Сил — как небольшими группами, так и поодиночке.

Вскоре американская комендатура начала селекцию военнопленных при помощи анкетирования и собеседований, при этом механизм принятия последующих решений оставался закрытым. Как будто не подлежали репатриации старые эмигранты и граждане СССР, проживавшие в Восточной Европе на территориях, аннексированных Советским Союзом после 1 сентября 1939 года. Настороженность вызвали письменные опросы исключительно бывших бойцов и командиров Красной армии. Но один из младших офицеров армии США русского происхождения поспешил успокоить смятенных соотечественников: «Какие вы, господа, странные! Неужели вы думаете, что это делается для того, чтобы отправить вас в Советский Союз? Если бы наше командование хотело вас отправить домой, то давно бы уже отправило, и не надо городить огород и писать эти анкеты!»^xxvii Аргументы казались разумными.

Настроения ухудшились в конце января — начале февраля 1946 года, когда среди узников Платтлинга распространились слухи о кровавой выдаче в Дахау. 19 января в праздник Богоявления американская военная полиция отправила из бывшего нацистского концлагеря в советскую зону 271 пленного из состава 2-й дивизии и прочих частей Южной группы войск КОНР: роту капитана Серафима Протодьяконова и других военнослужащих. При принудительной погрузке полицейские применяли дубинки и слезоточивый газ. Власовцы подожгли изнутри один барак с целью самосожжения, но охрана потушила огонь. Другие кричали, что предпочитают расстрел на месте. 31 человек пытались покончить жизнь самоубийством — они вешались, резали себе вены и горло. Из них как минимум 10 пленных погибли, 21 были госпитализированы. Остальных отправили на родину, включая восьмерых эмигрантов — двух солдат и шесть белых офицеров: полковников-алексеевцев Василия Колесникова и Владимира Белова, капитанов Леона Багинского и Ивана Малышева, марковца штабс-капитана Николая Попенко, поручика Николая Шереметева. По другим данным, погибли и умерли от ран от 14 до 40 человек, в том числе поручики Михаил Доронин, Александр Захаров, Георгий Цибульский, а количество раненых достигло почти ста человек. При выдаче поручик Михаил Дьяков нанес себе удар ножом в область сердца и потерял сознание. После излечения раненые остались на Западе, включая Дьякова, уехавшего из Европы в Южную Америку. По одной из версий, их спасение состоялось благодаря заступничеству Анны Элеоноры Рузвельт^xxviii, вдовы 32-го президента США.

В Ландсхуте, Регенсбурге и Платтлинге Меандров и его соратники неоднократно подавали заявления и письма с изложением истории РОА и разъяснением своей позиции^xxix. 4 января 1946 года Меандров писал:

Нас обвиняют в измене и называют наемниками немцев. Нас легко можно обвинить в этом, если судить внешне и не понять нашей борьбы. Мы готовили себя для борьбы как третья сила. Не немцам помогали мы! Им же, как говорят, «ни Бог, ни черт помочь не мог», когда мы собирали свои силы. Мы должны были выступить, когда судьба Германии была уже решена. <…> Нас не десятки, а тысячи. Тысячи изменников Родины!!!??? В истории русского народа этого никогда не было^xxx.

…Мы руководствовались не личным, а народным благом, благом Родины. Из-под стражи бегут люди осужденные или боящиеся правосудия. За нами нет вины и мы готовы выступить перед судом доподлинно демократических стран. И мы будем оправданы^xxxi.

Постепенно обращения принимали все более отчаянный характер^xxxii. 10 февраля комендант Платтлинга подполковник Томас Гиллис ответил пленным, что никто не будет репатриирован против воли и не должен соглашаться на принудительную репатриацию^xxxiii.

Историю пребывания власовских генералов в Ландсхуте описал в дневнике Бородин. Его впечатления от поведения Ассберга, Меандрова и Севастьянова^xxxiv колебались в широком диапазоне. Отчасти этому способствовали визиты полковника Красной армии Фроменкова, уговаривавшего Ассберга и других генералов вернуться добровольно в обмен на смягчение участи. Категорический отказ вызвал психологическое давление, терзания и переживания. Сначала Бородин считал, что рядом с ним оказались «шкурники, попавшие в орбиту антибольшевизма по личным, а не по идейным соображениям», так как они не хотели «вернуться на родину и там действовать антибольшевистски»^xxxv. Затем, по мнению автора дневника, Ассберг поддался чувству самосохранения, а Меандров и Севастьянов преодолели его и вели себя под влиянием «чувства долга борца»^xxxvi.

От членов НТС, посещавших лагерь, Меандров узнал об удачном побеге осенью из Регенсбурга бывшего начальника оперативного отдела центрального штаба ВС КОНР Андрея Нерянина^xxxvii. В начале февраля генерал в последний раз виделся с Арой Ширинкиной, передавшей «жениху» сообщение о подготовке побега. Однако неожиданно охрану усилили. Утром 5 февраля генералы, кроме Ангилеева и Меандрова, в последний раз причастились Святых Христовых Таин, затем всех допросили и внезапно изолировали^xxxviii. Позже есаул-терец и член Совета НТС Евстафий Мамуков связывал изоляцию Меандрова с утечкой информации на воле из окружения полковника Митрофана Моисеева, проговорившегося о подготовке побега на общественном собрании^xxxix. 6 февраля Меандров, предчувствуя выдачу, головой разбил стекло комнаты и перерезал осколками шею, но его спасли в лазарете.

На фоне разыгравшейся драмы Бородин пересмотрел точку зрения на поведение трех генералов: «Несчастные, неподдельные патриоты, хотя и замаранные 25-летней службой коммунизму, не могут даже самоубийством выразить своего протеста диктатуре коммунизма»^xl. Вечером 14 февраля советские представители при участии сотрудников американской администрации вывезли из Ландсхута Ассберга, Меандрова и Севастьянова, в которых Бородин теперь видел «близких нам и хороших русских генералов»^xli. «Как ни думай о наших трех товарищах по несчастью — их жаль, — подытожил Бородин 10 марта, — о них можно думать только с хороших точек зрения. Да забудутся их недостатки и да возвысятся их достоинства! И главное из их достоинств — смелое выступление против большевизма, несмотря на явную для них безнадежность его»^xlii. В дальнейшем Меандрова по решению Политбюро ЦК ВКП(б) повесили вместе с генерал-лейтенантом Андреем Власовым и другими осужденными, Ассберга и Севастьянова расстреляли в 1947 году, Ангилеева, Белогорцева, Бородина освободили из плена, они скончались в эмиграции.

После выдачи трех генералов наступила развязка и для узников Платтлинга.

Советская сторона во главе с генерал-майором Александром Давыдовым представила командованию 3-й армии США генерал-лейтенанта Люциана Траскотта-младшего списки 3235 власовцев, включая 314 офицеров, находившихся в лагере POW-431. Но фильтрационная комиссия во главе с генерал-майором Уильямом Робертсом предназначила к выдаче лишь половину пленных — 1597 человек, в том числе 191 офицера^xliii. Гражданство 1638 человек американцы оставили в стадии проверки — их выдачу отложили или она вообще не состоялась. При фильтрации пленных члены комиссии разделили власовцев на репрессированных («кулаки», «белые русские», «диссиденты») и на тех, кто репрессиям не подвергался. Вероятно, принятое решение связывалось с обещанием Траскотта спасти хотя бы часть власовцев, которое он дал бывшему начальнику личной канцелярии Власова, Георгиевскому кавалеру полковнику Константину Кромиади и архиепископу Русского апостолата Российской грекокатолической церкви Николаю (Автономову), хлопотавшим об узниках Платтлинга^xliv. В итоге в первую очередь выдаче подлежали те, кто дал показания о вступлении в РОА под немецким принуждением. Однако многие пленные не рискнули сообщить комиссии о том, что они или их семьи пострадали при советской власти в 1920—1930-е гг., и поэтому тоже попали в списки.

21—22 февраля члены семей военнопленных в последний раз посетили в лагере своих близких. На рассвете 24 февраля в Платтлинге состоялась очередная кровавая выдача, в которой участвовали 3000 военнослужащих 3-й армии США при поддержке восемнадцати танков, сорока бронемашин и двадцати автомашин с пулеметами. Руководили операцией командир 4-й бронетанковой дивизии генерал-майор Фэй Прикетт и его заместитель генерал Робертс. Репатриация, снимавшаяся на кинокамеру одним из корреспондентов, разместившимся на барачной крыше, сопровождалась драматическими сценами и покушениями на самоубийство^xlv. Оставшийся сегодня в живых последний узник Платтлинга, переживший выдачу и отбывший в СССР десятилетний срок за службу в артиллерийском полку 2-й дивизии в чине поручика и членство в НТС, на 99-м году жизни накануне 75-летней годовщины скорбных событий писал автору:

День, когда продажные янки сторговались в цене и уступили Советам тысячи русских людей, укрывшихся в оккупационной зоне Германии от сталинской расправы. На рассвете, в холодное утро, выгоняли людей в ночном белье на улицу и держали там несколько часов, пока солдаты делали «шмон» в бараках, ища хоть какие-нибудь предметы, порочившие военных РОА, а заодно и гражданских лиц, укрывшихся с ними в бараках. И грузили в грузовики для отправки в советскую зону оккупации. Смершевцы были снабжены всеми сведениями о всех арестованных — для того янки целый месяц проводили опросы... Все допросы передали СМЕРШу в оккупационную зону. Все надеялись на «даешь Америка». Всем было отказано… Да янки не искали невозврат [невозвращенцев], они из допросов извлекли нужные им сведения о Советах… Люди вешались, резались, бросались на проволоку, под колеса танков, которые… вошли в зону лагеря. Кроме Платтлинга такое творилось в др. лагерях. Особенно в Дахау, где было много самоубийств.

А в совзоне СМЕРШ приготовил все для встречи «гостей»: казармы, одиночки, карцеры. Выдергивать начали с НТСовцев. Остальные шли рядовыми. НТС до сих пор в горле сталинских наследников. Это я испытал на себе — без прощения. Смершевцев на всех не хватало, и в следователи шли рядовые политруки. Был такой и у меня. Но об этом в другой раз (не могу писать, не владеет рука).

Размах насилия в Платтлинге превзошел ожидания.

В лагере перед отправкой на станцию девять человек вскрыли себе вены и нанесли другие ранения, из них трое погибли, четверых отправили в госпиталь, а солдат Бондаренко и Кувшинова американцы погрузили в эшелон с глубокими разрезами живота и груди. Таким образом, двумя эшелонами американцы отправили в советскую зону Германии 1590 человек, в том числе 191 офицера (полковников Михаила Барышева^xlvi, Александра Богданова^xlvii, Ивана Зиновьева, подполковников Николая Любимцева^xlviii, Вячеслава Михельсона^xlix, Николая Садовникова^l, а также 14 майоров, 30 капитанов, 56 поручиков и 85 подпоручиков). По дороге Кувшинов скончался от потери крови, в вагоне повесился солдат Беликов и вскрыл себе вены майор Петр Коновалов^li.

По оценкам автора, после капитуляции Германии в союзных зонах оккупации в организованном виде оказалась примерно половина солдат и офицеров войск КОНР (до 60 тыс. человек), еще какая-то часть бежала и перешла на положение «перемещенных лиц» после пересечения зональной границы. Однако судьбу власовцев предрешили ялтинские соглашения и договоренности союзников о репатриациях всех граждан СССР. В результате в 1945—1946 гг. выдачам подверглись более двух третей военнослужащих войск КОНР, находившихся в союзном плену^lii. При этом попытки суицида совершались не только от отчаяния, но и в знак протеста против сталинского судопроизводства с предрешенным приговором.

Кровавые выдачи в Баварии стали таким же символом насильственных репатриаций, как и казачья трагедия в Лиенце. Но события, разыгравшиеся в 1945—1946 гг. в Кемптене, Дахау и Платтлинге, вспоминают гораздо реже, хотя они не должны быть преданы забвению, а установленные в их память усилиями русских эмигрантов мемориальные знаки требуют обновления и бережного сохранения.