Прага подарила часть своего алхимического «злата» поэту Цветаевой — как в прямом («Чешское иждивение. Я всегда удивлялась, за что мне дают»¹), так и в переносном смысле, раскрыв перед ней кладезь сюжетов и их толкований: золото эпическое (поэмы «Крысолов», «Молодец»); античное («Федра»); пророческое («Поэма Горы» и «Поэма Конца»); апостольское («Магдалина»), пейзажное («Сивилла», «Овраг», «Провода»).

В Чехии Марина беспрестанно носила хозяйственный фартук, а с ним — образную связку «ключей», открывающих читателю вход в горячие цеха поэта; ее руки были пропитаны углем от топки печей в деревенских домах во Вшенорах и Мокропсах, куда семья Эфронов переехала из столичной квартиры, и от метафорической «черной работы», по темпу сравнимой с заводской и не дающей ни минуты передышки.

Цветаева размышляет о своем месте во Вселенной: «Нам, птицам безвестным, челом Соломон бьет…», о вере и жертве: «Бог ради Фомы в мир сей пришел: укрепись в неверье — как негр в трюме». Тема поэта-изгоя, поэта-парии выстраивается параллельно с историей еврейства и особенно остро это звучит в «Поэме Конца»: «Жизнь — это место, где жить нельзя: Ев—рейский квартал». Это результат прогулок в пражское гетто и по Еврейскому кладбищу, где находится могила рабби Лёва, которому легенда приписывает создание Голема.

Цветаева приоткрывает нам тайны Праги: «Не Парнас, не Синай — просто голый казарменный холм». Она переходит с берега на берег под сенью двух звезд, мальтийской и давидовой, по Карлову и другим мостам, и это «условность: сплошное между» («Мост, ты за нас! Мы реку телами кормим»), приветствуя своего неожиданного внешнего двойника — Брунцвика, «Пражского Рыцаря» (автограф этого стихотворения, как и некоторые другие ценнейшие экспонаты, был подарен Тарусскому Музею семьи Цветаевых поэтом Беллой Ахмадуллиной и художником Борисом Мессерером).

Одним из мостов одушевленных, как бы переброшенных в оставленную Россию, была встреча с Владимиром Набоковым, приезжавшим в Прагу навестить жившую здесь мать. После окончательного переезда Эфронов за город Набоков в 1924 году поселился ненадолго в оставленной ими квартире: «Дом на горе. — Не выше ли?». Из этого дома Марина убегала к баронессам в изгнании, сестрам Юлии и Екатерине Рейтлингер во время краткого романа с героем «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца» Константином Родзевичем. Теперь там, на улице Švédská 51/1373 в районе Смихов, висит мемориальная доска, напоминающая, что здесь жила Цветаева; «я ведь знаю, как меня будут любить (читать — что!) через сто лет»². Места ее романтических прогулок — Пражский Град и вся Малая Страна, столь прекрасно описанная Р.-М. Рильке, родившимся в Праге. Не-встреча с ним в реальности компенсировалась встречей в переписке, начавшейся в 1926 году и окончившейся со смертью Рильке и «Новогодним» Цветаевой, написанным на эту смерть.

Еще одна не-встреча — с Францем Кафкой, умершим в 1924 году в Вене и похороненным в еврейском секторе пражского Ольшанского кладбища. «Они ходили по одним и тем же улицам, — пишет филолог Елена Себежко, — и вполне могли встретиться в столь любимом Кафкой Хотском сквере, который он называл самым красивым местом Праги, или у столь любимого Цветаевой (и, по мнению многих, так на нее похожего) Пражского рыцаря»³. «В предсмертном своем 1923 году Кафка мог сталкиваться с Мариной Цветаевой, например, — она приходила по воскресеньям в ту самую церковь святого Георгия, за которой простиралась крохотная „Злата уличка“, где Кафка устроил себе кабинет в квартирке младшей сестрицы Отлы»⁴.

Посмертное присутствие Кафки проявилось в личной катастрофе семьи Цветаевой в сентябре — октябре 1937 года, когда Сергей Эфрон бежал из Франции в СССР из-за провала «дела Рейса». В письме Тесковой от 17 ноября 1937 года Цветаева соотнесет роман Кафки «Процесс» с тем, что ей довелось пережить: «Я совсем умирала от атмосферы „Бесов“ и особенно „Der Prozess“ — Kafka — к<оторо>го читала летом»⁵. Ариадна Эфрон вспоминала: «Книги, которые она прочла или перечла при мне: „Замок“ и „Процесс“ чешского замечательного писателя Кафки. Она говорила, что эти книги — ей несчастье, каждый раз, что она ни перечитывает их, что-нибудь случается нехорошее»⁶.

В 1923 году в Москве по чьему-то «недосмотру» произведения «пражской» Цветаевой появляются в сборнике Госиздата «Оригинальная поэзия». Советская критика незамедлительно клеймит ее как «разбойничью натуру», но Марина Ивановна получает и другие эпитеты из Москвы — «донецкая, горячая, адская» — от восхищенного ею Бориса Пастернака. В Чехии Цветаева формулирует свое кредо в стихотворении «Поэт»: путь стихотворца есть «взрыв и взлом». Поэт по Цветаевой — и здесь, и там, и везде. Поэт неуловим, он — «тот, чьи следы — всегда простыли» …

Именно поэтому цикл рисунков цветаевских следов в Праге должен был быть моментален и невесом; он призван вторить в своей сиюминутности «мнимости» и «малости обмеривающей», отображенным Цветаевой в одном из ее философско-лингвистических шедевров чешского периода — «Минуте» (1923).

Еще юным человеком в Москве 1914 года Марина Цветаева написала поэму «Чародей» и посвятила ее своей сестре Анастасии, чье 125-летие приходится на нынешний 2019 год. В этой «большой вещи», как называла потом свои поэмы Марина Ивановна, она сразу и безвозвратно оторвалась от земли, следуя «за Иоанном — в рай, за доном Жуаном — в ад». Цветаева уже тогда лепила свои строки подобно античным скульпторам, пропитавшись совершенством идей и форм в доме родителей, где «последним солнцем розовея, распахнутый лежит Платон». И именно в магической Праге поэт Цветаева взошла на Олимп, став окончательно недосягаемой.

Я с детства ходила по цветаевским тропам в Тарусе, ощущая вечное в них присутствие этой уникальной семьи, затем «по наважденьям своим — как по мосту» продолжала маршруты сестер Цветаевых в Москве, в Париже, в Крыму… В Прагу я приехала уже зрелым человеком летом 2016 года, думая, что уж после Венеции никакой на свете город не откроет мне ничего нового. Но не тут-то было: я была сражена Прагой наповал и упала «рекрутом, снарядом сваленным» во фруктовые сады Петршина… Гора требовала от меня своего изображения, но у меня не было запаса бумаги. Я спустилась в Малую Страну и купила в подарок глиняного ангела, его завернули в серую обертку: именно такая бумага своей вполне цветаевской «чернорабочестью» смогла бы отразить суть ее Горы. Я поднялась с Нерудовой улицы обратно на Гору с выпрошенными дополнительными листами. К ним добавился немецкий карандаш пополам с почвой Горы и сливовым соком: здесь Марина была везде, в каждой сливовой косточке… Она, бесприютная эмигрантка, получила здесь прописку, присвоила себе эту Гору раз и навсегда. Но по сути, цветаевские владения пролегают гораздо дальше, за городской чертой, за горами и долами. Край Марины Цветаевой — там, где «горы начинают ведать», у алтаря, собранного ею из пород Парнаса и Синая.